Анфиса
(проходя через гостиную). Милые, полковник незнакомый! Уж пальто снял, деточки, сюда идет. Аринушка, ты же будь ласковая, вежливенькая… (Уходя.) И завтракать уже давно пора… господи…
Тузенбах
. Вершинин, должно быть.
Входит Вершинин.
Подполковник Вершинин!
Вершинин
(Маше и Ирине). Честь имею представиться: Вершинин. Очень, очень рад, что наконец я у вас. Какие вы стали! Ай! ай!
Ирина
. Садитесь, пожалуйста. Нам очень приятно.
Вершинин
(весело). Как я рад, как я рад! Но ведь вас три сестры. Я помню – три девочки. Лиц уж не помню, но что у вашего отца, полковника Прозорова, были три маленькие девочки, я отлично помню и видел собственными глазами. Как идет время! Ой, oй, как идет время!
Тузенбах
. Александр Игнатьевич из Москвы.
Ирина
. Из Москвы? Вы из Москвы?
Вершинин
. Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным командиром, а я в той же бригаде офицером. (Маше.) Вот ваше лицо немножко помню, кажется.
Маша
. А я вас – нет!
Ирина
. Оля! Оля! (Кричит в залу.) Оля, иди же!
Ольга входит из залы в гостиную.
Подполковник Вершинин, оказывается, из Москвы.
Вершинин
. Вы, стало быть, Ольга Сергеевна, старшая… А вы Мария… А вы Ирина – младшая…
Ольга
. Вы из Москвы?
Вершинин
. Да. Учился в Москве и начал службу в Москве, долго служил там, наконец получил здесь батарею – перешел сюда, как видите. Я вас не помню, собственно, помню только, что вас было три сестры. Ваш отец сохранился у меня в памяти, вот закрою глаза и вижу как живого. Я у вас бывал в Москве…
Ольга
. Мне казалось, я всех помню, и вдруг…
Вершинин
. Меня зовут Александром Игнатьевичем…
Ирина
. Александр Игнатьевич, вы из Москвы… Вот неожиданность!
Ольга
. Ведь мы туда переезжаем.
Ирина
. Думаем, к осени уже будем там. Наш родной город, мы родились там… На Старой Басманной улице…
Обе смеются от радости.
Маша
. Неожиданно земляка увидели. (Живо.) Теперь вспомнила! Помнишь, Оля, у нас говорили: «влюбленный майор». Вы были тогда поручиком и в кого-то были влюблены, и вас все дразнили почему-то майором…
Вершинин
(смеется). Вот, вот… Влюбленный майор, это так…
Маша
. У вас были тогда только усы… О, как вы постарели! (Сквозь слезы.) Как вы постарели!
Вершинин
. Да, когда меня звали влюбленным майором, я был еще молод, был влюблен. Теперь не то.
Ольга
. Но у вас еще ни одного седого волоса. Вы постарели, но еще не стары.
Вершинин
. Однако уже сорок третий год. Вы давно из Москвы?
Ирина
. Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка… (Сквозь слезы.) И я заплачу…
Маша
. Я ничего. А на какой вы улице жили?
Вершинин
. На Старой Басманной.
Ольга
. И мы там тоже…
Вершинин
. Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе.
Пауза.
А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река!
Ольга
. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары…
Вершинин
. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить. Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах… И никто не знает, почему это так.
Соленый
. А я знаю, почему это так.
Все глядят на него.
Потому что если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко.
Неловкое молчание.
Тузенбах
. Шутник, Василий Васильич.
Ольга
. Теперь и я вспомнила вас. Помню.
Вершинин
. Я вашу матушку знал.
Чебутыкин
. Хорошая была, царство ей небесное.
Ирина
. Мама в Москве погребена.
Ольга
. В Ново-Девичьем…
Маша
. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут помнить. Забудут.
Вершинин
. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, – придет время, – будет забыто или будет казаться неважным.
Пауза.
И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной…
Тузенбах
. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!
Соленый
(тонким голосом). Цып, цып, цып… Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать.
Тузенбах
. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое… (Садится на другое место.) Это скучно наконец.
Соленый
(тонким голосом). Цып, цып, цып…
Тузенбах
(Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, – их так много! – говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже достигло общество…
Вершинин
. Да, да, конечно.
