АНОНИМУС
Калифорния на Амуре
Глава третья. На мушке у президента
Зима с необыкновенной решительностью накатила на Амур, или, как его звали китайцы, Хэйлунцзя́н – Реку Черного дракона. Лиственные деревья в окрестностях великой реки давно оголились, осыпавшаяся с них листва догнивала в непролазной серой грязи пообочь лесных тропинок, присыпанных свежим снегом. Тропинками этими пользовались только зверовые охотники, спиртоносы да разбойники-хунхузы. Последние были стародавним здешним кошмаром: верхом на своих косматых лошадках с гиканьем и воплями налетали они на золотоискателей, возвращавшихся в русские станицы Игнашину и Амазар, или, напротив, ночными тенями проникали в китайскую часть прииска и беззвучно скользили от фанзы к фанзе, чтобы, проникнув внутрь, выдернуть одуревшего от сна строптивого компатриота, не желавшего платить наложенную на него дань, и, словно волки, уволочь под ночную сень пихт, туда, где никто не услышит его криков и не отыщет его бренных останков. Специально для борьбы с хунхузами на золотых приисках Желтуги созданы были охранные бригады общим числом в сто пятьдесят человек, а ночью поселок и участки объезжали конные патрули.
Впрочем, как уже говорилось, обычные золотоискатели и торговцы здешними зверовыми тропами ходить избегали. Тут мог ждать их смертельный сюрприз, тут охотники устанавливали на ветках самострелы – ружья и карабины, плевавшиеся смертоносным огнем: случайно потревоженный засадный шнур приводил в действие спусковой механизм.
Конечно, ружье не различало людей и зверей и равно палило по тем и этим. Чтобы избежать ненужного падежа двуногой публики, при входе на опасную тропу на деревьях делались особые зарубки, предупреждавшие, что этот участок лучше обойти стороной. Изредка рассеянные или просто пьяные золотоискатели все же становились жертвою погибельной пули, предназначенной существу куда более волосатому и зубастому, чем сыны Адама. Таежные же хищники с каждым годом делались все хитрее и предусмотрительнее и выучивались обходить не только самострелы, но и капканы, и даже тигровые ямы.
Всех этих тонкостей не знала тигрица Альма, привезенная в Желтугинскую республику из Приморья. Она лежала сейчас в большой клетке, поставленной на главной площади Желтуги, обширном Орловом поле, и прищуренными желтыми глазами сонно наблюдала за текущей мимо праздной публикой. На полосатой груди ее темнело треугольное клеймо, поставленное ее владельцем, китайцем Чжаном.
Нынче была суббота, день привоза. В этот день Орлово поле украшалось флагами, обозначавшими торговые места, на нем выставлялись возы и палатки с товаром, привезенным с большой земли: частью – из ближайших к Желтуге русских станиц, частью – из мест куда более отдаленных. Над всеми торговыми флагами царил старший брат – большой черно-желтый флаг самопровозглашенной республики. Черный цвет символизировал землю, желтый – золото, без которого ничего бы тут никогда не появилось, и даже сама земля пребывала бы в первобытной дикости.
Здесь же находился барак с надписью «Управление Желтугинскими приисками», перед ним стояла деревянная, грубо сколоченная трибуна, рядом висел на столбе медный колокол. Справа от трибуны располагалась чугунная пушка, а перед ней – внушительная пирамида черных ядер. Из пушки вполне можно было стрелять, более того, при ней некогда даже состоял свой капонир, бывший артиллерист. При начале желтугинской жизни пушечными выстрелами созывался на общее собрание здешний народ – для обсуждения новых законов или других, не терпящих отлагательства дел. Однако в последний год выстрелы заменили сигналом трубы, а пушка превратилась в памятник самой себе.
Рядом со зданием управления был молельный дом, чуть подальше, уже за пределами Орлова поля, размещались разнообразные гостиницы, бани, лавки, игорные дома. Сейчас, впрочем, обыденная физиономия площади была искажена толпой купцов, покупателей и праздного желтугинского люда, который переходил с места на место, по примеру древнеримского плебса жадно требуя себе хлеба и зрелищ.
