Антонио Фогаццаро
Pereat Rochus

II

Была сырая и туманная ноябрьская ночь. Маленький дон Рокко семенил быстрыми неровными шажками по направлению к своей тихой обители при церкви Св. Луки; он шел, не останавливаясь, согнувшись в три погибели, болтая по воздуху руками и хмуря брови из-за скрипа камней под ногами на большой дороге. Он обдумывал слова синьоры Карлотты, и серьезный смысл их начинал медленно проникать в его тугой ум. Он обдумывал также будущее собрание Совета, pereat mundus и плохо понятые им ловкие доводы профессора. Не готовое на завтрашний день объяснение Евангелия тоже заставляло его задумываться. Все эти мысли путались в его голове. Нельзя было осуждать бедную Лючию без веских доказательств. Синьора Карлотта была для него почти что повелительницею, но разве он мог забывать того, другого повелителя? Nemo potest duobus dominis servire; так гласит сегодняшнее Евангелие, дорогие братья.

Он также проиграл сегодня в карты, как всегда, и это придавало его мыслям несколько мрачную окраску, несмотря на его вошедшее в пословицу равнодушие ко всем мирским выгодам. Эта дыра в кармане, эта постоянная течь заставляла его задумываться. Разве не лучше было творить милостыню на эти деньги?

– Только и есть мне оправдание, – думал он: – в том, что все пристают ко мне. Не для своего же удовольствия я играю.

Налево от дороги находилась темная бесформенная группа деревьев, от которой путь тихо поднимался по склону пологого холма к трем неровным кипарисам, черневшим на фоне неба. Там наверху среди черных кипарисов находилась одинокая маленькая церковь Св. Луки и прилепившийся к ней маленький монастырь, стоявший уже сто лет пустым. На невысоком холме, поросшем виноградниками, не было других зданий. Ни из монастыря, ни с луга, окружавшего маленькую церковь с кипарисами, не видно было большой дороги, а только другие холмы с приветливыми виноградниками, виллами и деревенскими домами; эти холмы являлись островами на огромной равнине, идущей от других далеких холмов к Альпам и теряющейся на востоке в испарениях невидимого моря. Простодушный священник синьоры Карлотты жил в монастыре совсем одиноко, подобно жрецу молчания, удовлетворяясь своим скудным содержанием и возможностью проповедовать в маленькой церкви до полного изнеможения, ходить на требы – днем на благословение бобов, ночью на помощь умирающим, – и собственноручно выращивать виноград; одним словом он был доволен всем, в том числе и безобразною старою девою, благодаря которой он покорно ел, пил и одевался, не обмениваясь с нею и десятью словами в год.

– Если я откажу ей, – думал он, поднимаясь между высокими живыми изгородями по тропинке, ведшей от большой дороги к церкви Св. Луки: – то это погубит и обесчестит ее. Я не могу сделать этого по совести, потому что глубоко убежден в том, что это неправда. Да еще с этим Моро!

Часы на колокольне пробили одиннадцать. Дон Рокко вспомнил о проповеди, добрую четверть которой оставалось еще написать, и помчался, как только мог, вниз по лугу, окружавшему церковь, к воротам своего двора около колокольни в конце крутой тропинки. Он открыл ворота, дошел до середины двора и остановился в изумлении. В окнах его маленькой гостиной в первом этаже, служившей прежде трапезною для монахов, виднелся слабый свет.

Дон Рокко вышел из дому к графине Карлотте в четыре часа и не возвращался с тех пор домой. Следовательно он не мог забыть потушить лампу. Очевидно, что это была Лючия, вернувшаяся домой раньше обещанного срока. Дон Рокко не стал утомлять свой мозг иными предположениями и вошел в дом.

– Это вы, Лючия? – спросил он. Ответа не последовало. Он вошел в прихожую, заглянул в кухню и неподвижно замер на пороге.

Какой-то человек сидел у очага и грел вытянутые вперед руки над горячими угольями. Он обернулся лицом к священнику и сказал невозмутимым тоном:

– Ваш слуга, дон Рокко.

