Антология
Когда вернусь в казанские снега…
Ахунова Наиля Гарифовна
Родилась в 1959 году в Альметьевске.
Закончила библиотечный факультет Казанского института культуры (1986). Работала заведующей библиотекой ДК медработников, корреспондентом газеты «Татарские края», «Казанская афиша», редактором газеты КГМУ «Казанский медик», заместителем редактора журнала для детей «Зонтик».
Член Союза писателей РТ с 1997 года. Автор 12 книг. Лауреат Межрегионального кинофестиваля «Кино без барьеров» (2008) за сценарий документального фильма «Ласточка цвета жизни». Лауреат Республиканского конкурса «Лучшая книга года – 2011».
Организатор и руководитель литобъединения Казанского медуниверситета «Белая ворона». Лауреат литературной премии им. М. Горького (2008). Заслуженный работник культуры РТ (2009).
Стрижи и бабочки
Прозаические миниатюры
Клад
С возрастом начинаешь себя ощущать золотоискателем. В завалах пережитого перебираешь воспоминания, ощущения, впечатления… В поисках тех драгоценных крупиц, тех счастливых мгновений, что составляют настоящую суть и смысл твоей жизни, которые хотелось бы вспоминать напоследок…
Частое сито памяти.
Золотые крупицы
воспоминаний.
Наперегонки с одуванчиками
В маминой комнате висит большая картина, по сути пленэрный этюд: холст, масло. Солнечный день в конце мая или начале июня, зелёный косогор, кое-где заросший деревьями и кустарником, вдалеке угадывается река… Этот пейзаж я подарила родителям много лет назад, на папин юбилей. Он ему напоминал родное арское холмогорье, где берёт начало река Казанка. А мне сейчас – покойных маму и отца. И беззаботные летние каникулы в Арске…
Взбегаю на косогор
наперегонки с одуванчиками.
Казанский трамвай
В своё время о казанском трамвае трогательно написал Денис Осокин, особенно тепло у него получилось про «двоечку». На ней мы ездили на железнодорожный вокзал, далее электричка и дача: беззаботное летнее время, где ты, за каким поворотом? Зима, как Змей Горыныч, надувает щёки, задувает во все щели, засыпает снегом саму память об июльской безмятежности и неге…
Рельсы убрали, три года как этого маршрута нет, но память саднит и кровоточит..
Зайцем трамвайным
вернуться бы в детство…
Но разобрали рельсы.
Вечерняя молитва
Иду старинным татарским кладбищем в Арске. Тихо, лишь под ногами шуршат опавшие листья. Узкая тропинка, влажная после дождя, вьётся мимо старой части кладбища. Но вот и родительские могилы… Над ними, склонившись, вовсю полыхают рябины. По-летнему тепло, последние погожие дни бабьего лета. Заботливый паучок оплёл калитку в три ряда серебристыми нитями. Хризантемы и бархатцы ещё свежи и ярки, но бабочек уже не видно…
Серебряный полумесяц
над кладбищем.
Вечерний азан.
Хадж
Давно мечтала совершить паломничество в город наших предков – древний Булгар. Прошлой осенью мечта сбылась…
Осенним листком-пилигримом
припадаю к древним камням.
Снеговичок
За ночь выпало много снега. Да и сейчас метель из сил выбивается, навёрстывая упущенное. На детской площадке во дворе всем широко улыбается аккуратный снеговичок, но некому улыбнуться ему в ответ, в это время во дворе пустынно, одни лишь вороны…
Крахмальная манишка утра
вся в кляксах ворон.
Лунные блики
«Лунные блики таят неизбывную печаль…», – написал как-то Китахара Хакусю.
В бессонную морозную ночь уходящего года Дракона читаю стихи японских поэтов Серебряного века. Луна серебрит изголовье. Улыбаются со старой фотографии молодые папа и мама…
Лунный круг.