Между возами бродили шарманщики, их самоиграющие орга́ны исторгали заунывные песни вроде «Мальбрук в поход собрался» и такие же древние опереточные арии, заложенные в шарманки, вероятно, сразу после сотворения мира.
Имелся на площади и специально развернутый балаган, где фокусники производили свои удивительные трюки, вызывая восторженное оханье толпы. Тут же, прямо под открытым небом, какой-то башкир или татарин верхом на лошади показывал чудеса вольтижировки, рядом, на большом круглом ковре, брошенном прямо на землю, крутили свои сальто-мортале бродячие китайские гимнасты. Холодная погода кажется, не пугала их: все они одеты были в легкое трико – кто красное, кто синее, кто телесного цвета. С гимнастами была и циркачка – черноглазая гибкая девушка в телесном трико, прикрытая от жадных взглядов старателей только короткой юбкой и полупрозрачной пелериной на плечах. В перерывах между номерами гимнасты накидывали себе на плечи шерстяные одеяла, а девушку укутывали в теплый полушубок, от чего изголодавшимся по женскому вниманию золотоискателям она казалось еще более беззащитной и манящей.
Среди покупателей, озабоченно сновавших между торговыми возами, полными сухарей, муки, хлеба, водки, вина, одежды, оружия, старательских и бытовых инструментов, удивительно и даже смехотворно смотрелись великаны-верблюды, на которых в Желтугу привозилось мясо. Время от времени корабли пустыни начинали жевать огромными челюстями и морщить губы, как будто примериваясь плюнуть, но не находя себе достойной цели.
На верблюдов равнодушными желтыми глазами глядела тигрица Альма, для веселья почтеннейшей публики помещенная в большую клетку и выставленная на всеобщее обозрение. Ее держали впроголодь, и шедший мимо праздный народ, видя, как выступают из-под рыжеватой шерсти ребра, полагал, что Альма примеривается к верблюдам, мечтая вырваться из заточения и сожрать их всех до единого.
На самом деле тигрица ни о чем таком не думала и не потому, что верблюды казались ей слишком крупной добычей: как известно, амурский тигр легко уносит в зубах лошадь, нападает на быков, а появись в окрестностях слон, вероятно, захочет и его попробовать на зуб. Равнодушие Альмы к миру объяснялась тоской по родному Приморью и по детям, тигрятам-подросткам. Развлечений в клетке у нее было немного, если не считать скудной кормежки и разглядывания текущей мимо толпы, и почти все свое время проводила она в неясной дреме, рождавшей в ней светлые и волнующие воспоминания. Самыми яркими из этих воспоминаний, конечно, оставались ее тигрята – Звездочка и Большелобый.
Положив голову на передние лапы, Альма словно грезила наяву. Вот она идет по заснеженной тайге в поисках добычи, а внутри нее, в большом круглом животе бьются два маленьких сердца. Едва только Альма ощутила, что ждет потомство, она стала искать надежное укрытие, недоступное другим хищникам и, главное, человеку. Тигр-а́мба – царь тайги, но пока тигрята маленькие, их может обидеть кто угодно – и медведь, и красный волк, и даже барсук, не говоря уже о проходящем мимо чужом тигре. Если рядом нет матери, голодный тигр способен растерзать тигрят и даже съесть их. Что же касается человека, то, если он вооружен, он непременно убьет ни в чем не повинных малышей – ради их нежной шерстки или просто из привычной ненависти ко всему живому.
Вот поэтому в свое время Альма так усердно искала укрытие для неродившихся еще тигрят и в конце концов нашла его на склоне горы, почти на самом верху, в лабиринте гранитных утесов. Она устроила логово под тяжелой серой глыбой, которая выступала из скалы и прикрывала небольшую пещеру – ее с тигрятами будущий дом. О логове этом словно бы позаботилась сама мать-природа – оно было надежно скрыто густыми зарослями аралий. Сюда не сунется охотник и не доберется волк, а, значит, детеныши будут в безопасности…
Здесь, в пещере или на площадке рядом с ней, тигрица и лежала целыми днями, ожидая появления потомства. Лишь время от времени выходила она поохотиться: утаскивала из кабаньего стада подсвинка или скрадывала[3] отбившегося от родителей олененка.
