Антон Волков
Искатель истины Данила Соколик
Глава 5. Смерть в «Танатосе»
В один спокойный летний вечер я лежал на раскладушке и что-то читал. Окна были распахнуты настежь, чтобы вымести наружу духоту, оставленную полуденным зноем. У изголовья стояла бутылка воды, к который я прикладывался, а заодно промокал лоб. Назойливые мошки вились у самых глаз, я прогонял их взмахом руки, но они окутывали роем лампу светильника, а от нее возвращались ко мне.
Вдруг за стеной, в комнате Данилы, стали раздаваться громкие звуки, будто что-то нещадно хлестали. Такое случалось и раньше и обычно я не обращал на это внимания. Но сейчас они были громче обычного. Глухие удары, вскрики становились все громче и все интенсивнее. Возникло ощущение, что Данила там за стеной, борется с кем-то за свою жизнь. Я представил, как он носится по комнате и размахивает шашкой. Что это на него нашло?
Только я задался этим вопросом, как всю квартиру огласил мощный хруст. От двери в комнату Данилы выстрелили в разные стороны щепки, а сама она раскололась пополам, пропуская наружу лезвие клинка. Куски двери упали наружу, освобождая клинок, куцее дерево на петлях распахнулось, и из прохода вылетел Данила. Он сделал несколько шагов, словно по инерции, все еще держа в руках шашку. Лицо его было распаленным, щеки раздувались, впуская воздух. Он был чем-то рассержен – никогда еще я не видел его таким злым. Я отложил книгу и встал с матраса.
– Ты чего? – только и смог спросить.
Сейчас на нем была только белая майка, в народе именуемая «алкашкой», да узкие брюки. Руки его слегка дрожали. Он грозно посмотрел на меня. Буквально через мгновение буря на его лице прошла, словно то, что он творил сейчас, произошло в состоянии аффекта. Будто сам оторопев от своих действий, он в изумлении оглянулся на дверь.
– Это я сейчас так? – спросил он, не веря глазам.
– Кто ж еще? – буркнул я, – Что за манера махать шашкой по вечерам?
– Прости, Иван! Не хотел тебя тревожить. Разошелся я сегодня.
Я подошел к болтавшимся на петлях обломкам и споткнулся о разрубленный остов двери.
– Вот я всегда этого не понимал, – качал я головой, – Ты же всегда такой спокойный и выдержанный! А тут дверь поломал.
– Не беда – поменяем, – сказал Данила.
Мой упрек он оставил без всякого внимания и принялся собирать с пола куски древесины. Я помог ему убрать и подмести. Данила позвонил и договорился о замене, но время было уже позднее и плотник мог приехать только на следующий день. Я подумал, что могу теперь спокойно посмотреть, как там живет Данила у себя за стенкой. К моему удивлению, он не стал ничего загораживать, а даже наоборот – пригласил внутрь.
– Ну раз я сам срубил стену между нами – прошу в гости! – сказал он, широким жестом приглашая внутрь.
Я несмело шагнул за порог его комнаты и словно перенесся в другой мир. У него было очень просторно или, по крайней мере, возникало такое ощущение от взгляда по его комнате. Я с интересом отметил, что стиль жизни аскета сочетался со устремлениями книжного червя. Спал Данила на деревянном настиле с тонкой прослойкой матраса и накинутым сверху одеялом. Напротив стоял длинный стол, на котором громоздились башнями книги. Посреди стола лежала распахнутая тетрадь в твердом переплете. Половина ее уже была исписана. На этом же столе был и компьютер, хотя он и громоздился в углу и, по виду, был довольно старым. На стене около стола висела большая доска, какую вешают в школе на уроках. На ней маркерами было что-то написано, нарисованы мало понятные мне символы, а стрелочки объединяли весь этот видимый хаос в нечто, понятное только Даниле. Единственный рисунок, который я узнал, и узнал мгновенно, это было двуглавое существо с мордой пса и головой человека. Тот же самый отталкивающий образ был тогда и на руке Марата Суслова – человека, по вине которого меня чуть не приговорили к тюрьме. Я решил пока не спрашивать Данилу об этой доске и ее смысле. Пожалуй, если будет надо, он расскажет сам.