Как трудно разомкнуть
Объятия…
Снова метель
Один за другим погасли огоньки тюльпанов, подаренных на 8 Марта. А за окном снова и снова кружит метель. Март – четвёртый месяц зимы в наших широтах…
Снова метель.
Рисую пастелью
цветы и бабочки.
Шмель
Не спится, оглушительно шаркают ходики… За окном начинает светлеть. И в этот момент робко, пробуя голос, начинает свою песню соловей. Трели становятся всё увереннее, всё длиннее, с вариациями… Соловьиные рулады внезапно перекрывает хриплый спросонья вороний карк, затем стихает, удаляясь… Я засыпаю и неожиданно просыпаюсь от басовитого гудения. В занавеске запутался влетевший в форточку непрошеный гость – огромный красавец-шмель…
Лишь я да ходики не спим
в полночной тишине.
Как стрелки медленно ползут!
Чёрная палата
Одна из самых мрачных и таинственных достоприимечательностей в древнем волжском городе Булгаре, куда я совершила незабываемый хадж прошлой осенью (именно здесь татары приняли ислам) – Чёрная палата (Кара пулат), датируемая XIV веком. По легенде, с неё сбросилась ханская дочь, когда поселение захватил Тамерлан (Аксак Тимур). Её отец, хан Абдаллах, вместе с жёнами и детьми спрятались в здании Чёрной палаты, которое Хромой Тимур приказал обложить брёвнами и поджечь. Они погибли во время пожара, в живых чудесным образом осталась только одна дочь. Когда дым рассеялся, девушку в белых одеждах увидели сидящей на своде палаты. Аксак Тимур был покорён неземной красотой ханской дочери и решил взять её в жены, та ответила отказом. Тогда он решил казнить двух ранее пленённых братьев непокорной булгарской красавицы. Девушка дала согласие в обмен на свободу Алим-бека и Алтын-бека. Когда братья скрылись за горизонтом, она прыгнула с вершины каменной палаты в полыхающий внизу огонь. Но, достигнув его, превратилась в белую птицу…
Чёрная палата.
Над ней облако
белой птицей.
Лесное озеро
Тропинка петляет меж сосен, высоченных красавиц с густой кроной, загорелыми по-южному стволами, медными в лучах заходящего солнца. Она выходит на финишную прямую и упирается в лесное озеро. Там тихо, слышится лишь хлопанье крыльев диких уток у дальних камышей да изредка вскрики невидимой и неведомой мне птицы. В центре озера застыл белый катамаран. Возле берега плавают размоченные кусочки хлеба, которые отдыхающие в лесном санатории «Васильево» накидали птицам. Стайки рыб и уток подплывают близко к берегу, охотясь за ними. На них с завистью смотрят два голубя у самой воды, которым достаются случайные крошки. Последние лучи золотят кроны сосен, бликуют на воде, слепят глаза…
Геометрия сосен
и теней в лесу.
Тропинка петляет.
Аллея Жемчуговой
Аллея Жемчуговой выходит окнами в парк «Кусково». Сквозь зелень, слегка тронутую желтизной, пробивается сентябрьское солнце. На карнизе голуби заглядывают в окно. Они терпеливо ждут, пока хозяин не насыплет им горсть проса. Прилетают ещё, но чужаков дружно прогоняют. Вот по тропинке прошла девушка с далматинцем, который ярко выделяется на общем фоне. Проехала медленно поливалка. Солнце незаметно исчезло и всё как-то потускнело…
Поливальная машина,
а следом —
дождь…
В последний путь
Во дворе урчание мотора. С балкона видно чрево мощного грузовика, в котором всякая домашняя утварь. Облупленная мебель советских времён, выцветший торшер, чугунная облезлая ванна… С верхнего этажа раздаётся сердитый голос соседки, старшей по дому. Водитель после недолгих препираний глушит мотор. А из подъезда грузчики всё носят и носят: дряхлый холодильник, колченогие стулья, старые коробки, чемоданы полувековой давности…
Несколько квадратных метров
мебели…
В последний путь.