Чебутыкин
. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди всё же низенькие… (Встает.) Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вещь.
За сценой игра на скрипке.
Маша
. Это Андрей играет, наш брат.
Ирина
. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал себе ученую карьеру.
Маша
. По желанию папы.
Ольга
. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко.
Ирина
. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей вероятности.
Маша
. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые! Андрей не влюблен – я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова, председателя здешней управы. И прекрасно… (В боковую дверь.) Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!
Входит Андрей.
Ольга
. Это мой брат, Андрей Сергеич.
Вершинин
. Вершинин.
Андрей
. Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.) Вы к нам батарейным командиром?
Ольга
. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы.
Андрей
. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою.
Вершинин
. Я уже успел надоесть вашим сестрам.
Ирина
. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей! (Показывает рамочку.) Это он сам сделал.
Вершинин
(глядя на рамочку и не зная, что сказать). Да… вещь…
Ирина
. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.
Андрей машет рукой и отходит.
Ольга
. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки – одним словом, мастер на все руки. Андрей, не уходи! У него манера – всегда уходить. Поди сюда!
Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.
Маша
. Иди, иди!
Андрей
. Оставьте, пожалуйста.
Маша
. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным майором, и он нисколько не сердился.
Вершинин
. Нисколько!
Маша
. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач!
Ирина
. Или влюбленный профессор!..
Ольга
. Он влюблен! Андрюша влюблен!
Ирина
(аплодируя). Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен!
Чебутыкин
(подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с газетой.)
Андрей
. Ну, довольно, довольно… (Утирает лицо.) Я всю ночь не спал и теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку с английского.
Вершинин
. А вы читаете по-английски?
Андрей
. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянски. Но чего это стоило!
Маша
. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.
Вершинин
. Вот те на! (Смеется.) Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение нашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец. (Смеется.) А вы жалуетесь, что знаете много лишнего.
Маша
(снимает шляпу). Я остаюсь завтракать.
Ирина
(со вздохом). Право, все это следовало бы записать…
Андрея нет, он незаметно ушел.
Тузенбах
. Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать…
Вершинин
(встает). Да. Сколько, однако, у вас цветов! (Оглядываясь.) И квартира чудесная. Завидую! А я всю жизнь мою болтался по квартиркам с двумя стульями, с одним диваном и с печами, которые всегда дымят. У меня в жизни не хватало именно вот таких цветов… (Потирает руки.) Эх! Ну, да что!
Тузенбах
. Да, нужно работать. Вы небось думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня православный…
Пауза.
Вершинин
(ходит по сцене). Я часто думаю: что, если бы начать жить снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая – начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя, по крайней мере создал бы для себя иную обстановку жизни, устроил бы себе такую квартиру с цветами, с массою света… У меня жена, двое девочек, притом жена дама нездоровая и так далее и так далее, ну, а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы… Нет, нет!
Входит Кулыгин в форменном фраке.
Кулыгин
(подходит к Ирине). Дорогая сестра, позволь мне поздравить тебя с днем твоего ангела и пожелать искренно, от души, здоровья и всего того, что можно пожелать девушке твоих лет. И потом поднести тебе в подарок вот эту книжку. (Подает книжку.) История нашей гимназии за пятьдесят лет, написанная мною. Пустяшная книжка, написана от нечего делать, но ты все-таки прочти. Здравствуйте, господа! (Вершинину.) Кулыгин, учитель здешней гимназии. Надворный советник. (Ирине.) В этой книжке ты найдешь список всех, кончивших курс в нашей гимназии за эти пятьдесят лет. Feci, quod potui, faciant meliora potentes[10]. (Целует Машу.)
Ирина
. Но ведь на Пасху ты уже подарил мне такую книжку.
Кулыгин
(смеется). Не может быть! В таком случае отдай назад или вот лучше отдай полковнику. Возьмите, полковник. Когда-нибудь прочтете от скуки.
Вершинин
. Благодарю вас. (Собирается уйти.) Я чрезвычайно рад, что познакомился…
Ольга
. Вы уходите? Нет, нет!
Ирина
. Вы останетесь у нас завтракать. Пожалуйста.
Ольга
. Прошу вас!
