Антон Прус
Как я не стал богословом
«То что я пишу – для гадких утят. Для тех, кто хочет найти не другой птичий двор, а самих себя». Григорий Померанц. «Записки гадкого утенка».
Одинокая планетка
Алексей Балабанов однажды сказал, что смысл жизни в том, «чтобы найти своих и успокоиться». Я начал искать прямо с детства, заглядывал в глаза детсадовских мальчиков и девочек, брал за руку воспитательниц, пытался понять родителей, бабушек и дедушек. Но у всех для меня было отведено очень мало времени, всего лишь мгновения, да и в этих мгновениях я не был уверен, ведь когда они проходили, казалось, что я их выдумал, а на самом деле – я просто чужой всем. И только в моих мыслях все «другие» люди были настоящими: друзьями, папой и мамой, бабушкой и дедушкой. С выдуманными можно было разговаривать, а с настоящими не очень-то поговоришь, когда ты маленький, а они такие большие, и всегда заняты чем-то более важным, чем ты и твои вопросы.
В школе расстояние до «других» стало бесконечным, и от этого возникали истерические влюбленности в разных девочек: вдруг покажется, что это та самая, та «своя», которую ждал все 12, 15, 17 лет жизни в полном одиночестве, изнуряя себя воображаемыми друзьями и родственниками. Девочка, почти любая – мгновенно заполняла все внутри, она заменяла все, и даже воображать ее во время мастурбации было неловко, ведь она живая и реальная, а девочки из сознания мальчика – как куклы, выполняющие грязные мысли… И когда становилось понятно, что и эта девочка существует только в твоем воображении, что и у нее для тебя нет всего времени, что даже те мгновения, в которые, как показалось, она стала вполне «своей», прошли без остатка, моя внутренняя планетка пустела полностью, заполняясь воображаемыми девочками для удовольствий, причем та, самая прекрасная и любимая, становилась в их ряд. Снаружи ничего живого не было. Но оставалось странное и болезненное желание найти «своих», как-то верилось, что они есть, должны быть.
Потом я, конечно, повзрослел, как минимум – снаружи, и уже не пытался привлечь к себе внимание слезами и плохим поведением, записками и дешевыми брошками для девочек. Девочки склонялись передо мной с пугающей доступностью, а отсутствие понимания у друзей я с лихвой заменял алкоголем, и чем больше было алкоголя, тем больше друзей собиралось вокруг, и это казалось вполне искренним мероприятием! Каждое утро приносило не только головную боль, но и понимание, что друзья существуют только по вечерам. Я не оставлял попыток и старался найти друзей среди врачей, бандитов, сумасшедших, хасидов, наркоманов, родственников, геев, книжных персонажей, рок-музыкантов, священников.
Врачи – как те, с которыми я учился в Военно-медицинской академии, а потом в первом меде – сами ничего не знали, и своих не нашли. Они могли пить чай, пока больной умирал в операционной, рассуждая об ошибках нашего правительства, или просто трахали медсестер в ординаторской. Те, что учились со мной, хотели узнать смысл жизни у меня, ну, в крайнем случае, переспать со мной, перескакивая из врачей, через ступеньку «друзья» в разряд девочек, впрочем, не без моей активной помощи. Никто не был готов открыться хоть на мгновение, никто не впускал в себя не только своих пациентов, но и друзей. Я был не против, но своими с коллегами мы друг друга так и не почувствовали.
Бандиты, я какое-то время работал врачом сборной страны в одном из восточных единоборств, а там все были так или иначе связаны с криминалом, за очень редким исключением, были точно приличнее врачей. Они как минимум не врали, а рассказывали все как есть – кого ограбили, кого убили, кому продали… Я им дарил Евангелие, не читая его сам, и их вопросы о вере были часто глубже, чем мои ответы. Ограбить меня было невозможно, так как ничего у меня не было, да и лечил я их неплохо. Их честность внушала огромное уважение. Иногда они исчезали навсегда. Своими… нет, своими они не стали, уж слишком другими они были, слишком страшными были их откровения, и потихоньку они ушли из моей жизни.