Почти треть комнаты занимал массивный шкаф, заставленный книгами. Я бегло посмотрел корешки: «Взлет и падение Третьего Рейха», «Мифы Древней Греции», «Очерки Русской смуты». Здесь было все – от книг по истории до последних новинок художественной литературы. Данила во время наших коротких прогулок захаживал в подвалы книжных комиссионок и всегда выходил оттуда со стопкой в руках, а потом увлеченно листал какой-нибудь полуразваливающийся том. Тем не менее, я не мог представить, что он уже накопил столько книг.
На полу возле шкафа лежала отрубленная голова манекена. Торс, также нещадно порубленный, лежал чуть вдалеке, у дальней стены комнаты. Сегодняшний гнев Данилы не пощадил и его тоже. Однако манекен мгновенно утратил для меня интерес, когда я увидел, что висит над ним на стене. Оттуда на меня взирал практически двойник Данилы – в той же фуражке с кокардой, изображавшей занесенный меч, в том же мундире без пуговиц. Через плечо у него висела портупея с пристегнутой шашкой. Портрет был выполнен на простом белом фоне, а оттого хорошо были заметны все детали внешности. Я бы так и подумал, что это сам Данила, но у человека на портрете под носом красовались густые раскидистые усы. Мой товарищ сам поспешил подойти к портрету и торжественным голосом произнес:
– Знакомься, это мой великий предок, Федор Алексеевич Соколик, полковник армии и судебный следователь Петрограда.
Сказав так, он слегка склонил голову перед портретом. Сделано это было без всякого ерничества, в действии Данилы чувствовалось глубокое уважение к своему предку. От портрета веяло спокойной силой, и мне в ту же секунду стали понятны многие странности моего сожителя.
– Так выходит… твоя форма? – спросил я.
– Это форма моего прапрадедушки, – подтвердил Данила, – Равно как и шашка, которая сегодня привела, хотя нечаянно, к таким разрушениям.
– Это какого же они года? – ахнул я.
– Дай подумать, – пробормотал Данила, устремив взгляд в вечернюю синеву за окном, – Шашка у него осталась после Русско-турецкой войны, так что предположительно она 1877 года. Форма эта, если речь про фуражку с мундиром, то она примерно конца 1880-х годов. Предок мой состоял в армии до 30 лет, а тогда Александр III все перекроил, чтобы без затей было. Хотел, чтобы армия была ближе к простому народу. Вот и исчезли пуговицы, эполеты всякие. Просто и удобно, да и будто для меня шили.
– Постой, постой! Как это все сохранилось у тебя? Да и зачем?
Данила посмотрел на меня укоризненно.
– Нет ничего важнее почитания предков, мой друг, – сказал он, – Без памяти о нашем происхождении мы люди без роду и без племени. Повернемся туда, куда ветер подует. Мой прапрадедушка воевал в Турции за наше отечество, а после работал судебным следователем Сыскной службы здесь, в Петрограде. Он раскрыл множество дел. Не знаю если тебе что-то скажут названия – массовое убийство на станции Дно, дело банды князя Чурикова, дело о японском шпионе. И так далее. В течение всей жизни он боролся за правду и за то, чтобы мы с тобой наслаждались мирным будущим. Я в сущности никто по сравнению с ним и его делами. И я стремлюсь к тому, чтобы быть достойным того мундира, который ношу. Это если говорить «зачем». А если про «как», то за это надо благодарить нашего общего знакомого капитана Вакулу Будко. Если бы не он, я бы никогда не получил этот портрет и этот мундир обратно. Так бы и пылились в фондах одного музея, не будем говорить название.
Сказав так, Данила быстро подошел к распахнутому окну и уперся ладонями в подоконник. Я понял, что это все, чем он был готов сегодня поделиться на эту тему. Я пребывал в ошеломленном состоянии: до того я полагал, что в личности Данилы много актерства и некой позы. Оказывается, за ним стояла семейная традиция, передававшаяся через поколения. Я с жадностью вгляделся в портрет Федора Соколика, воображая его идущим по улицам Петрограда. Интересно, а у него тоже был напарник тогда? Интересно, какие это годы вообще были? Ум разыгрался не на шутку от слов Данилы о различных делах, раскрытых им.