Вершинин
(кланяется). Я, кажется, попал на именины. Простите, я не знал, не поздравил вас… (Уходит с Ольгой в залу.)
Кулыгин
. Сегодня, господа, воскресный день, день отдыха, будем же отдыхать, будем веселиться, каждый сообразно со своим возрастом и положением. Ковры надо будет убрать на лето и спрятать до зимы… Персидским порошком или нафталином… Римляне были здоровы, потому что умели трудиться, умели и отдыхать, у них была mens sana in corpore sano[11]. Жизнь их текла по известным формам. Наш директор говорит: главное во всякой жизни – это ее форма… Что теряет свою форму, то кончается – и в нашей обыденной жизни то же самое. (Берет Машу за талию, смеясь.) Маша меня любит. Моя жена меня любит. И оконные занавески тоже туда с коврами… Сегодня я весел, в отличном настроении духа. Маша, в четыре часа сегодня мы у директора. Устраивается прогулка педагогов и их семейств.
Маша
. Не пойду я.
Кулыгин
(огорченный). Милая Маша, почему?
Маша
. После об этом… (Сердито.) Хорошо, я пойду, только отстань, пожалуйста… (Отходит.)
Кулыгин
. А затем вечер проведем у директора. Несмотря на свое болезненное состояние, этот человек старается прежде всего быть общественным. Превосходная, светлая личность. Великолепный человек. Вчера, после совета, он мне говорит: «Устал, Федор Ильич! Устал!» (Смотрит на стенные часы, потом на свои.) Ваши часы спешат на семь минут. Да, говорит, устал!
За сценой игра на скрипке.
Ольга
. Господа, милости просим, пожалуйте завтракать! Пирог!
Кулыгин
. Ах, милая моя Ольга, милая моя! Я вчера работал с утра до одиннадцати часов вечера, устал и сегодня чувствую себя счастливым. (Уходит в залу к столу.) Милая моя…
Чебутыкин
(кладет газету в карман, причесывает бороду). Пирог? Великолепно!
Маша
(Чебутыкину, строго). Только смотрите: ничего не пить сегодня. Слышите? Вам вредно пить.
Чебутыкин
. Эва! У меня уж прошло. Два года как запоя не было. (Нетерпеливо.) Э, матушка, да не все ли равно!
Маша
. Все-таки не смейте пить. Не смейте. (Сердито, но так, чтобы не слышал муж.) Опять, черт подери, скучать целый вечер у директора!
Тузенбах
. Я бы не пошел на вашем месте… Очень просто.
Чебутыкин
. Не ходите, дуся моя.
Маша
. Да, не ходите… Эта жизнь проклятая, невыносимая… (Идет в залу.)
Чебутыкин
(идет за ней). Ну-у!
Соленый
(проходя в залу). Цып, цып, цып…
Тузенбах
. Довольно, Василий Васильич. Будет!
Соленый
. Цып, цып, цып…
Кулыгин
(весело). Ваше здоровье, полковник! Я педагог, и здесь, в доме, свой человек. Машин муж… Она добрая, очень добрая…
Вершинин
. Я выпью вот этой темной водки… (Пьет.) Ваше здоровье! (Ольге.) Мне у вас так хорошо!..
В гостиной остаются только Ирина и Тузенбах.
Ирина
. Маша сегодня не в духе. Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Он самый добрый, но не самый умный.
Ольга
(нетерпеливо). Андрей, иди же наконец!
Андрей
(за сценой). Сейчас. (Входит и идет к столу.)
Тузенбах
. О чем вы думаете?
Ирина
. Так. Я не люблю и боюсь этого вашего Соленого. Он говорит одни глупости…
Тузенбах
. Странный он человек. Мне и жаль его, и досадно, но больше жаль. Мне кажется, он застенчив… Когда мы вдвоем с ним, то он бывает очень умен и ласков, а в обществе он грубый человек, бретер. Не ходите, пусть пока сядут за стол. Дайте мне побыть около вас. О чем вы думаете?
Пауза.
Вам двадцать лет, мне еще нет тридцати. Сколько лет нам осталось впереди, длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам…
Ирина
. Николай Львович, не говорите мне о любви.
Тузенбах
(не слушая). У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется такой прекрасной! О чем вы думаете?