Похвала медлительности
«Как прекрасен этот мир, посмотри!»
(из песни Д. Тухманова)
Жизнь приобретает всё более сумасшедшие темпы… а я не хочу торопиться… не хочу никого обгонять… мне нравится подолгу любоваться облаками и закатами… снежинками и звёздами… читать не спеша интересные книги… работать, забыв о времени… сочинять хайку и хайбуны… общаться не спеша с близкими и друзьями… С кошками и собаками… деревьями и цветами…
Река неба.
Небо реки.
Лёгкие, полные счастья.
Музей под открытым небом
Гуляю в тенистом ухоженном парке возле районной администрации в Арске. Прямо пойдёшь – аллея Героев соц. труда, налево – аллея Героев Великой Отечественной войны, направо – выдающихся деятелей культуры района. Целый музей под открытым небом…
На бронзовых бюстах
героев труда
первые паутинки.
Вишенка
Знойный полдень. В тени под рябинами на тихом татарском кладбище дышится легче. Разгорячённое лицо обдувает лёгкий ветерок, донося сладкий запах кладбищенской земляники и июльских цветов. Сарвар-апа заунывно читает молитву на арабском языке, солнечные блики скользят по листве, в глубине которой прячется спелая вишенка…
Вишенка
в гуще листвы.
Могила бабушки.
Млечный путь
Гулять в сосновом лесу ясным днём в пору цветения ландышей – ни с чем не сравнимое удовольствие. К терпким запахам сосновой хвои и смолы примешивается тонкий, дурманящий аромат цветов, которые матово светятся под широкими листьями, словно рассыпанные крупные жемчужины. Они прячутся в ложбины, в лощины, жмутся поближе к могучим соснам, пока светотени по-хозяйски делят лес…
Гуляю в лесу
среди ландышей.
Млечный путь.
Гость
Сегодня ко мне в гости без стука ворвался ветер. Переворошил все бумаги на столе, перешерстил волосинки коту на хвосте, запарусил занавеской, словно приглашая за собой… Сначала увлёк на балкон, а затем я и сама не заметила, как оказалась во дворе. Там было так хорошо после душной надоевшей комнаты, а ветерок всё кружил вокруг, обволакивая запахами летнего вечера…
Город заснул.
Гуляем вдвоём —
ветер и я.
Мамин портрет
На книжной полке стоит в простой деревянной рамочке мамин портрет. Её последняя прижизненная фотография. На нём видны царапины. Любимец мамы, чёрный кот Шаян, после её смерти каким-то образом умудрился забраться именно на эту книжную полку и долго трогал лапой портрет…
Портет в простой рамке.
Два жёлтых тюльпана.
Надолго ли разлука?
Стрижи и бабочки
Вчера меня разбудили стрижи и бабочки. Стрижи со свистом и щебетом носились за окном, а пара крупных нарядных бабочек залетела в мою комнату. Одна из них присела на одеяло прямо передо мной, а потом перепорхнула на занавеску, бахрому которой перебирал своими длинными пальцами залётный утренний ветерок. А в приоткрытую дверь балкона нетерпеливо заглядывали цветы…
Стрижи стригут воздух.
Клочья облаков
уносит ветер.
Майский дождь
По балкону по-хозяйски ходит майский дождь. Заглядывает в окно, отбивает чечётку на карнизе и крыше. Но форточка закрыта и зрителей не видно, даже кота, который не любит сырости. Пробует на вкус кустики рассады в цветочных ящиках. Белоснежные маргаритки пугливо прикрывают кудрявые головки своими листочками, а ростки кошачьей травы, радуясь гостю, тянутся изо всех сил и растут прямо на глазах…
Дождик с утра,
навстречу ему
стрелки кошачьей травы.