Я повернулся к нему, собираясь расспросить хотя бы немного о приключениях его предка, но вдруг внимание мое привлек разорванный конверт, лежавший на одной из полок шкафа с книгами. Я читал быстро да и зрение у меня было хорошее, поэтому взгляд сразу вцепился в видимые строчки на конверте: «Отправитель: Детский приют «Воскресение» имени А. Христова». Меня внезапно смутил этот конверт, и я стал теряться в догадках, почему бы Даниле кто-то писал из сиротского приюта. Потом я подумал, что это как-то относится к одному из его расследований и выбросил конверт из головы.
Из распахнутого окна в комнату ворвались резкие стрекочущие звуки. Это десятки моторов в унисон играли симфонию грохота и рева. Звуки доносились с Невского. Я вспомнил, что сегодня вечером и в течение ночи в Петербурге был запланирован парад «Степных волков» – одного из главных байкерских клубов страны. Наверно, это они сейчас репетировали.
– Какая неспокойная ночь! – воскликнул Данила, резко повернувшись ко мне.
– Мне интересно про дела твоего предка… – начал было я.
– Не сейчас, Иван, – оборвал он, треугольниками шагов меряя пространство комнаты, – У меня тяжело на душе, а это обычно недобрый знак. Когда у меня возникает такое ощущение, в Петербурге происходит что-то ужасное.
– Например?
– Например, убийство.
– Тогда наоборот! Это же интересно, если нам надо будет его разгадывать!
Только я это воскликнул – спешу заметить, совершенно не подумав – Данила метнулся ко мне. Взгляд его был донельзя серьезным, и этим взглядом он буквально вгонял меня в землю.
– У тебя все в порядке с головой? – спросил он голосом, который звенел он напряжения, – Как можно в здравом уме желать, чтобы где-то произошло убийство?!
– Так я это, для расследования…
– А, так для тебя это просто логическая игра! Головоломка такая!
– Да чего ты начал.
– Нет, Иван, смерть любого человека – это трагедия. Я больше всего ненавижу дела, в которых нужно искать убийцу.
– Я понял, понял, – поспешил сказать я, – Убийства это плохо.
– А почему это плохо? – внезапно спросил Данила.
– То есть, как, почему? Ты же сказал только что…
– Потому что это запрещено законом? Или моралью? Если ты так относишься к убийству, то грош цена твоим словам.
– Тогда почему нельзя убивать?
– Я сам не знаю, почему. Но что-то во мне, и что-то вовсе не из головы, не из логики, кричит во весь голос, что нет ничего на свете ценнее человеческой жизни. Это не убеждение из аргументов даже, а что-то внутреннее, «оттуда». Что любого человека жизнь ценна, даже пропащего. Да пропащего особенно!
Он говорил с каким-то огнем в голосе, сумбурно выплевывая слова, будто пытался успеть за невидимым голосом, диктовавшим ему слова.
– Впрочем, логикой-то можно это оправдать. И это самое страшное, когда убийства оправдывают логикой! Мы не распоряжаемся своей жизнью, то есть, не решаем, хотим родиться или нет. Жизнь наша дана нам, но ведь не нами самими? Мы можем решать, какими нам быть и что делать в жизни, но быть вброшенными в мир? О нет, это решаем не мы. А раз так, то нет у нас и права решать, когда заканчивать эту жизнь. Ни свою, ни тем более, чужую! А тот, кто решит, что есть у него такое право, и еще чего хуже – из хитровывернутых идей своих это решит, тот порушит весь порядок природный, пойдет против самого устройства мира.
Я никогда не видел Данилу таким. Куда делся фасад вычурного самоуверенного искателя истины? Это были настоящие речи юродивого, голая неприкрытая правда, шедшая из самого его естества. И я понял, что стал свидетелем чего-то очень редкого. Что такие разговоры он ведет нечасто.
Неловкую паузу прервал телефонный звонок.