Ирина
. Вы говорите: прекрасна жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава… Текут у меня слезы. Это не нужно… (Быстро вытирает лицо, улыбается.) Работать нужно, работать. Оттого нам невесело и смотрим мы на жизнь так мрачно, что не знаем труда. Мы родились от людей, презиравших труд…
Наталия Ивановна входит; она в розовом платье, с зеленым поясом.
Наташа
. Там уже завтракать садятся… Я опоздала… (Мельком глядится в зеркало, поправляется.) Кажется, причесана ничего себе… (Увидев Ирину.) Милая Ирина Сергеевна, поздравляю вас! (Целует крепко ипродолжительно.) У вас много гостей, мне, право, совестно… Здравствуйте, барон!
Ольга
(входя в гостиную). Ну, вот и Наталия Ивановна. Здравствуйте, моя милая!
Целуются.
Наташа
. С именинницей. У вас такое большое общество, я смущена ужасно…
Ольга
. Полно, у нас всё свои. (Вполголоса, испуганно.) На вас зеленый пояс! Милая, это нехорошо!
Наташа
. Разве есть примета?
Ольга
. Нет, просто не идет… и как-то… странно…
Наташа
(плачущим голосом). Да? Но ведь это не зеленый, а скорее матовый. (Идет за Ольгой в залу.)
В зале садятся завтракать; в гостиной ни души.
Кулыгин
. Желаю тебе, Ирина, жениха хорошего. Пора тебе уж выходить.
Чебутыкин
. Наталия Ивановна, и вам женишка желаю.
Кулыгин
. У Наталии Ивановны уже есть женишок.
Маша
(стучит вилкой по тарелке). Выпью рюмочку винца! Эхма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!
Кулыгин
. Ты ведешь себя на три с минусом.
Вершинин
. А наливка вкусная. На чем это настояно?
Соленый
. На тараканах.
Ирина
(плачущим голосом). Фу! Фу! Какое отвращение!..
Ольга
. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками. Слава богу, сегодня целый день я дома, вечером – дома… Господа, вечером приходите.
Вершинин
. Позвольте и мне прийти вечером!
Ирина
. Пожалуйста.
Наташа
. У них попросту.
Чебутыкин
. Для любви одной природа нас на свет произвела. (Смеется.)
Андрей
(сердито). Перестаньте, господа! Не надоело вам.
Федотик и Родэ входят с большой корзиной цветов.
Федотик
. Однако уже завтракают.
Родэ
(громко и картавя). Завтракают? Да, уже завтракают…
Федотик
. Погоди минутку! (Снимает фотографию.) Раз! Погоди еще немного… (Снимает другую фотографию.) Два! Теперь готово!
Берут корзину и идут в залу, где их встречают с шумом.
Родэ
(громко). Поздравляю, желаю всего, всего! Погода сегодня очаровательная, одно великолепие. Сегодня все утро гулял с гимназистами. Я преподаю в гимназии гимнастику…
Федотик
. Можете двигаться, Ирина Сергеевна, можете! (Снимая фотографию.) Вы сегодня интересны. (Вынимает из кармана волчок.) Вот, между прочим, волчок… Удивительный звук…
Ирина
. Какая прелесть!
Маша
. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… (Плаксиво.) Ну, зачем я это говорю? Привязалась ко мне эта фраза с самого утра…
Кулыгин
. Тринадцать за столом!
Родэ
(громко). Господа, неужели вы придаете значение предрассудкам?
Смех.
Кулыгин
. Если тринадцать за столом, то, значит, есть тут влюбленные. Уж не вы ли, Иван Романович, чего доброго…
Смех.
Чебутыкин
. Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась, решительно понять не могу.
Громкий смех; Наташа выбегает из залы в гостиную, за ней Андрей.
Андрей
. Полно, не обращайте внимания! Погодите… постойте, прошу вас…
Наташа
. Мне стыдно… Я не знаю, что со мной делается, а они поднимают меня на смех. То, что я сейчас вышла из-за стола, неприлично, но я не могу… не могу… (Закрывает лицо руками.)