Лето, ах, лето…
Ещё только май, а уже отцвели одуванчики и тюльпаны. И черёмуха осыпалась… Тополиный пух уже вовсю распушился, а его время – ещё только недельки через две. И припекает будь здоров! Скороспелое лето нынче какое-то…
Шары одуванчиков.
Связка в руке.
Летим со мной!
«Бас, кызым, Апипа…»[5]
Особой популярностью у казанцев пользуются фонтаны перед Академическим татарским театром имени Галиаскара Камала. Они особенно красивы по вечерам в обрамлении цветомузыки. Здесь любят назначать свидания влюблённые, а пенсионеры наслаждаются после жаркого дня вечерней прохладой и живописной панорамой озера Кабан.
«Бас, кызым, Апипа…»
Танцует фонтан
на театральной площади.
Лейсан
Мы сидим в уютной кофейне на улице Муштари. За стеклянной стеной – дождь, настоящий, первый, весенний… По-татарски он носит нежное название «лейсан». Дождевые струи смывают остатки снега, в лужах лопаются пузыри совсем по-летнему, а скоро в них отразится разноцветье уличных фонарей и рекламы.
Монпансье фонарей,
пузыри в лужах…
Первый весенний ливень.
Белостоцкий Юрий Вячеславович
Родился в 1922 году в селе Ынырга Чойского района Горно-Алтайской автономной области.
После окончания Челябинского авиационного училища служил в частях ВВС. Участник Великой Отечественной войны, награждён орденами Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени.
В 1955 году приезжает в Казань, с 1961 года работает заведующим отделом газеты «Советская Татария».
С 1969 по 1976 год был консультантом Союза писателей ТАССР, руководил Русской секцией при Союзе писателей ТАССР.
Автор книг: «Крутой вираж» (1957); «Небо хранит тайну» (1972); «И небо – одно, и жизнь – одна» (1974); «И снова взлёт…» (1976) и др.
Умер в 1983 году.
И снова взлёт…
(Отрывок)
К добру ли, к худу ли, а только увидел он её в самое неподходящее время – на утреннем построении, возле КП, да ещё под команду «равняйсь», когда, на голову возвышаясь в общем строю полка, он отыскивал глазами «грудь четвёртого человека», чтобы порадовать полковое начальство безукоризненной выправкой, а взамен получить приказ на боевой вылет. Она проходила чуть в стороне, по самой кромке лётного поля, мгновенно поразив его хотя и не звонкой, но до удивления мягкой и потому более опасной красотой и уж совсем непривычным для фронтовой обстановки нарядом, состоявшим из лёгкого цветастого платья и туфель на высоких каблуках, о которых на аэродроме за два года не то что лётчики, но и девчата уже давно успели позабыть, какие они есть и как они носятся, эти самые туфли; проходила точно какая-нибудь королева, только что сошедшая на грешную землю со своего королевского трона – рослая и гибкая, слегка откинув голову назад, будто любуясь непорочной синью неба, и Кирилл Левашов, обалдев, прослушал команду и сломал только что спрямлённую зычным голосом начальника штаба полковую линию – один к одному начищенные сапоги, подобранные животы, колесом выгнутые груди однополчан-лётчиков, – что двумя рядами уходила вправо и влево от него, и начальник штаба, аккуратист и чистоплюй, каких мало, каждодневно занимавшийся этим утренним построением с педантизмом неисправимого пехотного служаки (он, говорят, и начал с пехоты), не мог, конечно же, стерпеть такое и выговорил ему с тихой яростью:
– Вам, лейтенант, особую команду подавать?