Звонила кнопочная «Нокиа» Данилы. Он ответил и, обменявшись короткими репликами с собеседником, упал на кресло. Некоторое время Данила сидел, словно рассматривал нечто видимое только ему на стене позади меня. Лицо его было пустым и безэмоциональным. Без слов я понял, что произошло худшее, что он мог ожидать. Молчание прервал он сам:
– Клыгин звонил. В баре на Думской убили его товарища. Просит помочь с расследованием.
– Чего? Клыгин ведь тебя терпеть не может!
– Я тоже удивился. Но я дал слово капитану Будко помогать полиции всегда, когда меня попросят.
– Тогда поехали!
– Не советую ехать со мной, – покачал головой он.
– Хватит со мной уже как с ребенком!
– Сейчас я серьезно, Иван. Предчувствие у меня плохое. Думская – гнездо разврата и криминала. Все может обернуться трагедией.
И он стал собираться.
– Нет уж, я пойду с тобой, – процедил я, – Думаешь, я тут буду дома сидеть?
Он только усмехнулся. Мы быстро собрались. Данила надел мундир и фуражку, перебросил через плечо шашку. Быстрым шагом мы добрались до Невского, а оттуда попали в кипящий водоворот Думской.
Пожалуй, ни одна из улиц Петербурга не снискала в то время такой дурной славы, как эта. В дневное время она не представляла собой ничего примечательного, была даже пустынной. Но стоило опуститься ночной тьме, как прямо возле Невского разверзался настоящий портал в Преисподнюю.
С одной стороны чинно возвышались Перинные ряды, а с другой, за рядами припаркованных как попало машин, скрываясь под белокаменными сводами, манили огнями, звуками, запахами многочисленные притоны. Для приличия их называли клубами. Здесь можно было найти все, чтобы хорошенько расслабиться, и каждый находил то, на что у него хватало денег. Выхлестнувшиеся полчища людей стояли, пили, кричали, бесновались, бродили, дрались и флиртовали. Молодые пареньки, одетые в спортивные костюмы с золотистыми полосками и надписью «Адидас»; более солидная, одетая в кожаные куртки и парки, «золотая молодежь»; поэты и интеллигенты, неизменно в модных хипстерских очках, яркой одежде, что-то четко прокламировавшие; обособленные программисты – им надо было просто выпить, неважно где, поскольку и в баре и в офисе они находились в пространстве своей головы; старички и те, кому за сорок, развлекавшие народ, кричали песни, заигрывали с молодыми девчонками – а почему бы не погулять с молодыми?
Были в этой развеселой толпе и жрицы любви. В ярких кричащих нарядах, с навешанной бижутерией они бродили по улице, рыская хищными взглядами. Машины пробирались по Думской постоянно, пока, наконец, у одной из «барышень» не останавливался какой-нибудь «Порш Кайен» или «Хаммер», сигналил, а после распахивалась дверь. Чуть поодаль жались, ожидая клиентов, таксисты. Они тусклыми взглядами взирали на это гигантское человеческое месиво и убивали время, куря сигареты.
Поодаль, на забросанном пластиковыми бутылками, пустыми пачками из под сигарет, грязными стаканчиками, обертками от шаурмы и треснувшими «мерзавчиками» асфальте сидели рядками наркоманы. Косяки они старались палить тихо, отговариваясь: «Мы просто курим». Передавали друг другу тлеющую бумажку с травой, как символ мира. Впрочем, это было так, баловство. Все знали, что самая убойная дурь – только в самих клубах.
После 23 часов – а сейчас было именно это время – полиция дежурила с обеих концов улицы. Подгоняли «бобики», стояли, покручивая в руках узкие дубинки. Все только и ждали сигнала – хлопков пневматики, уличной драки или совсем уж наглого употребления запрещенных веществ – чтобы среагировать, повязать, скрутить, хлопнуть дверцей, а затем изъять материалы у случайных свидетелей, которые захотят выложить этот «произвол» на «Ютуб» (обязательно с пометкой «Ментовский беспредел»). Также их задачей было интеллигентно объяснять любопытным прохожим, заглянувшим с Невского, что за ад там происходит. Впрочем, сами питерцы про Думскую хорошо знали, а иностранцев и гостей Северной столицы она неизменно повергала в шок и трепет.