Когда появились тигрята – самец и самочка – Альма испытала миг блаженного спокойствия и радости, той самой радости, которая дается любой матери, исполнившей свой долг перед природой.
Тигрята были очаровательные и ужасно смешные, они тянулись к теплым, вкусно пахнущим соскам, а она подталкивала их мордой и осторожно перекатывала большой лапой с боку на бок, чтобы им удобнее было сосать материнское молоко.
Альма дала им имена – Солнышко и Большелобый. Конечно, это было не так, как у людей, и она не звала их так на тигрином языке, просто, когда она взглядывала на тигренка, в глаза ей сразу бросалась его большая голова и упрямый лоб. А легкая, как пух, шерстка дочери словно бы источала золотое свечение, видимое даже в полутьме пещеры, и особенно заметное, когда Альма вытаскивала тигрят на площадку возле логова, куда после полудня падали ласковые лучи весеннего солнца. Слепые еще, с закрытыми глазами, тигрята жадно вдыхали крохотными носами доносимые ветром запахи и чуть слышно попискивали и урчали.
Первые несколько дней мать ни на миг не покидала детенышей, постоянно подкармливая их и охраняя от любых опасностей. Они были так еще малы и слабы, что их могла загрызть даже водяная крыса. Только к концу недели тигрица под вечер отлучилась к ручью – попить воды. Вода была чистая, холодная, почти ледяная, и отощавшая за эти дни Альма пила ее с огромным удовольствием.
Солнце ушло за сопки, на долину вместе с сумерками опустилась ночная прохлада. Альма внезапно подняла голову от воды и прислушалась: где-то рядом она ощутила угрозу. Об этом ей говорило не обоняние, не слишком острое у кошачьих, не слух и подавно не зрение, а какое-то шестое чувство.
Огромными прыжками тигрица помчалась вверх, к логову, к оставленным ею тигрятам. Прорвавшись сквозь заросли аралий и пробежав по каменным закоулкам, ведущим к пещере, она застыла как вкопанная.
В нос ей ударил тяжелый кислый запах мокрой медвежьей шкуры. Перед входом в пещеру покачивалась огромная массивная фигура – за ее тигрятами пришел хозяин тайги, медведь. В сумерках казалось, что это не зверь, а какой-то каменный демон, восставший из адских глубин. Не сказать, чтобы медведь боялся тигра, но ходили они обычно разными путями и старались не пересекаться: хозяин тайги опасался ловкости и ужасных когтей тигра, а тигр не спешил испытать на себе чудовищную силу медведя.
Но здесь был другой случай. Медведь, стоявший возле пещеры, только недавно проснулся от зимней спячки и был очень голоден. Ягоды, которыми так любит лакомиться медвежье племя, еще не созрели, так что косолапому нечем было даже перекусить. Днем он пробовал охотиться на кабанов, но вожак стада, старый секач, перехитрил его и сумел увести сородичей от неминуемой гибели, топтыгину не досталось даже самого жалкого поросенка. Голод и неудача разозлили хищника, они гнали его все дальше и дальше – и вот, когда он почти уже отчаялся, ему повезло набрести на пещеру, где лежали два маленьких беззащитных тигренка. Конечно, это была не та добыча, о которой он мечтал, это было, что называется, на один укус, но все же лучше, чем ничего.
Однако в этот день судьба решила посмеяться над косолапым, она послала ему не закуску, а разъяренную мать-тигрицу. Не тратя времени на угрожающее рычание, та метнулась вперед и бросилась медведю прямо на загривок.
