Антон Лик
Смерть ничего не решает
Бельт
– Что ты хочешь за эту золотую фигурку?
– Меру денег.
– А за такую же бронзовую?
– Две меры денег.
– Почему так?
– Потому что, когда тебе понадобится, ты сможешь из бронзовой фигурки сделать хороший нож.
– А почему мне сразу не купить нож?
– Потому что все сразу узнают, что ты купил нож и купят по два ножа. А так ты сможешь долго любоваться своей фигуркой, и все смогут долго любоваться твоей фигуркой, путая ее с золотой фигуркой, и даже не думая про нож.
Притча.
– Ты о притче про фигурки?
– Да.
– Чушь. Потому как тот, кто твердит, что бронза лучше золота, на самом деле просто не способен дотянуться до этого самого золота. А любая золотая фигурка стоит тысячи бронзовых.
– Ну это смотря какой мастер возьмется за бронзу.
Разговор в старом замке.
– Ну не ерепенься, не ерепенься, – прошептал Бельт, наклонившись к самому уху коня. – Нельзя нам по нормальным дорогам. Дальше полегчает.
И вправду полегчало. Ели, росшие по краю леса плотной враждебной каймой, сменились стройными соснами. Деревья тянулись к небу, и свет, просачиваясь сквозь сито игл, скатывался по желтой, будто вызолоченной, коре. Пахло хвоей и смолой.
Бельт знал эту обманчивую ясность вечернего Ока, а потому принялся подыскивать место для ночлега. Темнело быстро: еле-еле успелось набросать подстилку из ветвей, подсобрать дров на костер да пару петель кинуть – вдруг с дичью повезет? Расседланный, кое-как растертый жеребец драл смерзшуюся траву, тяжко переступая спутанными ногами.
Затрещал огонь, вцепившись в сухие разлапистые ветки, и стало почти хорошо.
Даже Чуба затих.
Бельт прищурился, отыскивая в темноте силуэт коня. Рука поползла к рукояти ножа.
С глухим хлопком в примороженную землю вросла стрела. Длинная, тонкая, с белым тройчатым оперением.
– Эй! – Бельт медленно поднял пустые ладони. – Я все понял. Я сижу тихо и спокойно.
Справа громко треснула на ветру сосна, слева – зашелестела, летя к земле, ветка. А сзади, там, где засел неведомый лучник, было тихо.
– Выходи к костру, нечего мерзнуть, – произнес Бельт как можно более дружелюбно.
И рук ведь не опустить, потому как следующая такая белооперенная дрянь в шею войдет. Или в спину. Хоть бы отозвался, сученыш! И наверняка ведь не один.
– Вытряхай сумки, охлызень! – голос раздался с другой стороны от костра. Человек старательно избегал света, зато наверняка видел Бельта как на ладони. Не лучник. Точно не лучник. Значит, не меньше двоих.
Мерзкое ощущение того, что железный наконечник выцеливает лопатку, не пропало. А лоб и живот ничего не чуют.
– Сам охлызень. – Бельт всё-таки решил руки опустить, но сделал это плавно – лучник, тут хоть божье благословение на кон ставь, сейчас задержал дыхание.
– Ну в рыло ты всяк огребешь. – Невидимка явно переместился в сторону, но так, что под ногами не треснул ни один сучок, не щелкнула даже иголка. Привычный к лесу, значит. – А вот за отсутствие политесу могешь и деревяшку в башку схлопотать. По нашему лесу ездишь, значит, с наших дров костры палишь, нашей травой коней кормишь, да еще и хамишь. Нехорошо.
– Остынь, Равва! – В круг света также бесшумно скользнула новая фигура, гибкая, текучая какая-то. Доводилось Бельту знавать одного человека, который умел так вот ходить…
Неужто? Вот ведь бывают совпаденья.
– Здрав будь, Орин! – выдохнул Бельт.
– Узнал, старый хрыч. – Орин шагнул ближе к костру, чуть поморщился – по-прежнему света не любит – и протянул руку. – Ласка! Хрипун! Дышля! Вылазьте, добренький гость у нас.
Обнялись. Люди-тени следили, замерев на самом краю темноты, готовые в любое мгновенье нырнуть вглубь леса.