При свете коптившей керосиновой лампы на столе дон Рокко узнал Моро.

Он почувствовал, что у него слегка подкашиваются ноги и останавливается сердце. Он не шелохнулся и ничего не ответил.

– Присядьте, дон Рокко, – продолжал Моро, по-прежнему ничуть не стесняясь, точно у себя дома. – Садитесь тоже здесь. Сегодня, ведь, холодно и сыро.

– Да, сегодня холодно, – ответил Дон Рокко искусственно добродушным тоном – Сегодня сыро.

И он поставил фонарь на стол.

– Подите сюда, – продолжал тот. – Постойте, я устрою вас сам поудобнее. – Он сходил за стулом и поставил его у очага рядом со своим.

– Пожалуйте, – сказал он.

Дон Рокко тем временем немного оправился от изумления и, страшно хмуря брови, пытался с трудом мысленно охватить все происходящее.

– Спасибо, – ответил он. – Я пойду, сниму плащ и сейчас вернусь.

– Положите плащ здесь, – возразил Моро повелительным тоном, не без некоторой поспешности, что весьма мало понравилось дону Рокко. Он молча положил на стол плащ и шляпу и уселся у очага рядом со своим гостем.

– Извините, что я развел здесь огонек – продолжал тот. – Я тут уже добрых полчаса. Я думал, что вы сегодня дома и занимаетесь. Сегодня, ведь, суббота, неправда ли? Вам, наверно, нужно говорить завтра свою обычную ерунду здешним мужикам?

– Объяснение Евангелия, вы хотите сказать? – с живостью ответил дон Рокко, не знавший страха на этой почве.

– Не сердитесь, – сказал Моро. – Извините, я тоже мужик и говорю, как умею, но с уважением. Не дадите ли мне щепотку табаку?

Дон Рокко подал ему свою табакерку.

– Контрабанда? – произнес тот, хитро подмигивая священнику. В их городке часто продавали табак, попадавший в Италию контрабандным путем.

– Нет, – ответил дон Рокко, вставая. – Может быть наверху у меня найдется сорт получше.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – поспешно сказал Моро. – Я возьму этого.

И, запустив три пальца в табакерку, он забрал целый фунт табаку и стал медленно понюхивать его, глядя на огонь. Угасающее пламя освещало его черную бороду, землистое лицо и живые и умные глаза.

– Теперь вы, наверно, согрелись, – рискнул было сказать дон Рокко после минутного молчания. – Вы можете пойти домой.

– Гм! – заметил тот, пожимая плечами. – Мне надо бы сперва сделать одно дельце.

Дон Рокко съежился немного на стуле, сильно замигал веками и как-то странно нахмурил лоб.

– Я сказал это, потому что уже поздно – пробормотал он грубоватым, но робким тоном. – У меня как раз тоже есть дело.

– Проповедь? Неправда ли, проповедь, проповедь? – повторял тот машинально, глядя в раздумье на огонь. – Послушайте, – заключил он: – сделаем вот как. Я видел в гостиной перо, бумагу и чернильницу. Садитесь там и пишите свою болтовню. Я же тем временем, если вы будете так добры разрешить мне это, закушу здесь слегка, потому что вот уже шестнадцать часов, как у меня не было ни крошки во рту. Когда мы кончим свои дела, то поговорим.

Дон Рокко был сперва, по-видимому, не вполне согласен с ним. Но насколько он отличался пламенностью религиозного красноречия, настолько он был некрасноречив в мирских вопросах. Он сумел только съежиться и выразить тихим мычаньем какое-то сомнение, после чего, видя, что Моро продолжает молчать, он встал со стула с большими усилиями чем, если бы прилип к нему.

– Я пойду, посмотрю, – сказал он: – но я боюсь, что дома почти ничего нет. Прислуга…

– Не беспокойтесь, – прервал его Моро. – Предоставьте это дело мне, а сами ступайте писать.