Сумасшедшие, наверное, находили меня своим, так как в отличие от них, я прошел сумасшедший дом, но это отдельная история о том, как я косил от армии после третьего курса Военно-Медицинской Академии, отдав вооруженным силам три года своей жизни. После нескольких месяцев, проведенных в клинике психиатрии, сумасшедшие вызывали больше симпатии, чем врачи и бандиты. Врачи и бандиты могли еще вызывать опасения, но психи, те, кого я видел, и кто стали моими товарищами на многие годы – никогда. Мы окружены гораздо более опасными типами, чем солдаты-неврастеники, заикающиеся при виде офицера. Или психопаты, с их неуклюжими попытками убить себя или своего начальника после длительных пыток, а служба в армии, в церкви, и даже в простом советском «ящике» – пытка в чистом виде.
Да о чем я, просто учеба в школе и нахождение в детском саде – пытка для личности, не способной покрыть себя глухой коростой, защищающей от муки жизни в нашем, впрочем, в любом обществе. Даже простая семейная жизнь, когда любовь заменена регистрацией в Загсе – обычно пытка, когда два человека сладострастно пытают друг друга, наслаждаясь не сексом, а местью за свое пожизненное одиночество. Психопат по сравнению со многими из нас – цветок на помойке жизни, который нужно просто любить. Шизофреники среди друзей – это вообще удача. Конечно, они бывают разными, и жить с ними очень трудно. Но десяти тупым, социально адаптированным нормальным людям я предпочту сотню шизиков! Вот с клептоманами, МДПшниками и ребятами с глубокой депрессией общаться было трудно. Наверное, я был недостаточно психом, их искренность была очень приятной, но их мир, который они с радостью мне открывали, был хоть и чище, чем у бандитов, но жить там было трудно, жить там мне не хотелось, как не хочется любителю высоких гор бродить по темному лесу, заваленному мертвыми деревьями и покрытому топкими болотами. Нет, я не мог успокоиться с ними. Но огромное доверие к ним осталось.
Хасиды в Советском Союзе приравнивались к сумасшедшим, впрочем, как и все верующие. И конечно, встретить их можно было именно в сумасшедшем доме, причем в каждом, где я и встретил первого. Мой новый друг открыл для меня глаза на Библию и каждый раз, когда он возвращался после инсулинотерапии, а это такой способ мстить инакомыслящим в зверском совке, он, постепенно приходя в себя, рассказывал свои ощущения от ввода инсулина, а по сути о том, как умирает мозг, пока не введут глюкозу. Мы разговаривали с ним о боге, о вере, о еврейской литературе. Я читал ему свои плохие стихи, а он мне рассказывал истории из Торы. Потом я был у него на свадьбе, приколачивал Мезузу, пил с раввинами кошерную водку и читал ему свои мои новые плохие стихи. Но постепенно пришло ощущение, что хасиды слишком увлечены своими традициями, больше, чем Богом, и уж точно больше, чем мной, дружбой со мной. Нет, похоже, хасиды не были «своими», да и никаких еврейских корней я не смог найти, хотя и искал с пристрастием.
Наркоманы, родственники, геи и книжные персонажи, несмотря на всю мою инклюзивность в общении, были слишком на периферии моего круга. С наркоманами я не мог достаточно погрузиться во всю их дурь, так как она мешала заниматься спортом. Они, безусловно, были интереснее родственников, находящихся в наркотической зависимости от ненависти друг к другу, чего я не разделял. Друг друга ненавидели родители, дядья, племянники, и все они вместе ненавидели евреев, цыган, азиатов, и всех, кто подвернется, мне было скучно с ними, кроме ненависти их мало что интересовало. К геям меня не тянуло, я, собственно, не разделял людей на геев и гетеросексуалов, а вот они ко мне тянулись. Эти вундеркинды, учителя, знакомые и малознакомые внезапно раскрывались в своей любви ко мне. Мне казалось, что я совсем не привлекательный, кривоногий, сутулый, лохматый, подслеповатый парень. У них было другое мнение: я им определенно нравился. Кто-то пытался «задружиться», кто-то просто был в компании, никакой истины они не смогли мне открыть, хотя я всегда очень ценил нестандартные пути человека и старался понять, хоть и теоретически, в чем их путь состоит. Короче говоря – они, далеко не все, пытались проникнуть в меня, а я в их сознание. Нет, они не были «своими», их терзали те же глупости, страхи, проблемы, разочарования, что и меня. Они остались для меня этакой интересной группой, более интересной, чем бессознательно идущие в колее.