Однако в тот вечер привычная атмосфера кутежа и бедлама была нарушена. У входа в один из клубов стояла полицейская машина, а территория вокруг была оцеплена людьми в погонах. Полицейская мигалка попеременно окрашивала стены в зеленый и синий цвета. Вокруг оцепления толпились люди. Один из полицейских периодически доставал рупор, осаждая наглевшее сборище.
Отодвигая в стороны зевак, Данила подошел к оцеплению. Полицейский буркнул «Проходи» и его квадратная грудь отодвинулась в сторону. Перед нами переливалась алым светом неоновая надпись «ТАНАТОС» – название клуба. Под вывеской, также неоном, было вывешено изображение черепа, запрокидывавшего в костяную глотку содержимое бутылки пива. От названия и картинки мне сразу стало не по себе. А еще воздух у входа в клуб пропитался смрадной смесью алкоголя, блевотины и мочи. Я сам был едва в силах сдержать рвотные позывы и зажал нос.
Из прохода вышел Клыгин и, только завидев Данилу, воскликнул:
– Соколик! Наконец!
Его взгляд скользнул по мне. Я помнил его несправедливый вердикт в моем деле об отравлении в Толстовском доме. Клыгин тоже это помнил и, наверно, поэтому не хотел задерживать на мне взгляда. В целом, он вел себя так, словно меня здесь и не было. Подойдя к Даниле, Клыгин несмело протянул вперед руку, готовый в долю секунды отдернуть ее назад. Весь его вид и поведение говорили о том, будто он и не хотел приглашать его. Но мой товарищ без тени колебания сильно потряс руку прапорщика.
– Где тело? – спросил он безо всяких прелюдий.
Клыгин даже смутился. Кивнул в темный проход за своей спиной:
– Там, в туалете.
Данила уже готов был шагнуть внутрь, но Клыгин задержал его у входа, выставив вперед ладонь.
– Подожди. Тут ситуация есть.
– Какая еще ситуация?
Клыгин вздохнул и красноречиво покосился на меня.
– Все в порядке. Иван – мой напарник. Можешь говорить при нем.
– Напарник? – усмехнулся Клыгин, – Дела-а-а. Соколик, я тебя вообще перестал понимать. Он до сих пор подозреваемый!
– Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать Ивана. Оперуполномоченный Клыгин, давай к делу, – сказал Данила. И призывно постучал большим пальцем по блестящему боку ножен, свисавших с плеча.
– И это сюда притащил, – вздохнул Клыгин, оглядывая оружие, – Цирк да и только. Ладно!
Он поманил нас в сторону, и мы встали с обратной стороны потрескавшейся колонны, которая оформляла арку входа.
– Жертва – Артем Рябов, – сказал Клыгин, потирая взмокший лоб, – Мой старый школьный друг.
И он бегло посмотрел на нас, ожидая каких-либо вопросов. Но мы оба молчали. Данила стоял со скрещенными на груди руками и смотрел в землю.
– Так вот, он был моряк дальнего плавания, – продолжал Клыгин, – Он уже несколько лет плавал, дослужился до помощника капитана. Морякам хорошо платят, а у Рябова, уже когда он академию заканчивал, были жена и ребенок. Он сразу устроился на пароход, что ходил отсюда на Европу. График у него был четыре через четыре месяца, так что родным приходилось тосковать. Причем последнее время он устраивался на дополнительные рейсы, так что дома бывал совсе редко. Сегодня утром он прибыл из плавания. Мы с ним с детства дружили, в одном дворе выросли. Вот он мне рано и звонит: пойдем, говорит, по Думской прошвырнемся, вспомним молодость.
– Одну секундочку, – прервал Данила.
Клыгин замолчал и вопросительно взглянул на Данилу.
– Прежде всего, сочувствую потере. Смерть товарища – это очень тяжело. Мои искренние соболезнования. Однако я хотел бы узнать – Артем сразу же с корабля пошел в клуб?