Это был крайне рискованный шаг. В прямом бою с медведем шансов у нее было немного. Первым атаковать топтыгина решился бы не всякий тигр-самец, при том, что тигры крупнее и сильнее тигриц. К тому же, Альма была ослаблена родами и долгим голоданием – она ведь несколько дней не отходила от тигрят ни на шаг. И надо же такому случиться, что медведь появился именно тогда, когда она ненадолго отлучилась утолить жажду, которая мучила ее несколько дней гораздо больше, чем голод!
Стоявший на дыбках медведь, ощутив на спине тигрицу, завертелся волчком, надеясь сбросить ее на землю, но Альма держалась крепко, впившись острыми своими зубами ему в загривок и вонзив когти в могучие плечи. Медведь рявкнул от злобы и повалился прямо на спину, стремясь всей своей чудовищной тушей придавить тигрицу к земле. Однако та ухитрилась извернуться и, разомкнув клыки, отскочила в сторону.
Медведь, несмотря на свои размеры и кажущуюся неуклюжесть, зверь очень ловкий. В один миг он перевернулся со спины на живот и проворно поднялся на дыбки. Эффект неожиданности был утрачен, Альме теперь предстояла тяжелая и опасная битва с непредсказуемым исходом. Она, конечно, могла убежать, косолапый при всем желании не догнал бы ее. Но если она побежит, тигрята останутся одни – что с ними сделает разъяренный, не знающий пощады хищник?
Но и вступать в открытый бой она не могла: даже если топтыгин не убьет ее, он наверняка тяжело ее ранит, и как же она тогда сможет выкормить тигрят? Если бы Альма была человеком, все эти мысли пронеслись бы у нее в голове с быстротой молнии, но не быстрее, чем медведь изготовился к бою. К счастью, она была диким зверем и следовала не размышлениям, а инстинкту – и он подсказал ей единственную правильную тактику. Пока хозяин тайги покачивался из стороны в сторону, прикидывая, как бы подобраться к ней поближе, она прыгнула прямо к нему. Оказавшись рядом с медвежьей мордой, тигрица полоснула когтями по мягкому уязвимому носу и тут же отскочила назад.
Медведь взвыл от боли, Альма ответила грозным рыком. Топтыгин переминался на задних лапах, покачиваясь, а она кружилась вокруг него, выискивая новую возможность атаковать. Медведь следил за ней злобными маленькими глазками, темная кровь вытекала из ран и пузырилась у него на морде. Ему теперь было не до тигрят, он понимал, что разъяренная мать скорее умрет, чем подпустит его к детенышам. Умрет и, может быть, так его изранит, что вскорости он и сам отправится на тот свет, на встречу с медвежьим богом.
Альма между тем все кружилась вокруг него, делала ложные выпады, отступала и вновь приближалась. Улучив момент, она приподнялась на задних лапах и ударила врага по морде могучей когтистой лапой – прямо по раненому носу, который и без того был сгустком боли. От удара топтыгин шарахнулся в сторону, упал на все четыре лапы и жалобно взревев, кинулся прочь…
Издав вслед ему торжествующее рычание, которое разнеслось на всю долину, тигрица, пошатываясь от усталости, вошла в пещеру, легла рядом с тигрятами и стала бережно вылизывать их слабые и такие родные тельца.
* * *
Тигрица чуть приоткрыла глаза. Что-то тревожило ее, что-то не давало полностью уйти в мир грез и воспоминаний. Она нервно застучала хвостом: люди рядом с клеткой устроили перебранку. Это была не простая ссора, этот шум таил в себе ненависть, на которой всходила настоящая опасность… За долгие месяцы жизни с людьми тигрица научилась разбираться в их настроениях. В пьяном угаре двуногие способны выхватить ножи или даже начать стрелять, а пуля не разбирает цели и летит куда попало – это она усвоила хорошо.
Альма не ошиблась. Между старателями и труппой китайских гимнастов действительно разгоралась ссора. Несколько старателей уже напились до положения риз, и теперь один, который все смотрел на девушку-гимнастку жадными глазами, решил, наконец, на ощупь определить, точно ли у нее такие тугие бедра, как ему показалось вприглядку.