А вот книжные персонажи по-прежнему были для меня гораздо более реальными, чем все остальные. Это понятно, с книгами я проводил по 5 часов в день, а это больше, чем с любыми реальными людьми. С ними можно было много беседовать, ведь они отвечали моим голосом. Китайские древние поэты, русские религиозные философы, немецкие романтики, поэты серебряного века… да мало ли кто еще, все они значили намного больше, чем живые люди. И они делились самым важным – своими мыслями, а не как живые люди, которых обычно интересовало, что выпить и кого трахнуть. Изредка – что пожрать. Очень редко, как и где пожрать, чтобы потом еще и кого-нибудь трахнуть, этот вариант рефлексии обычно был самым сложным. Нет, книжные герои слушали крик обезьян в горах, описывали цветы шиповника и кусочек бисквита на чайной ложке, разговаривали со змейками, боролись с призраками, умирали от любви… Этого мира вокруг не существовало. Точнее – он существовал для меня, но не для тех людей, что меня окружали. Наверное, я плохо искал. Но как найти «своих» в тех, кого с нами нет. Я был слишком нормальным, чтобы полностью погрузиться в общение с призраками. Поэтому я пошел к реальным поэтам и музыкантам.
Рыжая богиня
Из дурдома я вынес не только опыт общения с психами, которые оказались настолько интереснее нормальных людей, но и большую любовь. Влюбиться в своего психотерапевта – это как схватить насморк питерским ноябрьским вечерком, штука банальная. Восхитительной случайностью было то, что моим психологом была божественная, рыжая, умная студентка последнего курса психфака ЛГУ. Я писал для нее стихи, дрался с психами, которые «порочили» ее имя во время трудотерапии в подвале, когда мы за три копейки штука крутили розочки для похоронных венков из тонкого поролона, тоскливо смотрел из окна своей палаты на окно ее кабинета.
Она была на шесть лет старше, а я был для нее неврастеником-курсантом. Мне и в эротическом сне, сопровождающимся многократными поллюциями, не могло привидеться, что у меня будут поцелуи в электричке по пути к ней в Красное Село, и Новый Год с изнуряющим и божественным сексом, как мне тогда казалось, а теперь ясно, что наш секс был однообразным и скучным, что будет даже секс в этом кабинете, на окно которого я медитировал, и путь из клиники, через палаты с психами, под взглядами моих бывших товарищей по отделению, сидящих перед телеком, который им было позволено смотреть по расписанию…
А ее друзьями были те музыканты, поэты, которых мы все теперь знаем, и просто прекрасные бездельники, на чьи выставки, выступления и просто посиделки мы ходили вместе. На одной выставке я был потрясен: одна из наших знакомых художниц выставлялась вместе с картинками БГ, и вот, между Его летчиком в кабине и храмом на фоне голубого неба, стояла моя обнаженная богиня, укутанная в свои рыжие волосы. У нас чуть не случился секс прямо в выставочном зале… Она могла загипнотизировать контроллера в поезде, и он проходил мимо нас, безбилетников, или хама-официанта в ресторане, и он из тролля превращался только для нас в ангела-хранителя с подобострастной улыбкой.