Левашов запоздало вскинулся, в избытке виноватости задрал подбородок выше, чем требовалось, и, лихо выкатив глаза на быстро подходившего к строю командира полка, собрался было побольше хватануть в лёгкие воздуху, чтобы не опоздать вместе со всеми ответить на традиционное командирское «здравствуйте, товарищи!» мощным «здраст!», но через мгновение голова его на вздувшейся от тесного воротничка шее опять повернулась как бы против течения в её сторону, причём уже так откровенно, вызывающе, что у начальника штаба на этот раз даже не нашлось слов от возмущения и он только и смог, что, в испуге скосив глаза на командира, – не заметил ли и он такое? – страдальчески, словно у него стрельнуло в пояснице, скривил рот и лишь когда через минуту заново обрёл ровное дыхание, зашёл командиру полка за спину и погрозил оттуда Левашову своим увесистым кулаком – вот, мол, будет тебе ужо на орехи.
Сзади Левашова стоял его штурман Борис Сысоев, известный в полку картёжник и краснобай. Он-то, Сысоев, и не отказал себе в удовольствии тут же расшифровать Левашову значение этого начштабовского жеста, словно для того он мог быть чем-то вроде ребуса. Быстренько привстав на цыпочки, он с наслаждением просвистел Левашову горячим шёпотом в самый затылок:
– Ну, баню он тебе, Кирилл, сегодня устроит. – Потом, уже достав пятками землю, добавил вроде с весёлой завистью: – Но пострадать есть за что: ослепнуть можно, как хороша. Вот бы её в наш экипаж. А?
Левашов с удовольствием послал бы своего не в меру услужливого штурмана к чёрту, но начальник штаба, всё ещё изогнувшись всем корпусом, глядел на него своим цепким взглядом неотрывно, верно, собираясь подловить ещё на чём-то, и он лишь под сурдинку, чтобы услышал один Сысоев, с присвистом, будто сдувал пену с молока, стравил из лёгких воздух и выразительно шевельнул под гимнастёркой лопатками, что, верно, должно было означать: а катись ты ко всем чертям собачьим. И Сысоев понял этот его закодированный ответ и с пониманием сделал рожицу и хмыкнул, чем привёл в весёлое расположение духа и стрелка-радиста их экипажа Горбачёва, с любопытством следившего, хотя и вполглаза, за этим их изобретательно-живописным разговором и в то же время не дававшего начальнику штаба повода к себе придраться.
Кстати, этот же Сысоев, как только построение полка кончилось и экипажи распустили по самолётам ожидать сигнала на вылет – полку предстояло идти на бомбёжку крупной речной переправы, – похвалился Левашову, что сегодня же к вечеру будет знать об этой невесть как и зачем очутившейся на аэродроме обаятельной незнакомке буквально всё, вплоть до того, какого размера она носит бюстгальтер. Сысоев не был циником, однако его упоминание о бюстгальтере, хотя и ввёрнутое для красного словца, на Левашова подействовало неприятно и он не захотел этого скрыть.
– Можно подумать, что это она ради тебя сюда приходила, ждёт, бедняжка, не дождётся, когда ты осчастливишь вниманием, – заметил он неприязненно. – Тоже мне Гамлет, принц датский. Ты что, знаешь её?
– Откуда? Первый раз вижу. Как и ты.
– А чего же тогда говоришь? Да ещё насчёт этих самых, – и Левашов, болезненно сморгнув, живописно поводил пальцами вокруг клапанов карманов на гимнастёрке.
– Говорю, значит, знаю. Да и что из этого?
– А то, что поганое дело так говорить о незнакомой женщине, которая, к тому же, наверное, постарше нас, – опять холодно отрезал Левашов. – Ты заметил, она уже далеко не девочка: и походка, и осанка, и всё такое прочее. А ты – «бюстгальтер». Совесть надо иметь…
Сысоев искоса глянул на своего друга: что это, дескать, с ним, из-за чего он вдруг взбеленился, ведь не родственница же она, эта красотка, ему в самом деле, чтобы сразу, вот так, с полуоборота завестись, какая это муха его вдруг укусила? А тот, чуть помолчав, – они уже подходили к стоянке самолётов, на которой, как муравьи, копошились техники и мотористы, взад и вперёд сновали водо- и маслозаправщики, – вдруг произнёс с чувством, как если бы Сысоева рядом с ним вовсе не было:
– А что хороша она, так уж действительно хороша! Прямо королева! Королева карельских лесов! Жизнь за такую отдать не жалко!