– Нет, конечно! – фыркнул Клыгин, – Это был семейный человек от и до. Он сразу же поехал домой и провел с родными весь день. Но есть у моряков черта такая – они все очень любят пригубить. Да не просто выпить, а прямо развеяться, «оторваться», в громкой веселой компании. Тяжело переносить долгую изоляцию в море, нужно расслабляться. Вот и он не мог сдержаться. И по какой-то причине любил Думскую. Всякий раз, как он возвращался из плавания, звал меня сюда. Я же терпеть не могу это место.
Он вздохнул.
– Так вот, я приехал на Думскую приблизительно в десять вечера, на два часа позже, чем он звал. Возникли непредвиденные дела, о которых я его предупредил. По приезду я долго не мог до него дозвониться. В результате обошел все клубы, но его не нашел. В одном из них, в этом вот… – он небрежно махнул рукой в сторону «Танатоса», – мне пожаловались, что кто-то закрылся в туалете. У меня было дурное предчувствие, и когда я сломал дверь, оно подтвердилось. Артем лежал на полу со вскрытыми венами.
– Думаешь, самоубийство? – спросил Данила. Рассказ Клыгина, по виду, нисколько его не взволновал, а может, он этого просто не показывал.
– Тут нет сомнений. Туалет запирался изнутри на щеколду, других выходов не было. Там узкая каморка с унитазом и раковиной, знаешь, как в царских домах было.
– Тогда что ты хочешь от меня? Узнать мотив?
– Конечно, а что же еще? Ты же у нас парень умный, сразу должен догадаться. Я тебе уже все рассказал, ты видишь, что одно с другим не вяжется. Зачем человеку с семьей идти в клуб, запираться в туалете и резать себе вены?
– Если так, мне нужно что-то узнать об Артеме. Может, были у него психические предпосылки…
– Да не было ничего! – вскричал Клыгин, – Нормальный мужик был. Да и ты думаешь, возьмут на флот психа? Моряков постоянно держат на диагностике, чтобы с ними как раз чего такого не случалось.
– Тогда вариант один, – сказал Данила, – Что-то случилось в клубе в промежутке между восемью и десятью вечера, что привело к его решению наложить на себя руки.
– Наконец-то, дошел сам. И вот за разгадкой я тебя и позвал. Капитан Будко высоко тебя ценит. Я, несмотря на некоторые мои высказывания, все-таки признаю, что сыщик ты толковый.
– Я не сыщик.
– Ладно, ладно. Искатель истины, будь по-твоему. Так вот, Соколик, мне нужно выяснить правду этого дела. Кто виноват в гибели Артема?
– А что полиция? Ты ведь уже клуб весь оцепил, рано или поздно сам все поймешь.
– Но не так быстро, как ты. Тогда, в Толстовском доме, ты показал, что умеешь докапываться до сути за считанные часы.
– К чему спешка?
– К тому, что мне нужно сказать что-то его жене Рите и сыну Егору, – бросил Клыгин. – Сейчас они мирно спят, не зная, что Артема уже нет в живых. Эту новость они услышат от меня. И, когда я им в конце концов позвоню, мне нужно знать, что привело его к суициду.
Данила изучающе посмотрел на Клыгина.
– А что если правда будет болезненной для них?
– Например?
– Я не знаю, я ведь ничего не видел еще. Я спрашиваю, рассмотрел ли ты все варианты.
– Сначала узнай правду, а решать буду я.
Данила покачал головой.
– Давай сразу определим один момент. Правила в этом расследовании устанавливаю я, раз уж ты меня вызвал. Я не обязуюсь заниматься этим делом дольше, чем посчитаю нужным. Если быстрого результата не будет – за неимением свидетелей или доказательств – я не собираюсь выполнять за тебя твою работу. И второе – я придерживаюсь своих принципов в расследовании, прошу полицию ни в чем мне не мешать.
– Без проблем, – согласился Клыгин, – Я знал на что иду, когда тебе звонил.
– Тогда время осмотреть тело, – сказал Данила, надвигая фуражку сильнее на лоб.
Я понял, что, несмотря на всю видимую холодность, Даниле все-таки было не по себе. Он был сейчас до крайности сосредоточен, во взгляде и в движениях, больше, чем случалось у него обычно. Его настороженность передалась и мне: я понял, что, как бы ни развернулись дальнейшие события, места для шуток в них не будет. Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что переступив порог этого клуба, мы окажемся на очень опасной территории. И что, вполне вероятно, живыми мы обратно можем и не выйти.