– А я думал, что ты уже в подтабунариях ходишь да без стремянного и пары камчаров поссать не отбегаешь, – рассмеялся Орин и дружески хлопнул по плечу. Все равно вышло как-то чересчур уж крепко, ну да у него всегда рука тяжелой была, хотя весу в парне – кот наплакал.
– Неправильно думал.
– Да уж вижу. И даже не знаю, радоваться мне этой ошибке или нет? Эй, Равва, туши костер! Нижайше приглашаю в гости славного господина десятника, что ходил в вахтаге под знаменами Лаянг-нойона. Ходил-ходил, и, стало быть, весь вышел. Но все одно нижайше приветствую камчара.
Кто-то заржал, громко, нагло, так, что появилось желание дать весельчаку по морде.
– Бывшего, Орин, бывшего камчара. Сгинула плетка, хоть и хороша была. А за приглашение спасибо, врать не буду – мне оно кстати.
– Да уж понял. На ребят не серчай, они славные, только апарансу не блюдут. А что бывший… Так и мы здесь один к одному какие-нибудь да бывшие.
Холодный свет ночного Ока прибивался сквозь туман, волглую шубу которого то тут, то там прорывали зеленые свечи можжевельника. Над поляной мгла выгибалась белым куполом, точно опасаясь обжечься, и только робко втягивала в рыхлое нутро дым костерка.
– А что объяснять, сам все видишь. – Орин подбросил в огонь толстое полено, блестевшее на срезе смолой: – Свободные охотники. Когда зайца подстрелим, когда косулю. А когда кого и посерьезней.
Он говорил тихо, то ли не желая разбудить остальных, то ли опасаясь, что эти откровения подслушают. Хотя кому тут? Спят все, только храп по лесу летит, распугивая сов да сычей. По храпу их и найдут. Или по вони – такое чувство, будто не в лесу сидишь, а в яме выгребной. Как Орин это терпит-то?
– Бандитствуете, значит.
– Нет, мать твою, молимся во благо всех живущих! – вспыхнул Орин. – Извини, завтра пойдем засеем полюшко и, ежели к весне не окочуримся, то в следующем годе соберем отличный урожай репы! Мы ж все земледельцы знатные, особенно Равва с его отчекрыженным за покражи носом. Ну и Хрипун с приговором за мародерство – известный овощезнавец. Осталось только переучить Ласку со шлюхи на скотницу и совсем ладно будет!
– Всё такой же горячий, что твой котел на костре, – произнес Бельт, всматриваясь в гневную маску, столь привычную на этом лице.
Широкие скулы с чешуей омертвевшей кожи. Узкие прорези глаз в распухших веках. Тонкий нос и пухлые губы, слева крепко, до бляшек сукровицы поеденные простудой. А в остальном такой же, как был: тощий, жилистый, что хадбан-полукровка Лаянг-нойона. И масти одной: конь игрений, Орин – меднокожий да светловолосый.
Прежде, в тяжелом тегиляе да в седле он и за наир сойти бы мог. Теперь же, в бобровом плаще и темном кемзале с чужого плеча, Орин выглядел тем, кем и был на самом деле – лихим человеком. Лихим и бездомным, которому одна дорога – на висельню.
– Да ну тебя, старый хрен. – Орин, выплюнув пожеванную иголку, закашлялся, вытер губы рукой и весело уже продолжил. – У самого-то с рожей что? Не свои ж улыбку подправили? В благодарность за службу…
Особенно громко щелкнуло в огне полешко.
– Ладно, Бельт, извини.
– Извиняю, бывший вахтангар легкой конной вахтаги Лаянг-нойона, – невесело рассмеялся Бельт и потрогал повязку, прощупывая рубец. Свежий и мягкий, он стягивал кожу снаружи и дико свербел изнутри, отзываясь на случайные прикосновения языка пульсирующей болью.
Орин же отвел глаза в сторону и тихо сказал:
– Есть у меня вопросец к тебе, командир. Давненький. Но сперва – благодарность. Я ведь тогда толком не успел…
– Не до того было.
– И всё ж, и всё ж. Может, я и дерьмо последнее, но за некоторые вещи – глотку перегрызу. И за тебя теперь ее порву любому, коль уж подвернулся шанс. Я и не чаял.
– У тебя и своих хлопот…
– А ты моих хлопот не считай, – резко перебил Орин. – Будем, словно занюханные купчишки на рынке, должками меряться? Я тебе не двадцать медяков за драную козу считаю, а просто говорю – спасибо. За то, что делал для меня. Я человеческого отношения не забываю.
