Рассказы, юморески 1884 – 1885 г.г. Том 11 – Антон Чехов

Какой волшебный нынче Чехов… Заманил меня, чертяка, бесшовностью серого дождевого неба над заливными зелеными лугами, рябью серых речных, а то и озерных, а то и болотных, вод, вдалеке от деревни, которая каждый раз разная. То лубочная, где стоит отдельно такой грустный Дом с мезонином, в котором так ничего и не сложилось путного, то жуткая, где избы косятся плетнями, где Кирьяк насмерть бьет Марью, а мелкую девчонку за недоглядного гуся до воплей секут розгами, где Мужики пьют до одури, где просто тошно жить. Настолько тошно, что посередь сборника мне понадобился перерыв, ибо тяжко про такое читать.А еще людьми, людьми заманил. Такие узнаваемые персонажи, такие страшные судьбы, такие грустные лица… Вот Человек в футляре, вроде бы живой снаружи, калоши на ботинки, пальто даже в жару, очки в чехольчике, это не сметь, сюда не моги, на велосипеде не катай, громко не смейся, не дай бог над тобой посмеются, мама, привет, я с этим футляром давно знакома, и, кажется, буду еще долго расхлебывать последствия. И только Чехов мог заметить, что самый лучший футляр – это гроб. Он же давным-давно мертвый внутри, этот Человек. Или вот Душечка, такая приятственная, такая округлая и мягкая, такая… пустая, ей непременно нужно прилепиться к кому-то, а без кого-то она сразу плохеет, дурнеет, и даже думать ей не о чем, о боги, на то и Душечка, что душная баба, прилепится и душит, и душит. Какое говорящее название. Бедные ее два мужа и ветеринар. И мальчик Саша. Плохо будет Саше, если не вырвется из пут.И бедный Ванька, пишущий на деревню дедушке. И красотка Анна, что села своей молодостью на шею. И жалкая Попрыгунья, пропрыгавшая мужа, похожая да не совсем на моэмовскую Китти. И многие другие персонажи. Чехов не мелочится, бьет прям в яблочко, по нервам, по больному. Но как еще вскрывать нарывы и вправлять вывихи? Только так, только через боль.И вечная чеховская тема о времени, что давит мне на лирические струнки души. Все пройдет. И веселое, и счастливое, и прекрасное, и грустное, и тошное, и плохое. Все. Пройдет. И только время и природа вечны. Сменяются люди, сменяются поколения, а время течет над нами, и так же спокойно небо над головой. Так же спокойно текут реки, и плещут волнами океаны. Все так же растет пшеница, все так же стоят оголенные кресты кладбищ. Левитан «Над вечным покоем» – моя любимая картина, и Чехов точно угодил мне прям в нее.Очень понравились рассказы, пусть и с перерывом, но прочиталось на одном дыхании. Что ж, сделала для себя еще одно литературное открытие. Как бы мне ни было скучно читать чеховские пьесы, я люблю его рассказы. Люблю. Трудно, иногда муторно, грустно, изредка улыбаюсь, но все больше в миноре, но такая вот грустная любовь.

Нравится мне Чехов. Не юмором, ведь по большей части его проза вызывает улыбку, но грустную. Не безупречным стилем, хоть его и не отнять. И не тем, что по всем прямым и косвенным признакам он был очень приличным человеком. Чехов абсолютно современен, и это порой даже страшно.«Нигма» выпустила этот томик Чехова на превосходной бумаге с шикарными иллюстрациями Иткина. Кстати, в этой серии «Вне серии» издательство уже выпустило « Капитанскую дочку » и « Героя нашего времени » с акварелями того же художника.Составители сборника постарались показать всю палитру чеховских рассказов, и тональность прозы сильно меняется от «Ваньки» до «Человека в футляре». «Налим» – почти гоголевская сатира, в «Детворе» чудится что-то толстовское, в «Человеке в футляре» – купринское. «Налим» живо напомнил мне, как мы несколько лет назад купались в Псле после посещения будинка-музея А. П. Чехова в Сумах.Чертовски не хочется писать банальщину, но эти рассказы – настоящее окно в мир уютной жизни буржуазных семей и неустойчивого существования сельских и городских низов России времен Fin de siècle. Сам Чехов подчеркнуто буржуазен, чувствуется, что все эти рассказы про гимназистов и господских детей – чувственный опыт, а описания сельских больниц («Беглец») и быта столяров («Каштанка») – взгляд со стороны.Вершина сборника – «Человек в футляре», в котором Чехов показывает нам, что он, пожалуй, достойный наследник Лермонтова в деле написания «психологической прозы». И вот тут как раз видно, что в нашей стране все идет по кругу:«…жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше».