Клуб внутри оказался меньше, чем он производил впечатление снаружи, когда я смотрел на большую вывеску. Перед нами вытянулся наполовину погруженный во мрак коридор. Темноту разгоняли лишь пятна приглушенного света от встроенных ламп на потолке. Правую половину коридора занимала барная стойка, к которой были придвинуты высокие стулья. С обратной стороны стойки половину пространства занимали трубы вытяжки, другую половину – столы с бокалами, алкоголем и несколько холодильников. Чуть вдалеке виднелась дверь на кухню. Левая половина коридора была занята простыми деревянными столиками и стульями. В дальнем конце зала возвышалась небольшая сцена, на которой стояли динамики, стойка для микрофона и усилитель на тумбочке. Всю стену занимал гобелен, изображавший в профиль огромное существо – скелет с крыльями. Череп у скелета был либо собачий, либо коровий – я плохо разбирался в анатомии – но все, что было ниже, было безошибочно человеческим. Над этим жутким существом готическим шрифтом красовалось название клуба латинскими буквами THANATOS.
Признаться, я был даже разочарован скромным, и даже бедным, видом этого клуба. Наверно, если люди хотели потанцевать, владельцам приходилось на время сдвигать столы в сторону, иначе пространства в клубе было слишком мало. В воздухе стояли запахи электронных сигарет, кальянного дыма и алкоголя. Внутри клуба находились сотрудники полиции. Несколько человек в гражданской одежде сидели за столом в дальнем конце коридора.
– Подозреваемые, – кивнул на них Клыгин, – Удалось задержать лишь троих, остальных как ветром сдуло, когда поняли, что я из полиции.
Данила кивнул и посмотрел в их сторону. Я тоже посмотрел, и вдруг сердце как будто заикнулось, а потом сильно заколотилось. На скамье сидела женщина невероятной красоты. Причем я даже не увидел ее лица, но, как и подобает всем по-настоящему красивым женщинам, от нее исходила такая аура, что одного беглого взгляда в ее сторону было достаточно, чтобы остолбенеть. Я быстро отвернулся – пока было не время общаться со свидетелями. Вместе с Данилой и Клыгиным мы прошли к комнатку туалета, где на полу лежала жертва.
– Не для слабонервных, – предупредил Клыгин, показательно посмотрев в мою сторону.
Запахи мочи, крови и хлора резко ворвался в нос, но это было еще не самое страшное. Я думал, что без труда перенесу вид мертвого тела. В конце концов, я видел Сергея Япончика с ножом в груди. Но то, что мне открылось тогда, сильно ударило по психике. Рябов сидел на унитазе с раскинутыми в сторону руками, голова его свисала на груди, будто он всего лишь задремал. И так могло действительно показаться, если бы не цвет пола под его ногами – он был ярко-багровым. Запястья на обеих руках пересекали широкие разрезы со следами запекшейся крови. Руки были бледными, почти белыми, как и кожа на лице. Я вдруг живо представил, как кровь ручьями покидала его тело после того, как он вскрыл себе вены. От одной этой мысли у меня закружилась голова, а из живота к горлу что-то толкнулось. Потом еще раз, сильнее. Я понял, что сдержаться не могу. Сорвавшись с места, я выскочил обратно к выходу из клуба. Под гогот глазеющей толпы, что все еще толпилась рядом, я опорожнил содержимое желудка у стены рядом с заколоченным входом.
Некоторое время я приходил в себя, потом прополоскал рот на кухне клуба и вернулся к Даниле и Клыгину. Мой товарищ ничего не сказал, даже не обратил внимание на то, что я резко сорвался с места, а теперь вернулся. Клыгин же одарил меня снисходительным взглядом. В нем читалось «Держи себя в руках, раз пришел».
– Время смерти? – спросил Данила. Он склонился над телом, осматривая голову умершего.
– Приблизительно 21:45. Лера еще не осматривала, мои догадки.
– Ну да, трупного окоченения еще нет. А ты выломал дверь в 22, говоришь?
– Около того.