На время, на год или чуть больше, она стала всем моим миром, где много неизвестных книг, новых поэтов, случайных встреч и неожиданных впечатлений. Она была ключиком к этому всему, а без нее ничего не работало. Без нее всем этим прекрасным людям хотелось как обычно – бухнуть, трахнуть, а в крайнем случае услышать, что они гении. Однажды под утро один такой поэт позвал меня, мол, он ночью записал гениальные стихи на магнитофон. Мы включили запись. Там было: «Я – гений. Я хочу быть гением. Хочу», и все. Больше ничего. Короче, они казались ничем, а она – всем. Теперь я знаю, что эти известные люди, которых сегодня знает каждый, были очень интересными, просто я для них – нет. Мне очень нравилась моя прыщавая любовь к рыжеволосой богине, а разбираться с ее великими друзьями я был не готов. Так эти сегодняшние мэтры, а тогда вялые и подвыпившие, не сильно стремившиеся открыться мне, и не стали моими «своими».
А потом она сказала словами Помяловского: «Вот и кончилось наше мещанское счастье». Я чуть-чуть поплакал, прогуливаясь с ней по железнодорожной платформе, утопающей в кустах цветущей сирени (уж не знаю, зачем она для расставания выбрала такой роскошный интерьер), а потом улыбнулся. Она вопросительно посмотрела на меня, а я сказал, что зато я купил отличную книжку. Это были рассказы и миниатюры Тонино Гуэрры «Птицелов». Вот тогда она меня и поцеловала в последний раз, наверное, поняла, что ее ангельская миссия по пробуждению человека в гадком, обиженном жизнью утенке – закончилась.
Как птица гадит на капот
Со времен хасидов вопросы религии меня не очень касались, и я чувствовал себя то православным мистиком с книжкой Павла Флоренского, то дзен-буддистом, и читал хокку с друзьями, попивая чай и нанизывая строфы, изредка посещая занятия в мединституте, предпочитая ему публичную библиотеку с латиноамериканскими, модными тогда, писателями, редко общаясь со своей новорожденной дочкой и изменяя своей первой жене с легкостью птицы, гадящей на свежевымытые машины… Да, после разрыва с богиней я шустро женился, ну как бы чтобы показать ей, что не очень переживаю. Странным образом я считал свою первую дочку плодом нашей любви с богиней, а не с моей женой, перед свадьбой с которой я написал то ли ей, то ли самому себе ужасные стихи о том, что не люблю ее.
Не принес для тебя я сегодня цветов,
Я любовь потерял, навсегда ли? Не знаю,
Только знаю теперь, что я путь начинаю,
От закрытых дверей, от основы основ…
Регулярный, еще подростковый, лихой и задиристый, но довольно механический секс, который почти что освобождал от гнета мастурбации, и, очевидно, обычное дело в браке по обязанности – пара абортов, какие-то книги, пьянки, спорт, все было механическим, и все обещало быть навсегда, на всю оставшуюся жизнь. И даже первую дочку, после полугодового ее безымянного существования, я подло назвал Ксения, то есть «чужая», хотя она – одна из немногих «своих» для меня сейчас. Нет, ничто меня не привязывало к реальности, я плыл где-то в облаках, периодически цепляясь членом за реальность…
Так я и нашел свою вторую любовь, в Хибинах, при поддержке горных лыж и белого вина. Это теперь я с величайшим удивлением понимаю, что чудом нашел «свою» в угаре студенческих пьянок и необязательного секса с малознакомыми девушками. Тогда я только интуитивно понял, что нашел опору в мутном болотце своей ненужной жизни. Питер скрылся в тумане, и я оказался московским доктором-травматологом в травмпункте на Варшавском шоссе, а вокруг поликлиники ходила моя молоденькая любимая жена с коляской и новорожденной дочкой, которую я назвал именем, означающем на древнееврейском – дар божий.
