Антон Конышев
Двери
Морозы в тот год стояли лютые, а в низине можно было смело вычитать ещё градуса три-четыре. Может, вьюшку рано закрыли, а может, сама печь подвела, но погибли все. Угорели.
Одна душа человечья и с десяток кошачьих и собачьих душ. Человечья принадлежала сторожу – глухонемому, вечно похмеляющемуся старику. А остальные… Так то ж не люди.
Пока суд да дело ветлечебницу прикрыли. А потом и вовсе забросили.
А тем временем рядышком, только руку протяни, вырос новый широкий проспект, огромной подковой огибая слободу и соединяя новые молодёжные микрорайоны с центром. И дом неожиданно оказался в яме, лишь верхушками печных труб, как на цыпочки вставал, дотягиваясь до ограждений тротуаров.
Бывшая когда-то шумной, яркой и многоголосой слобода давно обезлюдела и осела рухлядью чёрных остовов. Как в землю ушла. Поближе к жильцам. Только Кошкин дом одиноко стоял на прежнем месте одинаково не интересный ни новому времени, ни городскому начальству.
Последний раз о нём активно заговорили уже на излёте советской власти, когда актуально стало рассуждать об ужасах тоталитаризма и массовых расстрелах и пытках эпохи Большого террора. Ходили слухи, что-де именно там, в мрачных подвалах дома купца Кошкина, подальше от людских глаз и ушей, кровожадные энкавэдэшники пачками расстреливали врагов народа. Краеведы и обличители разом встрепенулись, предвкушая каждый своё, безуспешно попытались найти те самые подвалы, перешерстили все местные архивы, но ни доказательств, ни опровержений этой жуткой версии не нашли.
Обо всём этот Андрей узнал буквально за пятнадцать минут, наскоро пробежав глазами местные краеведческие сайты. Узнал и призадумался. Посидел, глядя на сказочную лесную избушку с узорными наличниками на окошечках, витыми перилами и гостеприимно распахнутой дверью, что уютно расположилась на рабочем столе его ноутбука. Побарабанил пальцами по столу и решительно поднялся.
К Кошкиному дому он подошёл, когда июльское солнце меняло цвет с тёмно-жёлтого на багряный, прятавшиеся от ночной жары комары начинали робко попискивать, а до полуночи оставалось три с небольшим часа. Автомобильной дороги, даже старой и плохонькой в низину давно не было, и Андрею пришлось расплачиваться с хмурым от недосыпа и отсутствия чаевых таксистом почти за квартал до места назначения.
Продираясь сквозь колючие заросли разросшегося малинника, исцарапав руки и чуть не провалившись в невидимою в кустах тьму старого колодца, Андрей думал. Думал о том, что давно уже рассеялся прах купца второй гильдии Кошкина, совсем мало, по пальцам пересчитать, осталось в городе живых свидетелей тревожных и бурных тридцатых и страшных сороковых. Канула в небытие некогда богатая слобода, обернувшись сухими строчками исторических источников да смутными архетипами городской мифологии.
А дом всё стоит.
Камень, ножницы, бумага – забавная игра, в которую играют люди.
Камень, время, человек – вечная игра, в которую играет жизнь.
Андрей даже пальцами прищёлкнул. Мысль ему понравилась. Очень своевременная мысль. Только бы не забыть. Как придёт, сразу нужно записать. Пригодится.
Маленькое, всего в три ступеньки крыльцо, давно обветшало и рассыпалось. В стене на уровне человеческого роста болталась на обрывке торчащего провода кнопка электрического звонка, круглая, навсегда застывшая в вечном вызове. Андрей постоял немного, собираясь с мыслями, и толкнул дверь. Потом толкнул ещё раз, приложив усилие. Дверь ожидаемо царапнула о порог, пискнула где-то в петлях и вдруг легко открылась, впуская запоздалого гостя.
Андрей осторожно просунул внутрь голову, позвал негромко:
– Эй, живой кто есть? Если есть, отзовись.
Тишина. Ни звука. Проезжавший наверху троллейбус погудел двигателем, пощёлкал токоприёмниками по проводам и исчез. Словно он, Андрей, только что пересёк некую заповедную границу, отделяющую настоящее – живое, плотное, суетливо требовательное, от прошлого – тихого, безымянного и теперь уже вечного.
Больше всего Андрею не хотелось наткнуться в доме на бомжей. И не из чувства брезгливости, а из опасения, что задумка, на которую он возлагал пусть и небольшие, но всё же надежды, сорвётся вот так вот банально и буднично из-за местных смурфов.
Так и не переступив порога, Андрей потянул носом воздух. Воздух пах причудливой смесью старого камня, деревянной мебели, густой многолетней пыли и немного аптекой. Стеклоочистителем и бомжами воздух не пах.
Окончательно успокоившись на этот счёт, Андрей шагнул в дом, зачем-то оглянулся на темнеющий малинник и тихонечко, чтобы лишний раз не шуметь, закрыл входную дверь.
Небольшая прихожая, напоминающая предбанник, переходила в парадную комнату. Чувствуя себя космонавтом, оставляющем следы на реголите, Андрей прошёл вперёд, остановился посреди довольно большой комнаты, огляделся. Фонарь он решил пока не включать. Вот осмотрится, найдёт, чем прикрыть выходящие в сторону проспекта окна, тогда и можно.
Беглый осмотр ничего особенного не дал. В полумраке, вот-вот обещавшем стать непроглядной тьмой, предметы выглядели серыми и размытыми. У стены слева – старый, продавленный до пола диван с ободранной до деревяшек спинкой. Посредине – тот самый стол с фотографии. Три узорчатые, стилизованные под львиные лапы ножки ещё держали тяжелую даже на вид столешницу. Четвёртая лежала рядом. Обшарпанные стены, местами сереющие проплешинами обнажившейся кладки, местами топорщащиеся кусками обоев и старых газет. Уходящий во тьму потолок. Пол, как ни странно, сохранился хорошо. Только щели между основательными, когда-то впритык подогнанными половицами стали шире и местами, ближе к окнам, походили на следы от огромных когтей. Ни крупного мусора, ни бутылок…
А вот арочного входа в жилую часть дома из парадной комнаты Андрей не обнаружил. Вместо него чуть приоткрытая обеими створками виднелась распашная дверь. Правда, верхний наличник выгибался дугой, почти касаясь остатков лепнины под потолком, так что ошибиться было нетрудно.
Андрей снял с плеча рюкзак, поставил прямо на пыльный стол, покопался в нём и вытащил фонарь. Луч, яркий до рези в глазах, ударил в окно, и Андрей невольно вздрогнул от явственного ощущения взгляда с той, живой, стороны. Не дожидаясь пока адреналин запустит сердце в аварийном режиме, Андрей быстро шагнул к окну. И с облегчением выдохнул. Разводы. Причудливая игра света и тени на замызганных почти до полной непроницаемости стёклах. Дом Андрей обошёл быстро. Да и обходить особо оказалось нечего. Три комнаты на первом этаже и четыре на втором были закрыты и, как показалось Андрею, даже заколочены. Ну и ладно. Так даже спокойнее. Широкая, с толстыми гладкими перилами и изящными балясинами, тёмная, то ли по замыслу архитектора, то ли от времени лестница не скрипела, а только ухала, когда нога ступала на очередную ступеньку. Из мебели – два иссохших некогда уютных кресла, старинный платяной шкаф с изящной резьбой на дверцах в виде переплетённых цветов и змей, да такая же древняя невысокая этажерка, на верхней полке которой пылился гипсовый бюст какого-то древнего римлянина.