Девчонка, однако, не стала терпеть его домогательств, отпихнула похабника так, что тот еле удержался на ногах. Старатель – маленький, чернявый, тип карлика-переростка – злобно сверкнул на нее глазами.
– Ну, курва, полегче, – сказал он заплетающимся языком. – Даю сто рублей. Покажи, как любить умеешь.
И снова потянул к девушке руки. Но тут его остановил вожак труппы – кряжистый, крепкий китаец лет сорока. Он легко отвел руку бесстыдника и примирительно заговорил, смешно коверкая русские слова.
– Господин, мы плостые алтисты. Никому зла не делаем. Тут зывет доблый и сплаведливый налод, никто и никогда нас тут не обидел. Сказэте спасибо за наш тлуд, мы и лады, а нет – так мы не в обиде.
И слегка поклонился, приложив руку к груди.
Однако чернявому не понравилась такая манера. Он скрипнул зубами, дыхнул перегаром.
– Ты, чёртушка китайский, будешь меня на моей желтугинской земле учить? – сказал он, сжимая кулаки.
Гимнаст отвечал, что никого они не учат, а просто веселят почтенную публику – и снова закланялся.
В предвкушении зрелища возле циркачей стала собираться толпа.
– Ты меня не учишь, так я тебя поучу, – отвечал чернявый. В руке его блеснул длинный острый нож и точно так же, длинно и опасно, сверкнули во рту злобной улыбкой железные зубы каторжника.
Противник его слегка побледнел. Он был крепче и сильнее врага, однако нож в умелых руках – оружие страшное, смертельное, и даже самые крепкие мышцы тут не спасут. Тем не менее, гимнаст не отступил перед опасностью даже на шаг. Девушка, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, чуть попятилась, а двое оставшихся гимнастов замерли по обе стороны от нее, по-видимому, ожидая дальнейшего развития событий.
Толпа зашумела – то ли восторженно, то ли осуждающе.
– Кончай, Васюха, – раздался откуда-то солидный рассудительный бас. – У людей работа, а ты им ножичком грозишь!
– Точно, – поддержал бас ехидный тенорок, – неужто не найдешь себе бабу? Поезжай вон в Игнашину, там тебе любая за сто рублей даст – да хоть даже бабка Медведиха. Ей сто лет в обед, вот оно за каждый год по рублю и выйдет.
Толпа хохотнула. Нет, бабка Медведиха за сто не даст, не меньше, чем за двести…
– Болтай, – небрежно бросил чернявый, и нож в его руке неторопливо и страшно загулял, и весь он сделался похож на какого-то жуткого ядовитого паука. – Плевать на бабу, он мне уважения не оказал. А за такое отвечать надобно.
Несмотря на уговоры, никто, однако по-настоящему не спешил остановить чернявого. Видя, что перебранкой дело не ограничится, циркач, стоявший напротив Васюхи, чуть присел, наклонил тело вперед и слегка растопырил руки, как будто собираясь ловить какого-то диковинного зверя.
– Ты гляди, Васюха, поаккуратнее, акробат-то этот, поди, мужик ловкий, – предупредили чернявого. – Как скрутит сальто, как даст стрекача, голова-то у тебя закружится и хлопнешься наземь со всего маху…
Толпа загоготала, а Васюха неожиданно сделал выпад – почти невидимый взгляду, быстрый, как бросок змеи. Акробат, однако, был начеку. Подставив правое предплечье, он остановил удар, левой рукой захватил локоть врага, вывернул его и, продолжая движение, швырнул чернявого себе за спину. Нож упал на землю, Васюха покатился по мерзлой, белесой от инея земле. Секунду он лежал неподвижно лицом к небу, словно мертвый. Толпа умолкла. Стало видно, что акробат все-таки поранился о нож, из узкой длинной царапины на руке сочилась кровь. Девушка бросила ему платок, товарищи помогли замотать руку.
Толпа на миг застыла, не понимая, чего ждать дальше. Стоявший в некотором отдалении китаец в теплой охотничьей куртке зевнул и сказал:
– Ну, вот и все. Представление закончено, можно расходиться.