Кириллу Левашову шёл двадцать второй год, к тому же парень он был восторженный, и поэтому мог несколько преувеличить достоинства случайно увиденной им незнакомки, тем более, что и времени на её разглядывание у него было ничтожно мало, меньше, пожалуй, чем бывает над целью, когда в считанные секунды надо ввести самолёт в пикирование, прицелиться и сбросить бомбы, и всё же в главном он, видимо, не ошибся: она и в самом деле не походила на тех представительниц прекрасного пола, каких он до этого знал и повседневно видел на аэродроме, хотя среди них были не только хорошенькие, но и безусловно красивые. А вот чем не походила, чем отличалась, точно сказать, хоть убей, не мог, а только чувствовал, что это так. Может, своим необычным одеянием, – одни туфли на высоких каблуках чего стоили! – а может, и походкой. Ведь в стираной-перестираной гимнастёрке и кирзачах с безобразно широкими голенищами, в каких изо дня в день щеголяли на аэродроме местные красавицы, об изящной или хотя бы уж мало-мальски приличной походке и думать было нечего, а эта прошла так, что дух захватило – величественно и в то же время легко и непринуждённо, словно ромашки собирала на зелёном лугу. Такую походку не часто встретишь, недаром её на Руси испокон веку величавой называют, природой-матушкой она редко кому даётся, а этой вот – полной горстью. Да и осанка у неё – тоже дай бог, одна на миллион, истинно королевская. А вот лица её он толком разобрать не смог, как ни пытался. Ему показалось только, что оно у неё было как бы до глянца заласканное ветром и со светящимися ресницами, и ресницы эти на ветру шевелились, и это было так интересно и вчуже удивительно, что он, ещё ни разу не услышав её голоса, только каким-то чудом заметив мельком лёгкое движение её губ, готов был поклясться, что у неё и голос, если бы она вдруг заговорила, тоже оказался бы необыкновенным – сочным и напевно-мягким, как, наверное, речной перекат или песня мотора в предзакатный час на большой высоте.
Сысоев, конечно, тоже разбирался в женщинах и тоже был удивлён появлением на аэродроме этой не совсем обычной незнакомки, и поэтому искренне поддержал его, когда тот дал волю чувствам и назвал её королевой карельских лесов.
– Королева и есть, ничего не скажешь, – подтвердил он, а потом, на мгновение присмирев, добавил таинственным полушёпотом: – А ты, кстати, заметил, с кем она шла?
Это было так неожиданно, что Кирилл озадаченно нахмурил брови и посуровел лицом, словно Сысоев своим вопросом вдруг указал ему на грозившую откуда-то опасность, пока он тут мысленно созерцал эту свою королеву. Действительно, когда он увидел её из строя, незнакомка и впрямь была не одна, её сопровождал какой-то молодой блестящий офицер, который, из-за очевидной к ней почтительности или даже робости, намеренно приотставал, держался позади, как тень. Это Левашов разглядел, а вот кто был этот офицер, разобрать не смог, и поэтому на вопрос Сысоева только с холодным недоумением сдвинул брови и отрицательно покачал головой.
Сысоев удивился.
– Так это же адъютант нашего генерала.
Теперь удивился Левашов.
– Адъютант? – запоздало пропел он. – Смотри-ка ты, он и есть, – и вдруг, почувствовав к этому самому адъютанту, которого он в общем-то еле-еле знал, нечто вроде зависти и неприязни, добавил с откровенной враждебностью: – Только почему именно с ним?
– Вот об этом я и узнаю от него самого, – многозначительно пообещал Сысоев.
– Как так? – снова насторожился Левашов, точно его собирались надуть.