Андрей
. Дорогая моя, прошу вас, умоляю, не волнуйтесь. Уверяю вас, они шутят, они от доброго сердца. Дорогая моя, моя хорошая, они все добрые, сердечные люди и любят меня и вас. Идите сюда к окну, нас здесь не видно им… (Оглядывается.)
Наташа
. Я так не привыкла бывать в обществе!..
Андрей
. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так!.. Верьте мне, верьте… Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… О, нас не видят! Не видят! За что, за что я полюбил вас, когда полюбил – о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… как никого никогда…
Поцелуй. Два офицера входят и, увидев целующуюся пару, останавливаются в изумлении.
Занавес
Декорация первого акта.
Восемь часов вечера. За сценой на улице едва слышно играют на гармонике. Нет огня.
Входит Наталья Ивановна в капоте, со свечой; она идет и останавливается у двери, которая ведет в комнату Андрея.
Наташа
. Ты, Андрюша, что делаешь? Читаешь? Ничего, я так только… (Идет, отворяет другую дверь и, заглянув в нее, затворяет.) Огня нет ли…
Андрей
(входит с книгой в руке). Ты что, Наташа?
Наташа
. Смотрю, огня нет ли… Теперь Масленица, прислуга сама не своя, гляди да и гляди, чтоб чего не вышло. Вчера в полночь прохожу через столовую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку. (Ставит свечу.) Который час?
Андрей
(взглянув на часы). Девятого четверть.
Наташа
. А Ольги и Ирины до сих пор еще нет. Не пришли. Всё трудятся, бедняжки. Ольга на педагогическом совете, Ирина на телеграфе… (Вздыхает.) Сегодня утром говорю твоей сестре: «Побереги, говорю, себя, Ирина, голубчик». И не слушает. Четверть девятого, говоришь? Я боюсь, Бобик наш совсем нездоров. Отчего он холодный такой? Вчера у него был жар, а сегодня холодный весь… Я так боюсь!
Андрей
. Ничего, Наташа. Мальчик здоров.
Наташа
. Но все-таки лучше пускай диета. Я боюсь. И сегодня в десятом часу, говорили, ряженые у нас будут, лучше бы они не приходили, Андрюша.
Андрей
. Право, я не знаю. Их ведь звали.
Наташа
. Сегодня мальчишечка проснулся утром и глядит на меня, и вдруг улыбнулся: значит, узнал. «Бобик, говорю, здравствуй! Здравствуй, милый!» А он смеется. Дети понимают, отлично понимают. Так, значит, Андрюша, я скажу, чтобы ряженых не принимали.
Андрей
(нерешительно). Да ведь это как сестры. Они тут хозяйки.
Наташа
. И они тоже, я им скажу. Они добрые… (Идет.) К ужину я велела простокваши. Доктор говорит, тебе нужно одну простоквашу есть, иначе не похудеешь. (Останавливается.) Бобик холодный. Я боюсь, ему холодно в его комнате, пожалуй. Надо бы хоть до теплой погоды поместить его в другой комнате. Например, у Ирины комната как раз для ребенка: и сухо, и целый день солнце. Надо ей сказать, она пока может с Ольгой в одной комнате… Все равно днем дома не бывает, только ночует…
Пауза.
Андрюшанчик, отчего ты молчишь?
Андрей
. Так, задумался… Да и нечего говорить…
Наташа
. Да… что-то я хотела тебе сказать… Ах да, там из управы Ферапонт пришел, тебя спрашивает.
Андрей
(зевает). Позови его.
Наташа уходит; Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит Ферапонт, он в старом трепаном пальто, с поднятым воротником, уши повязаны.
Здравствуй, душа моя. Что скажешь?
Ферапонт
. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то. Вот… (Подает книгу и пакет.)
Андрей
. Спасибо. Хорошо. Отчего же ты пришел так не рано? Ведь девятый час уже.
Ферапонт
. Чего?
Андрей
(громче). Я говорю, поздно пришел, уже девятый час.
Ферапонт
. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну что ж. Занят так занят, спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спрашивает его о чем-то.) Чего?
Андрей
. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду… Займусь. Дома скучно…
Пауза.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу – старые университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, – это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Ферапонт
. Не могу знать… Слышу-то плохо…
Андрей
. Если бы ты слышал как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не понимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят… Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой.
Ферапонт
. А в Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины; один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то сорок, не то пятьдесят. Не упомню.