Высокий черноволосый господин рядом с ним озабоченно покачал головой.
– Не торопись с выводами, Ганцзалин. Я думаю, все только начинается.
Загорский – а это, разумеется, был он – оказался прав.
Васюха, с полминуты лежавший на земле без движения, вдруг приподнял голову и тягучим, необыкновенно противным голосом закричал:
– Православные, ратуйте! Китайские демоны русских людей убивают!
С какой стати он зачислил простых циркачей в категорию демонов, понять было трудно. Однако крик его, взывавший к потаенной сути русского человека – к патриотизму, нашел отклик в сердцах многих насельников Желтуги.
Толпа загудела и пошла на акробатов. Те попятились, но отступать было некуда: со всех сторон их окружали старатели. Только что добродушные, любопытные как дети, в одну секунду они вызверились и готовы были растерзать врага, словно стая диких псов.
Видя, что дело приняло нешуточный оборот, циркачи образовали круг, внутрь которого поместили девушку. Чуть впереди стоял старший, по обе стороны от него – гимнасты помоложе. Все четверо, включая девушку, были невысокими, черноволосыми, с выраженными монгольскими скулами, и глядели теперь настороженно. Однако страха в их глазах не было – возможно, они не понимали всей серьезности положения.
Толпа, ворча, как рассерженный зверь, медленно надвигалась на циркачей. И хотя кое-где раздавались еще примирительные крики, но большинство старателей горело жаждой мести и не прислушивалось уже к голосу разума.
Торговцы, сразу понявшие, к чему идет дело, быстро развернули свои повозки и попрятались за них. Старший акробат повернулся к девушке и что-то сказал ей по-китайски. Она быстро отступила на несколько шагов и попыталась ускользнуть от толпы. Но толпа уже полностью окружила акробатов, и маневр этот не удался. Тогда циркачка хладнокровно вернулась назад, под защиту акробатов.
– Любопытная барышня, – задумчиво заметил надворный советник. – Похоже, она совершенно не боится, а ведь речь идет о жизни и смерти.
Толпа тем временем надвинулась еще ближе. Маленький кружок акробатов, защищавший девушку, заколебался.
– Глупо так стоять, – нетерпеливо заметил Ганцзалин, вместе с господином наблюдавший за этой драмой, – надо прорываться.
Надворный советник кивнул: надо бы, конечно, вот только куда? Китаец окинул быстрым взглядом окрестности, взгляд его остановился на могучих кораблях пустыни.
– Прыгнуть на верблюдов – и давай Бог ноги, – сообщил он.
– Во-первых, верблюдом надо еще уметь управлять, во-вторых, все равно догонят, – отвечал Нестор Васильевич.
– Покалечить могут, – сказал Ганцзалин.
– Всенепременно покалечат, – согласился Загорский.
– Может быть, даже и убьют.
– Очень вероятно.
– Что же, так и будем ждать у моря погоды? – не выдержал помощник.
Нестор Васильевич поднял брови: а что он предлагает? А он предлагает вступиться за бедолаг, не бросать же их на произвол судьбы. Загорский с интересом посмотрел на китайца: с чего вдруг такой приступ гуманизма? Спустя мгновение в глазах его мелькнула догадка.
– А, – проговорил он, – понимаю. Тебе девушка приглянулась.
Помощник насупился: никто ему не приглянулся. Но разве господин не говорил, что благородный муж должен вести себя по-рыцарски, а первое дело рыцаря – защитить деву в беде?