Он зажег другую лампу и отнес ее в соседнюю гостиную, выходившую окнами на юг – на двор, тогда, как окна кухни выходили на север, на заднюю часть старого монастыря, где находились погреб и колодезь. Затем он вернулся, уверенно снял со стены, на глазах у удивленного священника, ключ, висевший в самом темном углу кухни, открыл им стенной шкаф, уверенным жестом достал оттуда козий сыр, о существовании которого дон Рокко и не подозревал, вынул из буфета хлеб и из ящика стола большой нож.

Это был третий или четвертый раз в жизни дона Рокко, когда знаменитые морщины на его лбу исчезли на несколько мгновений, и он перестал хлопать веками.

– Вы смотрите, дон Рокко, – сказал Моро с видимым удовольствием: – что я – свой человек в вашем доме. Займитесь теперь своим писанием, а после услышите. Раздуем-ка также огонь, – добавил он, когда священник немного оправился от изумления и прошел в гостиную.

Он взял железные мехи, направил один конец на уголья и задул с другого конца с такою необычайною силою, что они издали громкий свист. Затем он уселся ужинать.

Что это с ним делалось? То он ел, то поднимал голову и сидел в раздумье, то ходил взад и вперед по кухне, натыкаясь на стол и стулья. Он производил впечатление животного в клетке, которое то поднимает морду от кости, глядит и прислушивается то опять принимается за нее, то опять бросает, бешено мечется по клетке и скрежещет зубами.

Дон Рокко тем временем сидел за своим черновиком и продолжал обдумывать виденное. Но он не смог, по простоте душевной, прийти к какому-нибудь заключению, прислушиваясь в то же время к шагам и шуму в соседней комнате с каким-то неясным беспокойством, чуть не страхом. – Потом услышите, – повторял он. – Что-то мне придется услышать? Где-то теперь мои деньги? – Он положил их в комоде в своей спальне, но там всего-то было две бумажки по десяти лир, и дон Рокко с облегчением подумал о том, что новое вино не было еще продано, и эти деньги были крепко упрятаны от когтей Моро.

Но к насилию по-видимому, Моро прибегать не собирался. – В худшем случае пропадут мои двадцать лир, – заключил дон Рокко, успокаиваясь в философском и христианском равнодушии к золоту. Он предоставил мысленно двадцать лир их судьбе и постарался вернуть мысли к священному тексту «nemo potest duobus dominis servire». В то же время ему почудился среди поспешных шагов Моро громкий глухой шум где-то вдалеке, точно какая-то дверь открывалась под сильным напором, затем падение опрокинутого стула в кухне, затем опять глухой шум. Моро вошел в гостиную и резко захлопнул за собою дверь.

– Я пришел, дон Рокко, – сказал он. – А вы готовы?

– Настал момент, – подумал священник, и все остальные мысли вылетели у него из головы.

– Нет, не кончил, – ответил он. – Но я кончу, когда вы уйдете. Чего вы хотите?

Моро взял стул, уселся против него и оперся локтями о стол.

– Я веду скверный образ жизни синьор, – сказал он. – Собачий, а не христианский образ жизни.

У дона Рокко, приготовившегося к худшему, растаяло сердце, и он ответил строго, не поднимая глаз:

– Надо переменить его, сын мой, надо переменить его.

– Потому-то я и пришел сюда, дон Рокко, – возразил тот. – Я хочу исповедаться.

– Теперь, сейчас же, – добавил он, так как священник молчал.

Дон Рокко захлопал глазами и немного съежился.

– Хорошо, – сказал он, по-прежнему не поднимая глаз. – Теперь мы можем поговорить, но для исповеди вы могли бы вернуться завтра. Следует немного приготовиться к ней; надо также посмотреть достаточно ли вы образованы.

Моро выпалил необычайно спокойным и ровным тоном три или четыре бранных заряда против Бога, точно читал Aue, желая показать этим, что он знает не меньше настоящего священника.