Сысоев сокрушённо вздохнул, потом терпеливо пояснил, как бестолковому ученику:
– У тебя девичья память, Кирилл. Ты просто забыл, что адъютант генерала теперь мой самый закадычный друг. Ведь это я его в «двадцать одно» играть выучил. Вспомнил?
Левашов усмехнулся: он заодно вспомнил и о том, что пока Сысоев выучил этого адъютанта играть в это «очко», кошелёк старательного ученика облегчился ровнёхонько на три тысячи целковых, которые, конечно же, перекочевали в карман учителя, только Сысоев не шибко-то любил об этом распространяться. Левашов тоже не счёл нужным напомнить ему сейчас об этом, хотя его и подмывало это сделать – он всё ещё не мог простить ему упоминание о бюстгальтере, которое не то что унизило очаровавшую его женщину, а всё же придало нехороший привкус их разговору, как если бы Кирилл вдруг подсмотрел у этой незнакомки что-то такое, что было не принято выставлять напоказ, поэтому на обещание Сысоева разузнать о ней всё сегодня же к вечеру через этого самого адъютанта отозвался довольно холодно:
– Узнавай, если он такой твой друг. Только меня, Борис, в это дело не впутывай, я уж как-нибудь сам. Ну а насчёт бюстгальтера и всего такого прочего вообще забудь. Кем бы она ни оказалась, пошлостей на её счёт я всё равно не потерплю. Понял? Договорились? – И, не подождав, что тот ответит, остановился в некотором недоумении – за разговором они и не заметили, как пришли на стоянку и возле них, почтительно покашливая, мелкими шагами, которые потому-то и бросаются в глаза, что мелкие, уже похаживал техник Шельпяков, чтобы доложить о готовности самолёта к вылету.
Кирилл не был рабом субординации, больше того, по молодости лет был готов вообще не признавать чины и звания, предпочитая оценивать человека больше всего по тому, как тот делал своё дело, если лётчик – как летал и вёл себя в небе, а техник – как подготовил самолёт к вылету, но этот момент он всё же всегда воспринимал как должное, даже испытывал своего рода гордость и радость, когда Шельпяков, этот степенно-благообразный и немногословный человек, к тому же старше его годами, уже отец двоих детей, по-солдатски тяжёлым шагом подходил к нему и докладывал своим густым, настоенным на ветре голосом, что самолёт к боевому вылету готов, и при этом всем своим видом давал понять, что для другого он так, возможно, и не постарался бы, а вот для Кирилла расшибся в лепёшку. Уже в самой походке, какой Шельпяков подходил к Левашову, было что-то волнующее – по-детски наивно-трогательное и в то же время сурово-служебное, как если бы он шёл не просто рапортовать своему командиру о готовности самолёта к вылету, а поклясться в его надёжности и даже, в случае надобности, положить за него, своего командира, голову. И руку к козырьку этот Шельпяков каждый раз вскидывал тоже как-то мужественно и в то же время с видимым удовольствием, и в глаза глядел ему с пониманием важности момента и опять же по-отцовски уважительно, и Левашову это тоже ужасно нравилось, и он в этот момент чувствовал себя чуть ли не полководцем, принимающим парад войск.
А вот в этот раз рапорт техника Левашов выслушал без наслаждения, ничего, кроме обычного чувства удовлетворения, что самолёт к вылету готов, моторы опробованы и бомбы подвешены, не получил, и, несколько раздосадованный этим, для чего-то огляделся по сторонам, и оттого, что огляделся, когда оглядываться вовсе не требовалось, сбился с дыхания и закашлялся, а потом, уже не глядя на Шельпякова, начал усердно протирать очки на шлемофоне и дуть на них, пока кто-то из мотористов вдруг не вскрикнул с тревожной радостью:
– Ракета, красная!
Это был сигнал на вылет, и Левашов, сумрачно улыбнувшись, позволил надеть на себя парашют и неуклюже полез в самолёт через люк по неудобной выдвижной лесенке.
Следом за ним, растирая скулами усмешку, полез Сысоев.