Бельт пожал плечами.
– А теперь вопрос… – Чувствовалось, что Орин слишком много думал о нем, а, получив возможность задать, вдруг растерялся. – Что с той сволотой?
Бельт, напротив, ответил быстро: знал, о чем спросит Орин, с первой минуты встречи знал. Ждал только.
– Жив. Камы кишки в него обратно запихнули. Он еще умудрился и шаду Хаыму нажаловаться, а тот, злой после драчки в Мофено, ловчих с псами прислал по твою душу. Мы им шмоток погибшего Марги Шыбальца дали понюхать и самолично проводили аккурат в противоположную от твоей сторону. Туда перед тем и разъезд отправили.
– Значит, жив, гад.
– Ну, ты его хорошо подрезал. Сдается мне, что пожрать и посрать для него теперь – пытка. Говорят, он нынче после каждого съеденного куска воет. А я, если честно, думал, что всё напрасно. Ждал, когда начнут болтать, что тебя вздернули где-нибудь на границе с Хурдом. Болтать-то действительно начали, но как-то неуверенно.
– А вот хрена! – Орин злорадно хлопнул в ладоши и кашлянул. – Я ведь домой не поперся. Грамот нет, а если б и были – меня по ним и приласкали б веревочкой. Да и слышал, что поместье мое арестовали, так что без резону мне туда двигать. Вот и пошел в эти края, поближе Лиге, подальше от столицы.
Громко всхрапнув, рыжий мужик в грязном тулупе перевернулся на другой бок, дернулся во сне, пнул кого-то и, успокоившись, засопел тише, тоньше.
– Этот хмырь за твою башку награду положил, – сказал Бельт. – Вроде «коней» пять давал поначалу, потом до восьми поднял. Полновесом ханмийским.
– Не додавил вошь, – сдавленно прорычал Орин. И снова зашелся сухим кашлем, поднимая над костром рой искр. Одна села на руку, царапнув торопливым теплом, отзываясь на которое заныл, зачесался рубец.
Надо сменить повязку. И чтоб зашил кто. С ниткой, оно скорее затянется.
Орин же, откашлявшись, продолжил, будто ни в чем не бывало:
– Восемь коней, значит? Мой папашка за год столько имел, и то если год хороший. Ну да придет времечко… А пока оно вроде и здесь жить можно, мы уже с месячишко осваиваемся. Ребята хорошие – Дышля с Хрипуном с лета с нами. А Раву-безносого я еще раньше под Хешнином встретил, да не одного. Ласке его подобрать приблажилось да выходить. Сама-то из шлюх, хоть и благородственных кровей. Только что с того благородства, когда крыланы поместье огнем спалили. А потом, в наступлении, и каганская гвардия веселья добавила…
– У них золото было, и еда. – Ласка, выскользнув из тени, опустилась на землю и вытянула руки над огнем. – Что смотришь? Осуждаешь?
– Нет.
Взгляд ее, прямой, вызывающий, понравился, а сама – нет. Худая, угловатая и не особо чистая. Лоб узкий, подбородок острый, коротко стриженые волосы слиплись жирными прядками, а через рыжую бровь – шрам. Дикая, да и не пойми поначалу – то ли девка, то ли парень. И одета по-мужски: подбитый мехом шапан поверх шерстяной рубахи, некогда нарядной, но поизносившейся; замшевые штаны, вязаные чулки на костяных пуговках и короткие сапоги с широкими голенищами, в которые Ласка понапихала всякого рванья.
– Вот и хорошо, что не осуждаешь. А мой-то братец, с войны вернувшись, осудил. – Она отвернулась, подвинулась чуть ближе к Орину. – Как же – герой, победитель, а сестра – шлюха. Но гляди, я завязала, если вздумаешь…
Перед носом из ниоткуда появилось тонкое лезвие.
– Глотку перережу и с концами. – Ласка улыбнулась, по-доброму как-то, по-человечески. Впервые. А убрав нож, пояснила. – Это так, на всякий случай, а то бывало придут и думают дурное.
– Бельт не такой, – подал голос Орин. – Бельт, он из наших.
– Оппозиция, – понимающе кивнула Ласка. – Что смотришь, я ведь с братом училась, и книги, и языки всякие, и танцы… Зачем мне здесь танцы?
Теперь в желто-зеленых глазах ее виделось удивление и немного обиды.
– Так вот чего, Бельт, оставайся, а? Ласка морду поврачует, не умением, так ласкою. Боец ты знатный, на мечах наших поднатаскаешь. Деньжат накопим и вместе в Вольные рванем.
– И я с вами, – Ласка, осмелев, прижалась к Орину. – А что, куплю платье и буду на празднества ездить… Танцевать.
Карета катилась по тракту. Неторопливо ступали широкогрудые кони, разбивая копытами лед, медленно вращались колеса, позевывал кучер в черном тулупе, и откровенно дремал охранник.
Чуть слышно тренькнула тетива, и стрела вошла в поднявшегося было кучера. Нехорошо попала, в живот, мучиться бедолага станет.
– Эге-ге-гей! – закричал слева Дышля. Охранник кулем свалился с облучка, растянулся на земле. Этот живой: трясется осиновым листом.
– Пошли. – Орин подтолкнул локтем, хотя подгонять нужды не было: Бельт свое дело знал. В несколько прыжков нагнал карету и схватил продолжающих мерное движение лошадей под уздцы.
– Тпру… Стой!
Пришлось почти повиснуть, прежде чем животные остановились.
– Стой, стой, хороший. – Бельт похлопал коня по шее. – Тебя-то точно не тронут.
Кучер так и сидел, прижимая руки к животу. А лук у Ласки знатный, тугой. И откуда для такого столько силы в ее тщедушном тельце? Но поди ж ты – стрела, насквозь прошив бедолагу, прибила его к стенке кареты. Не жилец мужик, это точно.
Бельт потерял интерес к умирающему и принялся разглядывать карету. Обыкновенная, темного дерева, она некогда щеголяла нарядным желтым цветом, но теперь пооблупилась и пошла проплешинами. Родового шеста нет. А герб на двери незнакомый – башня и пес…
Орин, открыв дверцу кареты, поклонился.
– Господин, прошу нижайше простить, однако обстоятельства жизни вынудили меня заняться делом не совсем достойным…
Что ему ответили, Бельт не слышал.
– Шут. – Ласка подкралась как всегда бесшумно. – Когда-нибудь получит болт в дурную голову.
– А ты и рада.
– Я? – Она погладила коня, тот в ответ потянулся к руке, захлопал черными мягкими губами. – Хлебушка, мой хороший? Нету хлебушка, прости. А тебе, Бельт, скажу, что не рада. Но и грустить не стану. Я вообще грустить не умею. Веселая девушка.
– Глупая, – не выдержал Бельт.
– Это с чего еще?
– С того, что над людьми куражишься. Нарочно в живот целилась? Если уж берешься убивать, то убивай, а не… – Слов не хватило, и Бельт сплюнул на землю.
– Жа-а-алостливый, – пропела Ласка. – Знаешь, я тоже жалостливой была. До того жалостливой, что с первым мужиком под рогожку забесплатно прыгнула. Пожалела.
Конь фыркнул и, ухвативши тонкую девичью ладошку, прикусил зубами, но не сильно, Ласка только засмеялась и похлопала по шее. Сразу видать – наир, эти если кого и понимают, то лошадей.
– Я вообще душевная, – продолжила она. – Видимо, потому меня и скопом не насиловали, и глаз не давили, и не накручивали вожжи на шею, а юбку на голову. Везучая. Или мужик нынче обходительный пошел? Веришь, нет – ни разика никто мне по морде не съездил. Ну, кроме братца, разумеется.
– И из-за чудесной твоей душевности кучер будет помирать до самого вечера, – утвердительно произнес Бельт. – Я таких как ты в своем десятке собственноручно кончал по-тихому.
– Ну надо же, какой сердобольный: своих кончал, а чужих, видать, бил и плакал. А это, значит, – Ласка протянула руку, скользнув пальцами по рубцу, – от доброты излишней появилось.
– Заткнись, дура.
А у кареты продолжались препирательства. Орин уже начал нервно поглаживать кинжал.
– Милостивый господин, не упрямьтесь. Поверьте, то, что я делаю, наполняет мое сердце скорбью, однако же не для себя, для детей, сиротами оставшихся, для вдовиц и стариков, которым в сей трудный час некому помочь, занимаюсь я ремеслом разбойным, – продолжал увещевать он. Вот уж права Ласка – комедиант из балагана бродячего. Отобрал бы кошелек и все, а то уговаривает он. – Но хочу предупредить, что ежели сердце ваше останется глухо к бедам слабых мира сего, я вынужден буду применить лихие меры.
– Скажи ему, чтоб прекратил дурить. Тебя он послушает, – попросила Ласка, сменив вдруг тон на серьезный, и перехватила поводья. – Тихо, мой хороший, тихо. Давай я тебе глазки почищу? А то ишь, загноились. Не смотрят за тобой совсем. А и гриву вычешу, и косицы заплету, чтоб от огня и от железа, чтоб на удачу…
Поднявшись на цыпочки, она что-то шептала в конское ухо, и тут же пальцами ловко счищала гной, скопившийся в углу глаза.
И ведь права: Орину пора заканчивать, а то мало ли.
В карете сидел старик. Седой, сгорбленный он кутался в лисью шубу, такую же древнюю и плешивую, как карета. Бельта старик поприветствовал вежливым кивком и раздраженно сказал:
– Господин, в ваших глазах я вижу больше трезвой разумности. Объясните сему молодому человеку очевидное – брать с меня совершеннейшим образом нечего. Не думаю, что сирот и вдов устроит драная шуба или штаны, к стыду моему изрядно ветхие, о кемзале я вообще молчу.
– Дед, ты мне надоел. – Орин вытащил кинжал. – Не хочешь по-доброму…
Старик клинка не испугался, а преспокойно двумя пальцами взявшись за острие, осторожно отвел его в сторону.
– Молодой человек, всею душою презирая конфликты, я стремлюсь решать дело мирным путем, однако же в который раз подчеркиваю: брать у меня нечего. Кони и те, вероятно, уже не принадлежат мне, поелику не далее как дней через десять пойдут в уплату налога ясноокому Тай-Ы-кагану. Смерть же моя не принесет вам ни славы, ни почета, тогда как будучи живым, я могу оказаться полезен.
– Примерив роль доброго коллектора, скажу, что лошадки эти и вправду имеют вполне осязаемый профит. Они нынче в цене. Но… раз уж ты, упрямый старец, имеешь предложить что-то еще, то я слушаю. Только сразу предупреждаю, я весьма обидчив к вранью, – Орин оглянулся на дорогу, но лес вокруг был спокоен. Визгливо мяукала сойка, слева раздавался дробный перестук дятла, а с ближней ветки за происходящим с интересом наблюдала галка.
– Зима грядет, холода. Не самая лучшая пора для тех, чья жизнь проходит под открытым небом. Не знаю, слышал ли господин, что местные морозы премного люты и не способствуют здоровью? Да и снег, он как чистый лист в руках неумелого писца: каждый след виден, каждая тропа – явна. А лесничие здешние достаточно умелы.
– Ближе к делу.
– О молодость с ее вечной торопливостью. Мой замок, может, столь же стар и беспомощен в бою, как его хозяин, однако же дать приют…
– Не верь ему! – крикнула Ласка издали. – Ловушка.
Бельт мысленно согласился и со стариком – в последние дни ощутимо похолодало, хотя настоящие морозы впереди; и с Лаской – с чего бы этому полудохлому зазывать к себе в гости лихих людей?
– Милый юноша искренен в желании предупредить господина, однако, смею заметить, что я, будучи человеком делового склада, предполагаю собственную выгоду. Мой замок пуст, разграблен и беззащитен перед теми, кому возомнится отобрать у меня последнюю малость. Тогда как ваши люди сильны и владеют оружием лучше моих несчастных и больных слуг… каковых теперь стало на одного меньше. Есть еще одна причина, но о ней, уважаемый, я готов буду сказать позже.
– Старик, я предупреждал – не терплю брехни, особенно неловкой.
– Эй, Орин погодь, – из кустов раздался гундосый голос Раввы. – Тама в болотах и вправду есть замок. Тама, бают, заваруха была какая-то, после которой и захирел он. Да и про хозяина, старого пердуна, я чего-то слыхал в Камышинах. Нету тама дружины. Вроде.
– Ну вот видите, ваш коллега в некотором роде подтвердил мои слова, – произнес старик. – Теперь, надеюсь, позволительно будет узнать имя того, с кем столкнула меня на тракте судьба?
– Орин. Орин из… леса. – Он убрал кинжал в ножны и, отвернувшись, согнулся в приступе кашля. Дед вежливо ждал и продолжил, лишь когда Орин выпрямился.
Прав, старый черт, до весны они не дотянут.
– Итак, Орин, вы получаете зимнюю квартиру, тепло очага и горячую похлебку. Я же – защиту от иных… коллекторов. Кроме тех, что носят печать здешнего шада, разумеется. Или вы думаете, что все происходящее – хитроумный капкан на полдюжины залетных разбойничков, уж извините, не самого серьезного пошиба? С такими вещами справляются обычные облавы и патрули. Рано или поздно. Кстати, и от них вас вполне удачно охоронит замок. Не стенами, нет – статусом, уж не знаю, знакомо ли вам это слово.
– Попридержите язык, любезный. – Орин отступил на несколько шагов и посмотрел на Бельта. Тот закрутил было головой, но явное отрицание вдруг перешло в сомнительное пожатие плечами.
Старик следил за происходящим, чуть высунувшись из кареты.
– Я могу переговорить с вами? – обратился он вдруг к Бельту. – Всего несколько слов.
Медленно, с крайним нежеланием в каждом движении, Бельт все-таки залез внутрь и сел напротив старика. Скамья холодила ягодицы сквозь тонкие шерстяные штаны.
– Насколько я понимаю, – тихо произнес хозяин кареты, – юноша здесь… не совсем главный.
– Вы понимаете неверно.
– То, что он гоняет пару оборванцев, еще ничего не значит. – Старик указал сухой рукой на Орина и вынырнувшего из чащи Хрипуна, который отчаянно махал руками, указывая то на дорогу, то на лес. – В моем возрасте внимание обращаешь не на слова, но на важные мелочи, которые на поверку и не мелочи вовсе. К примеру, что из теплой одежды у грабителей один тулуп на всех, и тот на рыбьем меху. Что, хм, предводитель скоро будет не просто прочищать горло, а биться в приступах кашля в горячечном бреду. А юноша у лошадей худ настолько, что и до горячки не доживет. Еще – начинаешь подмечать быстрые, осторожные взгляды, ищущие совета и поддержки. Даже те, которых не замечает ни человек, к которому они обращены, ни человек, их рождающий.
– Все-таки ты слишком много говоришь, старик.
Орин все громче орал на Хрипуна, к их перепалке присоединилась Ласка.
– Вы тоже это заметили? Тогда буду честен, но прошу вас сохранять спокойствие. Ах, эта моя старческая въедливость и внимательность. Но именно она и помогла мне приметить разъезд ловчих всего в полуфарсахе отсюда. Но если не по тракту, а по тропам, напрямую – и того меньше. Конечно, на пути наличествует деревенька, и разъезд вполне способен задержаться… Или наоборот, впасть в некоторую спешку, заслышав о грабителях.
Бельт дернулся и сгреб говорившего за отвороты шубы.
– И поначалу я просто тянул время, – как ни в чем не бывало продолжал тот, – в тайной надежде, что честные воины поспешат, дабы профессионально обсудить вопросы налогообложения с вашим сведущим другом. Видите, насколько я откровенен с вами?
– Ты, вонючий башмак, я успею вскрыть тебя напоследок!
– Не горячитесь. По моим расчетам, у вас имеется достаточно времени, чтобы дослушать меня и принять решение. Я действительно затягивал беседу, пока не разглядел в вашей славной компании кое-что, что обещает обернуться взаимной выгодой. Вы себе и представить не способны, какой выгодой. Ваш молодой говорливый друг… Но, впрочем, вот эти подробности мы сейчас уже действительно обсудить не успеем. А потому – скажите несколько слов вашему подопечному, загоните всех в карету и едем. Иначе совсем скоро ваши проблемы решаться иным путем. Наверняка – неприятным.
Под ногами выскочившего из кареты Бельта захрустел ледок лужи.
– Равва – тащи лошадей из кустов, быстро! Остальные – внутрь! – заорал он. – Ласка, править умеешь?
– Бельт, тама солдаты. – Повернулся к нему Хрипун. – И скажи Орину, што я не пьяный… точнее, пьяный, но ведь я лес чую, я его как родного…
– Знаю, уходим, быстро! – Бельт пинком поднял с земли трясущегося охранника и запихнул его в карету.
– Ты ему веришь? – спросил Орин, ухватив за плечо бывшего командира.
– Я верю себе. Лезь.
– А-ну, доходяжные, бегом в карету! – пролаял Орин, запрыгнув внутрь.
Подобрав полы тулупа, полез следом Дышля, Хрипун ломился в противоположную дверь. Равва, выбравшись на дорогу с лошадьми, вертел головой, силясь сообразить, чего делать. Сообразил, вскочил в седло, заерзал, приноравливаясь. Ласка ловко взобралась на козлы и, схватив поводья, хлестнула по лоснящимся спинам. Бельт взлетел с другой стороны, подперев возницу. Тот заскулил еще сильнее.
– И не потеряйте беднягу Рори. – В окошко на передней стенке высунулось остроносое лицо старика. – Вам еще с его женой объясняться.
Окошко захлопнулось.
Гнедые приняли с места тяжело, но вскорости пошли приличной рысью, а потом и вовсе галопом. Карету подкидывало на камнях, но Ласка вроде управлялась.
Бельт, ухватившись за ухо, приподнялся – сзади было тихо. И собак не слыхать. Ну да если в разъезде нормальный егерь имеется, то и без собак найдут. Особенно, если специально ищут. И если старик не соврал.
– Не верю я ему. – Ласка подхлестнула лошадок. – Не верю и все. Вот с чего бы ему такому доброму быть? И тебе не верю. Вот с чего бы тебе такому умному быть? Поперевешают нас. Или четвертуют, как и полагается.
– Можешь слезть и валить в лес. – Бельт, вцепившись в ледяные доски, свесился, вывернул голову – нет погони.
А может, и не было никогда? Где-то совсем далеко над лесом взмыла черная воронья стая. Потревожили? Но кто? Нет, не разглядеть, не услышать.
Рядом, то и дело оглядываясь, рысил Равва.
Возница заплакал. Снова открылось окошко:
– Бельт, там поворот должен быть, влевку, от каких-то двух кривых сосен.
– Узкая такая тропа, милостивый сударь, – тут же встрял старик. – Увы, прежде наезжанная, она отныне являет собой жалкий пример того, сколь быстро природа управляется с деяниями рук человеческих.
– А ты руками по ней ездил, что ли? – огрызнулась Ласка, натягивая поводья. Кони пошли чуть тише, трясти стало меньше, а сзади по-прежнему было пусто.
– Пусть старость холодна, как кровь в болезном теле, но спешный суд не свойственен тому, кто прежде был горяч и, жаром воспламен, ошибки совершал.
– Но тот лишь мог понять, что в годы молодые нам свойственно гореть и свойственно судить, кто сам судил не разумом холодным, но сердцем да законами, что честью называясь, от божьего суда идут, – не оборачиваясь, подхватила Ласка.
– Мой юный недруг знаком с «Поучением» Улькана Лысого? Что ж, пожалуй, тогда он вспомнит и такие слова: и недоверия тяжелый яд мешает небо понимать…
– Но глупым назову того, кто незнакомцу доверять спешит, надеясь на противоядье.
– Ласка, не умничай, – велел Орин. – Бельт, не прогляди поворот.
– Дурак, – пробурчала Ласка в уже закрывшееся окно.
А поворот и вправду едва не пропустили, уж больно незаметным он был. И дорога отвратительная: в ямах и черных гребнях смороженной земли, что с хрустом ломались под копытами и колесами. Равве пришлось пристроиться в хвост – до того узкая.
Скоро ночь, а в темени по кривым дорожкам только нежить и ходит. Нежить и разъезды. Бельт в последний раз оглянулся, убедившись, что сзади по-прежнему пусто. Тем временем лес редел, становился светлее и прозрачнее. А потом и вовсе лохматый вечнозеленый вал замер, оборвавшись у самого края болота, серо-черными, грязными крыльями расстилавшегося по обе стороны дороги. Теперь она стала четче, две выбитые колеи шрамами протянулись в мутную даль, где небо, притираясь к земле, сливалось плотной свинцовой пластиной.
– Н-но, чего стали! – Ласка зло стеганула лошадей. – Ты это видишь? Ловушка это, нет здесь никаких замков.
Однако замок был, в чем они убедились спустя час. Старый, сложенный из крупного неровного камня, с единственной квадратною башней и узким рвом, из которого торчали бурые плети прошлогоднего камыша. Узкие бойницы слепо щерились в небо, а высокие, местами начавшие разрушаться стены гляделись ненадежными.