Надворный советник кивнул: все это справедливо. Однако они явились сюда не как рыцари, а как детективы, по важному государственному делу. Это во-первых. Во-вторых, эти циркачи тут, скорее всего, не первый раз с гастролями и до сего дня каким-то образом ухитрялись находить общий язык с местными жителями. Вероятнее всего, так произойдет и в этот раз, и их вмешательство будет совершенно лишним…
Рассуждения его, во всех отношениях солидные и доказательные, прервал женский крик. Кричала девушка-гимнастка. Пятясь, она случайно вышла за пределы спасительного круга, которым отгородили ее от сборища старателей собратья-циркачи, и в тот же миг чья-то крепкая рука, вынырнув из людского моря, повлекла ее в самую гущу народа. Она пыталась отбиваться, но рот ей быстро зажали, и она канула в толпе, словно камень, брошенный в воду. Ее товарищи-гимнасты еще не успели ничего толком понять и лишь в оцепенении озирались по сторонам, как вдруг раздался яростный рев, и кто-то стремительный стал разрезать толпу, как, бывает, разрезает морскую гладь акулий плавник – быстро и неумолимо.
В качестве морского хищника на сей раз выступил Ганцзалин. Пройдя сквозь толпу, словно нож сквозь масло, китаец очень быстро добрался до того места, где только что пропала девушка.
Спустя мгновение толпа на миг раздалась, над морем голов мелькнул силуэт гимнастки. Надворный советник увидел, как неподвижное ее тело легло на плечо Ганцзалина, и тот вместе со своей ношей двинулся в сторону Загорского.
Однако так просто уйти нежданному спасителю не дали. Опомнившиеся старатели кинулись на него, беспорядочно молотя воздух кулаками.
Несмотря на живой груз на плече, Ганцзалин очень ловко лавировал и уклонялся. Старатели наносили удары куда придется, даже друг по другу попадали, почти не задевая китайца. Будь он один, легко бы вырвался из гущи народа и укрылся в безопасном месте. Однако его сильно стесняла лежавшая на плече барышня: еще минута-другая, и его затопчут разъяренные старатели.
Загорский вздохнул и решительно двинулся вперед, однако не туда, где из последних сил бился с превосходящим противником Ганцзалин, а прямиком к деревянному помосту, возле которого все еще ошеломленно топтались циркачи. Спустя несколько секунд он уже стоял на помосте. Без всякой паузы надворный советник вытащил из кармана пистолет, поднял его над головой и несколько раз выстрелил в воздух.
Волнение мгновенно прекратилась, людское море утихло, все головы повернулись к Загорскому. Лицо у того было каменным, глаза, карие с зеленым, смотрели бесстрастно, как у языческих богов.
– Разойтись, – сказал он голосом, не привыкшим встречать отпора. – Прекратить беспорядки. Если нет, зачинщиков расстреляют на месте. Остальных будут судить по законам Российской империи.
Кто-то в толпе неуверенно хохотнул.
– Не знаем никакой империи! У нас тут Желтуга, республика, по своим законам живем.
Толпа одобрительно загудела. Но Загорский даже глазом не моргнул.
– Отлично, – сказал он. – Значит, преступников будут судить по законам Желтугинской республики. А они, как вы знаете, предусматривают смертную казнь. Кто из вас хочет пройти через пятьсот кнутов, чтобы отдать душу на глазах у всего честного народа?
Толпа приумолкла: законы Амурской Калифорнии, как называли Желтугу ее граждане, и впрямь были очень суровы, и лишь поэтому золотоискатели не перерезали друг друга в первый же год. Однако народ тут был лихой, бесшабашный, и напугать его оказалось совсем непросто.
– А ты-то сам кто будешь, дядя, чтобы смертной казнью нам угрожать? – вырвался из толпы глумливый тенорок.
Загорский обвел сборище ледяным взором. Время он уже выиграл: Ганцзалин выбрался из толпы и передал потерявшую сознание девушку ее собратьям-циркачам, а те незаметно исчезли с площади. Что сказать? Что он – представитель властей Российской империи, что действует по заданию Отдельного корпуса жандармов? Но это сорвет все расследование и надо будет уезжать, несолоно хлебавши. Отступать назад тоже нельзя – вся ярость толпы может обратиться на них с помощником.
– Кто такой будешь? – повторил тот же тенорок, теперь уже с явной угрозой в голосе.
Выдержав секундную паузу, Загорский отвечал.
– Я такой же, как и вы. Я ваш брат старатель, явился искать счастья в Желтугу.