И вот тут меня накрыл СТРАХ. Страх за то, что я сделал, что оставил первую жену, бросил маленькую дочку, назвал ее «чужой». Не раскаяние, а страх за жизнь второй дочери. Я присутствовал во время родов – она не задышала сама, ей пришлось помочь. Потом снова, на руках у жены она вдруг перестала дышать, а может мне показалось. Я встряхнул ее и приложил к груди матери. Дочка очнулась и стала сосать грудь. Но ночами меня мучили ужасы о том, что она умрет, что бог меня накажет, что нужно как-то все исправить. Я стал ходить по книжным православным лавкам, покупать все книги подряд, умолять священников в церквях стать моими духовными отцами. Рванул в деревню к бабушке и крестился вместе с маленькой дочерью в полуразрушенной церкви, там, где лазал по развалинам в детстве, осторожно переступая огромные взрослые какашки, и этот образ надолго остался у меня в голове как образ церкви. Пил со священником кагор в алтаре, попросил рекомендацию для поступления в семинарию и твердо решил стать священником. «Свои» должны были быть только в церкви. Где же еще?! Да и Бога нужно было как-то задобрить. Я решил отгородиться от бывшей «греховной» жизни забором из священников, и в голове у меня были сплошные кресты.
Своих тут нет
Но и священники только в моем пылком воображении неофита могли мне помочь. На самом деле они оказались, как правило, малообразованными, уставшими, раздражительными, придерживались пещерных взглядов. Я очень старался объяснить их необъяснимое поведение, читая всевозможные назидания и поучения. Тщетно. Чем благообразнее был священник и его окружение, тем хуже обстояли с ним дела, и тем меньше мне хотелось с этим кругом общаться. Оказалось, что в церкви – все как в жизни, и приличных людей там так же мало, как и везде. И они, приличные люди, никому не нужны и в церкви. Их там убивают, изгоняют, лишают, преследуют. И вот, в начале сентября 1991 года убили известного православного священника, богослова, проповедника, мыслителя и писателя. И это перевернуло мою жизнь уже в который раз.
Мне снова показалось, что вот же, все приличные христиане шли за этим великим человеком, что они и есть носители истины, которая мне так нужна! Естественно, я стал прихожанином этого храма, усердно посещал все службы, покупал и читал все книжки, стал преподавать в воскресной школе при храме, вести группы для взрослых, а потом стал учиться в православном университете при приходе. А так как в православии с управлением всегда беда, ну не могут православные ни расписания составить, ни документы на грант, ни помещения под занятия найти, ни книжку издать – ну что делать, взялся с товарищем за все это, и вся моя медицина, где зарплата была целых 10 долларов в месяц, пошла прахом.
Прошла пара лет, и у нас были и помещение, и 120 преподавателей, и деньги на их зарплаты, и не в месяц, как у меня в поликлинике, а 15 долларов в час. И толпы студентов, и куча изданных книг. Однако последователи убитого священника посчитали, что истина перешла от него к ним, его ученикам, и что никого из тех, кто не знал покойного, привлекать нельзя. Как же, сказали мы, ведь образование должно быть лучшим, нам нужны лучшие философы, переводчики, богословы, филологи, лингвисты, искусствоведы. И издавать мы должны лучшие книги в этой области, а не унылые воспоминания друзей об убитом… Так нарисовался раскол, и с виду приличные люди кричали с амвона во время проповедей, что работать с моим другом, ректором Университета, и со мной – это плевать на могилу покойного. Мы стали врагами в своем приходе, и хотя годы спустя те священники извинились перед нами, обратно мы не вернулись.
Мы снова остались одни – прекрасные люди, готовые вот-вот стать «своими». Несколько соратников: наши учителя – божественные досоветские старички, современные философы, богословы и просто умные люди, поддержали нас. Мы же решили, что если и строить, то по примеру лучших университетов мира. А чтобы понять, как там все устроено, нам нужно было поучиться именно там. Первым поехал мой друг, ректор, потом еще пара преподавателей. И вот, настала очередь проректора и издательского директора, то есть моя. И, конечно, я был уверен, что именно в Оксфорде я найду «своих», только там, меж готических соборов и темных пабов, ходят великие и ужасные мыслители, к которым я себя, безусловно, причислял! Вот только нужна была рекомендация православного священника, а с нами был только наш любимый игумен, но он был чаще пьян, что не мешало ему быть одним из самых чистых душ на свете, которых я знал.