Великая доброта пронизывает его книги – он не делал ее своей литературной платформой или программой, она была естественной окраской его таланта.

Набоков «Лекции по русской литературе».

Короткие юмористические рассказы Чехова можно читать во всякое время. В детстве, ухохатываясь над помещиком из «Дочери Альбиона», который рыбачит с английской гувернанткой своих детей и не умеет объяснить, для чего ей нужно уйти или отвернуться – крючок его снасти зацепился за корягу и надобно влезть в воду, чтобы отцепить, а прежде раздеться донага. Подростком с «Жалобной книгой» «Подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа». И совершенно невообразимая вещь – первое место в моей личной табели о рангах на все времена «Письмо к ученому соседу»: «Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга». А есть ведь еще «Драма», помните? Дама-литератор пришла к писателю и мучает его чтением своей восьмиактной пьесы: «Присяжные оправдали его»Для всего свое время и место, позже придет и для грустных чеховских рассказов, и для его повестей, и для пьес. Не полюблю их на театре, по мне лучше читать чеховскую драматургию. Не знаю, почему, такая аберрация. А повести его невыносимы. Наверно что-то личное, в чем если и интересно покопаться, то на досуге и в одиночестве. Хороши, не понимать этого невозможно, но такой запредельной тоской наполняют, таким окончательным неотменимым отчаянием, что никаких человеческих сил жить, прочтя. Да здесь и не о них. Тут даже не о рассказах Чехова, как обозначила в заглавии. О трансформации отношения к нему на протяжении жизни. Вот совсем детство, «Каштанка», мамино: "А написал для тебя эту книжку Антон Палыч Чехов, он был врач, лечил детей. И надолго Чехов – добрый доктор Айболит в пенсне. Школа почти не меняет этого святочного образа, только добавляя подробностей: Таганрог, невыносимость провинциальной жизни, необходимость бороться с бедностью, «Краткость – сестра таланта», «В человеке все должно быть прекрасно»,

"Я всю жизнь по капле выдавливал из себя раба". Тот же доктор в пенсне, но судьба его, оказывается, не была такой уж безоблачной. И вот это «выдавливать из себя раба» – оно ведь о многом способно сказать тому, кто понимает; кто не числит себя среди безусловных лидеров, но и упиваться уничижением по достоевскому типу не хочет. Держаться с достоинством, не терять лица. Значит, он знал, что это такое. И добрый доктор превращается в хрупкого интеллигента, которого походя может задеть хам. Выходит слабость? Да нет же, он не может быть слабым по определению. И Чехов надолго застывает в этой непонятной временной субстанции: не прежний супергерой и друг всех детей на свете, но и не слабак. А потом статья где-то на сетевом ресурсе о многочисленных поклонницах Антона Павловича, которых его циничные (и, как водится, безнадежно влюбленные в предмет исследования) чеховедши прозвали «антоновками». Он ведь бы красавец, Чехов. И высок ростом. и обаятелен. Что ж странного, что был окружен женским обожанием? Стереотипы ломаются со скрежетом: «Вона вы каким были, – тянешь в замешательстве, не умея определиться с отношением, – Сердцеед и герой-любовник!» И в этом кренящемся. распадающемся на куски, утратившем целостность мире, одним из столпов которого был Чехов с его безусловной добротой (ты это чувствовала, не пытаясь облечь в слова), он вдруг предстает холодным циником, неужто «Ионыч» с его пахнущими «духами и уксусом, и ладаном, и ворванью» бумажками? Какое счастье, что есть набоковские «Лекции по русской литературе», которые вернули мне доброго доктора моего детства. С поправкой на ветер, до ураганного, который вместили прожитые с первого знакомства сорок лет, крушение империи, многие кризисы, локальные и глобальные. Он строил школы для бедных. Четыре(!) школы. Добывал средства, сам вникал во все подробности и контролировал ход работ: подрядчики. планы, стройматериалы, до изразцов и печных заслонок – каторжный труд. И вел в своем имении прием больных крестьян из соседних сел. По тысяче человек в год случалось принимать по свидетельству его сестры, работавшей фельдшерицей при докторе. Не беря платы, да еще наделяя лекарствами. А в Ялте фактически взял на себя заботы целого врачебного ведомства, бедные чахоточные больные ехали туда, случалось, без копейки денег, зная, что в Ялте Чехов, он позаботится, поможет, устроит.

Да это подвижничество, господа. Не откажу себе в радости закончить еще одной цитатой из Набокова: «Одно то, что такие люди жили и, возможно, живут и сейчас где-то в сегодняшней безжалостной и подлой России – это обещание лучшего будущего для всего мира, ибо из всех законов Природы, возможно, самый замечательный – выживание слабейших».