– А вот мы тебя сейчас по-братски и отвалтузим, – пообещал тенорок. – По-нашему, по-желтугински. Впредь будет наука остальным, чтобы пистолетом перед носом у всего опчества не трясли.
Из толпы раздались согласные крики. Несколько наиболее храбрых, а точнее, самых безмозглых отделились от остальных и двинулись в сторону помоста, на котором высился надворный советник.
– Пристрелю, как собак, – зычно пообещал Загорский, досадуя и на себя, и на Ганцзалина, который втравил его в столь неприятную и, главное, столь несвоевременную историю.
Он поднял пистолет и направил его на врагов. Те остановились и замялись, не решаясь идти дальше.
– Не дрейфь, братцы, – закричал из толпы тот же тенорок, – коли он хоть одного нашего тронет, мы ж его на части разорвем!
Перспектива быть разорванным на части совершенно не привлекала Нестора Васильевича, но ничего другого ему пока не предлагалось. В сущности, наверное, можно было бы кончить все дело миром, если бы не мерзкий тенор, который все время подзуживал старателей. Что ни говорите, теноры хороши только в опере; однако весьма неприятно иметь с ними дело, когда они науськивают на вас взбешенную толпу.
Загорский все никак не мог разглядеть в толпе лица крикуна, а это значило, что ему противостоит опытный провокатор. Это серьезно осложняло положение, и без того отвратительное до крайности. Стрелять в людей, он, разумеется, не собирался. С двумя-тремя противниками он легко справился бы и без оружия, голыми руками, тем более, что и помощник стоял неподалеку и только ждал сигнала, чтобы вмешаться. Но как быть, если на них двинется вся толпа?
Надворный советник метнул быстрый взгляд в сторону. Может быть, воспользоваться рецептом Ганцзалина, оседлать верблюда и ускакать на нем в светлые дали? Однако торговцы уже стреножили своих животных и загнали их поближе к управлению приисками – от греха подальше.
Правда, сам Ганцзалин уже стоял рядом – и от этого было как-то легче. На миру, как гласит пословица, и смерть красна, в особенности же – рядом с верным другом. Тут Загорский понял, почему на него до сих пор не бросились взбешенные старатели. Ганцзалин тоже вытащил из кармана свой верный «смит-вессон». Это значило еще семь пуль к оставшимся трем в револьвере Загорского. Десяток выстрелов им обеспечен, а это значит – десять выведенных из строя врагов. Не так плохо, как может показаться.
– Друзья, – крикнул надворный советник, пользуясь некоторым замешательством в рядах противника, – клянусь, ничего плохого мы против вас не замышляли. Единственное, чего мы хотели – помочь девушке. Давайте опустим оружие и поговорим мирно, за чашкой чая, или если хотите, за стаканом водки…
– Может, тебе еще шампанского подать? – отвратительно прокукарекал невидимый тенор. – Братцы, он же нам просто зубы заговаривает, сколько ждать будем?
Загорский нахмурился. Вот бы кому он сейчас без всяких сожалений влепил пулю в лоб. Увы, гнусный провокатор был невидим, а, значит, и недосягаем. Тем не менее, Загорский все еще надеялся решить дело миром.
– Братцы, – начал было он, – нам не за что убивать друг друга…
– Руки вверх, – вдруг сказал за его спиной чей-то решительный голос.
Интонация совсем не по нравилась Загорскому. Говорил человек опытный и с твердым характером, такой может отправить на тот свет без всяких сомнений. Надворный советник медленно обернулся назад. То, что он увидел, ему крайне не понравилось. В затылок его помощнику был уперт винчестер. Еще три винтовки глядели в лицо самому Загорскому, их держали крепкие молодцы, которыми руководил высокий решительный господин в козьем тулупе.
Противостоять четырем двенадцатизарядным скорострельным винтовкам, имея на вооружении только три пули в револьвере было чистым безумием.
– Руки, – повторил решительный господин. – Отдайте наган. И прошу без глупостей, это Амурская Калифорния, здесь стреляют прежде, чем думают.