Клыгин с шумом выпустил воздух из легких и воскликнул:
– Эх, успей я раньше!
– Других ран нет? – спросил Данила.
– По виду нет. Я же говорю, врач еще не смотрел.
– А вон там я вижу нож.
Я проследил за взглядом Данилы и тоже увидел распахнутый складной нож, лежавший на полу прямо под правой ладонью жертвы.
– Если ты думаешь, что он как-то по-другому умер, то нет, – покачал головой Клыгин, – Тут и без врача все понятно. Закрытая изнутри комната, нож, раны на венах. Сложи два и два.
Данила задумчиво осмотрел дверной косяк, потом взглянул на деревянную дверь с глубокой трещиной в самом центре – след от сапога Клыгина. Дверь открывалась внутрь и прапорщик, по всей видимости, мощным ударом ноги сорвал планку, удерживавшую засов. Она валялась на полу у ног умершего, погруженная в озеро крови.
– А где его бумажник? Вообще, что у него было при себе?
– Бумажника у него не было. Только паспорт в кармане.
– Обокрали?
– Возможно. В клуб он без денег вряд ли пошел. Думаешь, он покончил с собой после того, как у него украли кошелек? Едва ли.
– Пока я ничего не думаю. Мне нужно как можно больше фактов.
– Если говорить про бумажник, то в клубе мы его не нашли.
Данила поднялся и еще раз окинул взглядом пространство туалета.
– Самоубийство – это точно, – пробормотал он, – Но пусть Лера еще посмотрит.
– Она скоро будет.
– Ты тоже ее на ночь глядя вызвал?
– Так это ее работа. Хотя я не думаю, что она скажет нам что-то новое.
Данила отвернулся от тела и некоторое время стоял молча.
– Что ж, остается только опросить свидетелей, – сказал он, наконец, – Где бармен?
Клыгин жестом показал в сторону столика, за которым сидели трое человек. Когда мы подошли к ним, я смотрел в тот момент только на женщину – на ту красавицу, что упомянул ранее. Почему-то после вида мертвого тела мне с особенной жадностью хотелось рассмотреть ее поближе, удостовериться, что то мимолетное впечатление не было обманчивым.
И, Боже ты мой, как же она была прекрасна! Это было самое красивое существо, какое являлось перед моими глазами. Я боюсь даже описывать ее в словах, потому что буквы предают ту неземную красоту, что открылась мне в том занюханном клубе. Волны каштановых волос обрамляли месяц ее лица. Чувственные губы напоминали спелый гранат, приковывая взгляд. Сходство с гранатом придавала губам и маленькая крапинка-родинка прямо под носом девушки. Алые щеки напоминали бока зрелого яблока, а нос между ними был словно списан со статуй итальянских мастеров Ренессанса. Но поистине в лице ее завораживали глаза. Они походили на зернышки миндаля, но даже не это было самым привлекательным. Радужки глаз ее были абсолютно черными. Они сливались с темнотой зрачка и казалось, что глаза ее – темный провал, где мгновенно пропадал твой взгляд.
Под тонкой лебединой шеей начиналось платье. Хотя и закрытое, оно великолепно подчеркивало соблазнительные формы девушки. Высокая грудь, стройные бедра и широкий таз привлекли бы внимание любого мужчины. Черное платье держалось на талии на кожаном ремне, а ноги девушки были укрыты плотными черными колготками. Ступни ее были облачены в черные же туфли на среднем каблуке. В руках с розовыми ногтями она держала электронную сигарету, периодически рассеивая дым над потолком клуба.
Я стоял и пялился на нее – именно пялился – добрую минуту. Умом я понимал, что ничего между нами не выйдет. Но какие-то древние инстинкты, что-то животное внутри меня, хотело заговорить с ней, но даже больше – оно хотело обладать ей, такой необычной, такое красивой. Идеальной женщиной. У меня появилась маниакальная одержимость ей. Вместе с тем другая часть меня – и тоже бессознательная – в ту же секунду поняла, что эта девушка несет погибель. Ее глаза, эти черные точки, манили своей уникальностью, но было в них и нечто зловещее. Будто тьма ее глаз поглотит меня. Будто это смертельная ловушка.