– Чушь какая-то, – бормотала Ласка. – Ну не ханмэ Мельши же это?
Какой же замок, так, крепостица из старинных, непригодных к нынешним войнам. Пара орудий за полдня её с землей сравняет. Да и без пушек-то лет через пятьдесят сама развалится, по старости.
– А если все-таки Мельши, девушка – вы ведь девушка? – Нос старика опять торчал из окна, аккурат у локтя затихшего возницы. – Если это ханмэ-замок Мельши? Что тогда?
– Твою ж мать. – Ласка вдруг опасливо оглянулась на хозяина кареты.
Тот лишь улыбнулся уголками губ и скрылся в недрах.
– Мельши? – Бельт не очень-то понял, но тоже невольно понизил голос.
– Мельши… – эхом повторила Ласка. – Дурной замок, последний дом прежней каганари.
– Чего? – Бельт никак не мог ухватить нужную мысль, хотя она была уже почти осязаема.
– Того. Когда наш каган в молодости организовал…эээ… ну не переворот, а…эээ… вступление на трон, то вырезал под себя тогдашнюю верхушку. Не без помощи рода Ум-Пан, владевшего ханмэ-замком Мельши. Глава рода, Хэбу Ум-Пан, был не дурак. Он в свое время отдал за наследника младшую дочь, а когда тегин стал каганом…
Карету тряхнуло на особенно крутом буераке. Возница начал заваливаться на Ласку, но та толкнула его на Бельта и продолжила:
– …тогда Хэбу вошел в силу. Потом дочка Хэбу округлилась животом, и молодого кагана вообще стали покойником числить. Деду-то при внуке-молокососе лет тридцать можно было в советника и опекунах состоять, а папаша-каган был в этой цепочке лишним. Но молодой Тай-Ы оказался еще больший недурак, чем Хэбу.
Колея выгнулась полукругом, огибая холмик, на котором стояла крепость. С одной его стороны из развороченной земли, почти параллельно болотной равнине росло дерево.
– Гляди, – шепнула Ласка, – видать, еще с осады осталось.
Толстые веревки корней удерживали ствол на весу, растопыренные ветви клонились к земле, а на коре белой коркой лежал снег.
– Ну и молодой Тай-Ы сам сунул голову в капкан. Во всяком случае, так всем казалось. Он созвал Курултай и объявил двухгодовалого Ырхыза наследником. Хэбу, должно быть, плясал от радости: внук на троне, дед у трона.
Дорога ползла вокруг крепости. И теперь была видна пообсевшая, кое-как подлатанная свежей кладкой стена.
– И был праздник, – вновь заговорила Ласка, теперь она глядела прямо перед собой, а куда именно – не разобрать. И глаз ее не видать, зеленых, чуть разбавленных желтыми мазками, совсем как у болотной рыси. – Большой праздник: все присягали на верность Ырхыз-тегину. Мои дед и отец тоже. Тогда собрались все мало-мальски серьезные семьи. Ум-Пан поперед прочих. Их резать первыми и начали. А бабушка с той ночи умом тронулась… Я у нее сказку прошу, а она уставится в угол и бормочет, про жемчужное ожерелье на Сануш. И про красное на желтом шелке. И про большеглазых жрецов, которые кого-то там рубили. А потом Ырхыза обреченным тегином называть повадилась. Ну дед её от людей и спрятал, чтоб разговорами бед не наделала. У Тай-Ы-кагана ведь отличный слух.
Показались ворота, сбитые из дубовых досок, перетянутых железными полосами. Запертые.
– Говоришь, жрецы рубили? – протянул Бельт.
– Переодетые наемники, – старческий голос, долетавший из распахнувшегося окошка, звенел гневом. – Низкородные твари, занесенные в Наират немилостью Всевидящего и посулами Тай-Ы. И предатели из мелких семей, возжелавшие быстро возвысится не по праву крови в жилах, а по бесправию крови на руках! Скажи, девка, твой дед и отец тоже убивали Ум-Пан?! Поэтому ваш дом выжил и породил нечто, вроде тебя?
– Заткнись, старая сволочь! – взвилась Ласка. – Не трожь мою семью!
– Спокойно, – вмешался Бельт. – Спокойно, я сказал. Короче, всех перебили. Известная история.
Из чрева кареты донеслось лишь раздраженное фырканье.