Андрей
. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь, и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой… Чужой и одинокий.
Ферапонт
. Чего?
Пауза.
И тот же подрядчик сказывал – может, и врет, – будто поперек всей Москвы канат протянут.
Андрей
. Для чего?
Ферапонт
. Не могу знать. Подрядчик говорил.
Андрей
. Чепуха. (Читает книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?
Ферапонт
(после паузы). Не был. Не привел Бог.
Пауза.
Мне идти?
Андрей
. Можешь идти. Будь здоров.
Ферапонт уходит.
Будь здоров. (Читая.) Завтра утром придешь, возьмешь тут бумаги… Ступай…
Пауза.
Он ушел.
Звонок.
Да, дела… (Потягивается и не спеша уходит к себе.)
За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они беседуют, горничная зажигает лампу и свечи.
Маша
. Не знаю.
Пауза.
Не знаю. Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди – это военные.
Вершинин
. Мне пить хочется. Я бы выпил чаю.
Маша
(взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было восемнадцать лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем, а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно ученым, умным и важным. А теперь уж не то, к сожалению.
Вершинин
. Так… да.
Маша
. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штатскими вообще так много людей грубых, нелюбезных, невоспитанных. Меня волнует, оскорбляет грубость, я страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю…
Вершинин
. Да-с… Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился… Русскому человеку в высшей степени свойствен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?
Маша
. Почему?
Вершинин
. Почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились?
Маша
. Вы сегодня немножко не в духе.
Вершинин
. Может быть. Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел.
Пауза.
Я никогда не говорю об этом и, странно, жалуюсь только вам одной. (Целует руку.) Не сердитесь на меня. Кроме вас одной, у меня нет никого, никого…
Пауза.
Маша
. Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.
Вершинин
. Вы с предрассудками?
Маша
. Да.
Вершинин
. Странно это. (Целует руку.) Вы великолепная, чудная женщина. Великолепная, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз.
Маша
(садится на другой стул). Здесь светлей…
Вершинин
. Я люблю, люблю, люблю… Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся… Великолепная, чудная женщина!
Маша
(тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас… (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне все равно… (Закрывает лицо руками.) Мне все равно. Сюда идут, говорите о чем-нибудь другом…
Ирина и Тузенбах входят через залу.
Тузенбах
. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер.
Ирина
. Как я устала!
Тузенбах
. И каждый день буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять – двадцать лет, пока вы не прогоните… (Увидев Машу и Вершинина, радостно.) Это вы? Здравствуйте.
Ирина
. Вот я и дома наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. «Мне, говорю, некогда». Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые?
Маша
. Да.
Ирина
(садится в кресло). Отдохнуть. Устала.
Тузенбах
(с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой молоденькой, несчастненькой…
Пауза.
Ирина
. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю.
Маша
. Ты похудела… (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала похожа лицом.
Тузенбах
. Это от прически.
Ирина
. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей…
Стук в пол.
Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите… Я не могу… устала…
Тузенбах стучит в пол.
Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл.
Маша
(равнодушно). Что ж теперь делать!
Ирина
. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы все проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще… февраль, март, апрель, май… почти полгода!
Маша
. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше.
Ирина
. Ей, я думаю, все равно.
Чебутыкин, только что вставший с постели, – он отдыхал после обеда, – входит в залу и причесывает бороду, потом садится за стол и вынимает из кармана газету.
Маша
. Вот пришел… Он заплатил за квартиру?
Ирина
(смеется.) Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл.
Маша
(смеется). Как он важно сидит!
Все смеются; пауза.
Ирина
. Что вы молчите, Александр Игнатьич?
Вершинин
. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел…
Чебутыкин
. Ирина Сергеевна!
Ирина
. Что вам?
Чебутыкин
. Пожалуйте сюда. Venez ici[12].
Ирина идет и садится за стол.
Я без вас не могу.
Ирина раскладывает пасьянс.
Вершинин
. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем.
Тузенбах
. Давайте. О чем?
Вершинин
. О чем? Давайте помечтаем… например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.
Тузенбах
. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: «Ах, тяжко жить!» – вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти.
Вершинин
(подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее – и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье.