Анни Коэн-Солаль
Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973
«Я знаю, что все, что я говорю тебе, я порой преувеличиваю, но в одном я уверена без всяких преувеличений – в том, что ты самый лучший».
Из письма Марии Пикассо-и-Лопес сыну Пабло
«“Писать картины – это просто еще один способ вести дневник”, – сказал художник в 1932 году. И реалии его жизни, которые открылись благодаря изучению архивов полиции, позволили мне по-другому прочитать “дневники”
Пикассо за тот период, когда он жил во Франции. И странным образом эти “дневники” перекликаются со многими самыми животрепещущими вопросами современного общества».
Анни Коэн-Солаль
«Когда вы начинаете творить, вы повсюду находите красивые вещи. Не бойтесь переделывать картину несколько раз. Каждый раз, когда вы уничтожаете свое прекрасное открытие, вы на самом деле не избавляетесь от него – вы трансформируете его, делаете более существенным. Успех – это результат отвергнутых открытий. В противном случае вы превратитесь в фаната собственного творчества».
Пабло Пикассо
Посвящается художникам, готовым преодолеть любые препятствия, чтобы подняться на вершину своего творческого пути.
С искренней благодарностью Марку и Арчибальду, вдохновившим меня на этот труд.
Annie Cohen-Solal
PICASSO THE FOREIGNER
An Artist in France
1900–1973
В оформлении обложки использовано фото Пабло Пикассо, сделанное в 1962 г. журналом Vea y Lea (Аргентина)
В оформлении форзаца и нахзаца использованы коллажи из рисунков Пабло Пикассо, писем из его личного архива и документов французской полиции
© Annie Cohen-Solal, 2023
© Лифинцева О. Ю., перевод на русский язык, 2023
© Захарова О. Ю., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024
КоЛибри®
Подозрительный иностранец
При желании любой человек в удобное для него время может ознакомиться с архивами парижской полиции. Для этого нужно лишь спуститься в метро, доехать до станции «Гош», дальше по унылым улочкам маленькой коммуны Пре-Сен-Жерве на северной окраине Парижа добраться до здания, напоминающего фабрику 1950-х годов, и войти в него… За стойкой регистрации вас встретит сотрудник полиции и с холодным формализмом заведет вам читательскую карточку. Потом он вручит вам ключ от серого шкафчика, в котором вы сможете оставить пальто и сумку с личными вещами. После того как коробка с запрашиваемыми документами будет найдена, вам дадут чистую бумагу и карандаш и проведут в холодную комнатку со стеклянной стеной. Там вы и сможете под надзором трех сотрудников изучить архив и выписать на листочки то, что вас заинтересует.
Предметом моего интереса был подозрительный иностранец, прибывший в Париж 25 октября 1900 года и довольно быстро успевший привлечь внимание французской полиции. Год от года его досье разрасталось: отчеты; стенограммы допросов; вид на жительство; фотографии, удостоверяющие личность; отпечатки пальцев; квитанции об аренде; запросы на натурализацию (получение французского гражданства); документы, собранные в ходе расследований; информация о жене, сыне, родителях, друзьях; свидетельства очевидцев; краткое изложение политических взглядов; адреса; переписка, причем не только с начальниками полиции, но и с высокопоставленными политиками, такими как министр иностранных дел и премьер-министр… Среди огромного вороха всех этих бумаг я не обнаружила ни одного документа, свидетельствующего о каком-то преступлении, за исключением единственного: этот человек не был французом, и слово «ИСПАНЕЦ», напечатанное заглавными буквами на всех бумагах, делало его изгоем с позорным клеймом.
Приведу лишь несколько цитат из архива, которые подчеркивают, сколь высока была нетерпимость французских властей к этому чужестранцу:
«Хотя в 1914 году ему было за тридцать[1], он не служил нашей стране во время войны… Он считался так называемым современным художником, что позволяло ему наслаждаться всеми прелестями французской жизни. Зарабатывая миллионы франков (которые, очевидно, хранились за границей), он проживал в собственном замке близ Жизора и при этом не скрывал своих экстремистских идей и склонности к коммунизму».
Иногда выдвинутые в его адрес обвинения больше напоминали сплетни, как, например, вот этот рапорт:
«Седьмого мая в кафе на бульваре Сен-Жермен, 172, он открыто критиковал нашу страну и защищал Советы. И из-за этого какой-то польский офицер, находившийся на тот момент в отпуске, затеял с ним драку…»
В некоторых случаях ему выдвигали обвинения на основании действий его знакомых:
«Еще в 1905 году наши службы заподозрили его в связях с анархистами, так как в это время он проживал на бульваре Клиши, в доме 130Б, с одним из своих соотечественников-анархистов, состоявшим под наблюдением парижской полиции».
Другие фразы просто свидетельствовали о недоверии к нему как к иностранцу:
«Консьерж, служивший в этом доме, утверждал, что никогда не слышал, чтобы он высказывал подрывные идеи, но поскольку он очень плохо говорил по-французски, консьерж, вероятно, не всегда мог его понять…»
Последние документы из его досье представляют собой неумолимый, как гильотина, вердикт властей: «Этот иностранец не имеет права на получение гражданства Франции; более того, с учетом всех ранее собранных сведений о нем, его следует считать человеком, не вызывающим доверия и крайне опасным для страны».
Просматривая одну запись за другой, я поймала себя на мысли, что передо мной словно бы разворачивается вся история страны с ее призраками…
«Настоящим документом подтверждаю, что не являюсь евреем. Данная запись произведена в соответствии с положениями закона от 2 июня 1941 года», – эту приписку иностранец сделал красными чернилами 30 ноября 1942 года в своем заявлении на продление вида на жительство.
Все то время, пока я пролистывала десятки пожелтевших страниц этого досье, у меня из головы не выходило слово «клеймо». Я много лет работаю в архивах, собирая информацию для своих исследований, и давно убедилась, что все эти «справки и отчеты» не могут вызывать ничего, кроме отвращения. Но благодаря им можно увидеть человека совершенно по-новому. Так, образ этого иностранца, жизнь которого я раньше изучала по чужим исследованиям[1], стал для меня значительно объемнее после того, как я лично поработала с собранными на него документами.
Тем же вечером, возвращаясь домой на метро, я обратила внимание на названия станций Пятой линии: на юге она начиналась с «Пляс д'Итали», на северном участке шли «Гош», «Эглиз де Пантен», «Бобиньи-Пантен-Раймон Кено»… и конечная станция «Бобиньи – Пабло Пикассо», носящая имя того самого подозрительного иностранца под номером 74 664, чье досье я в тот день изучала. Первые документы в этом деле появились более ста лет назад… Сегодня, вероятнее всего, каждая из этих папок шла бы с пометкой «Файл S», обычно обозначающей досье иммигранта, находящегося под пристальным наблюдением полиции и «подозреваемого по целому ряду причин в деятельности, наносящей серьезный вред государству»…
* * *
Через несколько дней после моей работы в полицейских архивах на набережной Сены я натолкнулась на поразившую мое воображение черно-белую афишу, извещавшую жителей города о том, что в Музее на набережной Бранли открылась новая выставка: «Примитивизм Пикассо». С внушительных размеров постера на парижан торжественно и спокойно взирал шестидесятилетний Пикассо, а рядом с его лицом была изображена одна из его африканских масок с пустыми глазницами. На кого он смотрел? На посетителей, толпящихся в садах музея? На Сену, некогда воспетую его другом Аполлинером[2]? Или на что-то другое? Может, взгляд художника был направлен в сторону моста Альма, куда в октябре 1900 года, едва прибыв в Париж, он ринулся сразу, чтобы взглянуть на свою картину, представленную на Всемирной выставке в испанском павильоне Гран-Пале? Тогда будущему мэтру было всего восемнадцать, он еще ни слова не говорил по-французски и впервые попал в город, в котором ему предстояло прожить много лет. Эта выставка стала для него огромным событием! Не всякий художник удостаивался чести продемонстрировать на ней свои работы – для юного Пикассо это был огромный прорыв!
Весной 2017 года, когда сразу после посещения полицейских архивов я наткнулась на афишу выставки Пикассо, мне бросилась в глаза очевидная дистанция между тем человеком, каким он был, когда только приехал в Париж, и той мировой знаменитостью, легендарным художником, каким стал годы спустя.
Так каким же он был накануне своего девятнадцатилетия, когда приехал в Париж с другом Карлосом Касагемасом[3] и, подобно метеору, влетел в испанский павильон Всемирной Парижской выставки? Абсолютно убежденным в собственной гениальности, дерзким и смелым молодым человеком с надменным взглядом! Именно таким, каким в мае 1901 года во время своей второй поездки в Париж он изобразил себя на автопортрете «Я, Пикассо»[2]. «Нет стен, которые я бы не мог разрушить!» – напишет он вскоре после этого на одном их своих снимков.
Но уже через несколько месяцев, в декабре того же 1901 года, на автопортрете голубого периода[3] он запечатлел себя совершенно другим: его фигура смещена влево; поникшие плечи, затравленный взгляд. Окружающий его мир тяжел и непроницаем, без полутонов, как бирюзовый фон картины и темно-синее пальто, в которое он закутан, точно в кокон. Нежные, голубоватые тени на бледном, словно маска, лице отражают его ранимость, подавленность и неприкаянность. Молодой человек, изображенный на портрете, бездействует, не задает вопросов, не пытается привлечь внимание. Чуть прищуренные глаза неподвижны, смотрят рассеянно, не выражая никаких эмоций. Именно так выглядел Пикассо в свой ранний период жизни в Париже, после череды первых побед и восторгов, когда жизнь его заметно изменилась и стала трудной, тревожной, почти зловещей.
Сколько раз ему еще предстояло приезжать в Париж и возвращаться в Барселону, прежде чем он освоился в чужой стране и смог наконец продемонстрировать местным художникам-авангардистам все свое мастерство и доказать собственное превосходство? Что, если бы я действительно была способна проследить за взглядом художника, изображенного на той черно-белой афише, висевшей на берегу Сены? Смогла бы я передать хотя бы часть из того, что было скрыто за кулисами его жизни во Франции более ста лет назад?.. Как мне отследить траекторию этого пути, опираясь лишь на документы из полицейских картотек? Для этого мне придется установить сотни взаимосвязей, перепроверить не один источник, разыскать нераскрытые архивы, заполнить большое количество форм, вскрыть множество конвертов, расшифровывать десятки рукописных манускриптов, раздобыть неопубликованные записи, развязать одну за другой белые ленточки на десятках папок со старыми справками, бумагами, заявлениями, отчетами, показаниями, письмами и рисунками… и все это в попытке обнаружить малейшие следы живого голоса Пикассо…
Часть I
В лабиринтах Парижа: 1900-1906
Иностранец ощущает себя в чужой стране не как в безопасном приюте, а скорее как в лабиринте, где легко заблудиться[4].
Альфред Шютц
1
Каталонцы Монмартра
Художники и поэты, хулиганы и анархисты… Между ними есть что-то общее. Видимо, поэтому и те и другие стремятся найти свое пристанище на Монмартре[5].
Луи Шевалье[4]
В то время когда центр Парижа уже был обустроен бароном Османом[6], а на Больших бульварах появилось электрическое освещение, на тихих и таинственных улочках Монмартра горели лишь газовые фонари. На их фоне, как поэтично выразился Франсис Карко[5], «ночь внезапно озарялась вспышками яркого света из “Мулен Руж”»[7]. Такая магическая атмосфера придавала исключительное очарование Монмартру. Но это еще не все. Ролан Доржелес[6] дополнил этот образ: «Художники чувствовали себя свободно в любом уголке этого района – обедали в местных кафе с малярами, пили горячий шоколад с паломниками на улице Сен-Рустик и аперитивы с хулиганами в барах на площади Аббатис»[8].
Двадцать пятого октября 1900 года юный Пабло Руис Пикассо и его друг Касагемас приехали в Париж. Пабло попал в этот город впервые. До этого он с четырнадцати лет жил в Барселоне, где его отец преподавал в Школе изящных искусств. Там Пабло общался с художниками-авангардистами и зачитывался статьями Сантьяго Русиньоля[7]. Увлекательные рассказы Русиньоля о сказочных видах Монмартра и веселых пирушках в «Мулен де ла Галетт»[8] захватили воображение юноши. Пикассо мечтал оказаться на вершине холма Монмартра и увидеть, как вдали «в серебристом мареве широких куполов и высоких шпилей едва уловимо простирается призрачно-бледный Париж»[9].
Приехав в столицу Франции, Касагемас и Пикассо первое время находились в эйфории от путешествия. Они писали своим друзьям, братьям Ревентосам, восторженные письма, в которых на каталонском и испанском языках делились впечатлениями, иллюстрируя свои слова рисунками.
«Мы встретились здесь с Пейо! – писал в одном из посланий Касагемас. – Он прислал нам письмо и предложил увидеться где-нибудь ближе к полуночи. Разумеется, мы приехали на встречу. Примерно через час к нам присоединились Утрильо и Риера, и наша пирушка затянулась до самого утра. Пикассо рисовал окружающих, я писал короткие стишки, а потом мы все это отправили Маркине… А завтра будет большая встреча каталонцев в ресторане – мы собираемся пообедать. С одним из них, неким Кортада, мы уже знакомы. Этот тип богат, как Крез[9], но скуп, как шлюха. Обожает выдавать себя за интеллектуала, хотя на самом деле он настоящая заноза в заднице и к тому же страшный брюзга. Здешние умники вообще обожают сплетни – даже больше барселонцев. Но при этом шутки у них, как у школьников. Вечно всех осуждают, всем недовольны, а чуть что – готовы спрятаться за чужие спины…»[10]
Сегодня мы уже забыли имена людей, с которыми Пикассо и Касагемас общались на Монмартре. Мы не помним, кто такие Пейо, Микель Утрильо-и-Морлиус, Эдуард Маркина и Александр Кортада[10]. «Рассказы иммигрантов почти всегда связаны с определенной диаспорой, которая заботится о вновь прибывших и помогает освоиться на новом месте»[11]. Неудивительно, что двое друзей с гордостью козыряли своим знакомством с обосновавшимися в Париже каталонцами, сообщество которых заметно выросло на Монмартре в те годы.
«Вы знаете Нонеля? – продолжал Касагемас. – Он отличный малый! Честно говоря, он и Пихот – единственные приятные люди из тех, кого мы здесь встретили. Впрочем, сегодня мы познакомились с Итуррино, и он тоже показался нам хорошим парнем. Есть новости от Перико? Все так же скучает? Скажите ему и Маноло, чтобы приезжали в Париж. У нас тут хватит места на всех. Да и денег будет достаточно, но для этого, конечно, нужно хорошо поработать. Если бы не Нонель, с которым мы передаем вам письма, мы вряд ли бы писали так много – почтовая пересылка здесь довольно дорогая… Когда увидите Описсо, передайте ему…»[12]
В своих письмах Касагемас упоминал тех, кто составлял тогда каталонскую колонию в Париже: Исидре Нонель-и-Монтуриоль, Рамон Пихот-и-Жиронес, Франсиско Итуррино, Мануэль Мартинес-и-Уге (он же Маноло), Пере Ромеу-и-Боррас, Пау Кукурни, Рикард Описсо Виньяс… Все эти художники, иллюстраторы, коллекционеры, писатели, владельцы кафе жили в чужом городе такой же организованной и сплоченной жизнью, как если бы были в родной Барселоне. Они оказывали друг другу поддержку, обменивались адресами и рекомендациями, соблюдая традицию взаимопомощи, свойственную иммигрантам во всем мире.
В октябре 1900 года Нонель сдал свою студию в субаренду Касагемасу и Пикассо. Он же познакомил юных художников с говорящими по-испански натурщицами Жермен и Одеттой. Нонель даже нашел для них арт-дилера из Барселоны Педро Манача. Именно Нонель, Жермен, Одетта и Манач станут первыми гидами Пикассо и Касагемаса в новом для них мире Парижа.
Касагемас, Пикассо и их друг Мануэль Пальярес[11] обустроили собственную мастерскую в студии, которую они сняли у Нонеля. Она находилась на улице Габриэль, в доме 49, на живописных склонах Монмартра. Там повсюду располагались небольшие площади и скверы с множеством деревьев, а высокий холм был словно усеян уютными барами и кафе. К ним можно было подняться лишь по длинным лестничным пролетам, которые соединяли улочки в этом квартале. Это было весьма отдаленное от центра место, по атмосфере абсолютно сельское. Как писал Ролан Доржелес: «В нескольких шагах от площади Бланш изумленные туристы могли обнаружить вековые деревья по соседству с фермерскими домами, шумными курятниками и открытыми верандами, заполненными игроками в петанк». Однако из окон домов открывался вид на город внизу, и его присутствие ощущалось постоянно…
Пикассо писал не так много. Да ему это было и ни к чему. Он мог запечатлеть мгновение жизни, сделав лишь несколько штрихов карандашом или пастелью. Персонажем его набросков мог стать кто угодно. Например, высокая худая женщина в оранжевом платье с собранными в пучок рыжими волосами. На ее губах улыбка, нос чуть вздернут, тонкие черные бретели платья небрежно приспущены… Или полноватая дама в синем костюме. Рядом семенит маленькая белая собачка. На даме кокетливая соломенная шляпка-канотье и оранжевый шарф… У нее тоже чуть вздернутый нос, выдающий приятную, утонченную натуру. Именно такими Пикассо видел парижанок. Или он мог нарисовать сцену в крошечном кафе, битком набитом людьми… Все эти зарисовки в стиле Тулуз-Лотрека можно рассматривать как дневниковые записи, рассказывающие о Париже начала XX века. Причем персонажи, которые первые шесть лет жизни на Монмартре, привлекали внимание Пикассо, – это молодые проститутки, пожилые лесбиянки или кокаинисты.
«Мы уже приступили к работе! – писал Касагемас, не скрывая восторга. – У нас даже есть натурщица! Нам приходится работать как проклятым, потому что мы уже сейчас думаем о картинах, которые отправим на следующий Парижский салон. И еще мы готовимся к выставкам в Барселоне и Мадриде. Трудимся все время. Как только становится светло (я имею в виду дневной свет, потому что здесь всегда искусственное освещение), мы отправляемся в нашу студию… У нас все получится! Да вы и сами это скоро увидите!»[13]
Примерно 11 ноября 1900 года Пикассо завершил одно из своих первых полотен в Париже. Это была картина «Мулен де ла Галетт»: темный танцевальный зал в мерцании электрических ламп, бесформенная масса обнимающихся в танце парочек буржуа в цилиндрах и фраках, проститутки в коротких жакетах, шляпках и длинных юбках. На переднем плане соблазнительная женщина зазывает кого-то игривой улыбкой. Сразу за ее спиной – пара целующихся на глазах у всех лесбиянок.
Внимание Пикассо привлекают люди, целующиеся или обнимающиеся в кафе и на улицах. Монмартр, объединяющий высшее общество и преступный мир, приветствующий супружеские измены и запретную любовь, оказал на Пикассо мощное влияние. Он написал немало картин с эротическими сценами в общественных местах, хотя эта тема ранее уже прослеживалась в работах Дега, Тулуз-Лотрека и Мане. Однако Пикассо не только демонстрировал свою симпатию к миру удовольствий во французской столице, он пробовал новые ракурсы и уникальную манеру изображения.
«Мы обнаружили, что встаем слишком поздно, а едим когда вздумается. Все это нас очень расхолаживает, – писал Касагемас в очередном письме. – Кроме того, у Одетты вошло в привычку каждую ночь напиваться до одури… В общем, мы решили, что пора взяться за ум. Спать теперь будем ложиться не позже полуночи, обед заканчивать до часу дня, а после обеда все время будем посвящать картинам. А пока мы работаем, Одетта и Жермен будут заниматься своими женскими делами – вязать, наводить порядок, целовать нас и ублажать ласками… Сам видишь, мой друг, в какой Аркадии, в каком непристойном Эдеме мы живем…»[14]
Выпивка, секс и работа. Двое друзей осваивали все грани парижской реальности… Вскоре Касагемас в одном из своих писем уже начнет называть свою подругу Жермен «королева моих мыслей»[15].
Манач продал «Мулен де ла Галетт» владелице галереи Берте Вайль[12]. Она нашла для этой картины достойного покупателя в лице Артура Хука, редактора тулузской газеты. Тот купил ее за 250 франков – по рекордной для работы начинающего художника цене. Позже Манач, получивший за эту сделку двадцатипроцентную комиссию, продал миссис Вайль и другие полотна Пикассо – три пастели со сценами корриды. Он пообещал юному художнику ежемесячную плату в размере 150 франков. В общем, все начиналось хорошо. Однако, несмотря на эти первые успехи и разгульную жизнь, следующие четыре года стали для Пикассо настоящей одиссеей. Самоубийство Касагемаса, три года лишений, конфликты с Маначем, метания между Барселоной и Парижем… Со всем этим он и не думал столкнуться, когда только приехал Париж. Тогда, в 1900 году, у него была лишь одна цель, которая стала его основным приоритетом в жизни: работа.
«Всемирная выставка вот-вот закроется, – писал Касагемас, – а единственное, что мы видели, – это раздел испанской живописи». Пикассо и Касагемас могли бы посетить Лувр, Люксембургский музей или другие галереи, но друзья пренебрегли всем этим. Пикассо запечатлел это время в черно-белом наброске углем, который назвал «Покидая Всемирную выставку». Он изобразил себя смехотворно маленьким на площади Согласия. Рядом с ним – комично огромный Рамон Пихот, Карлос Касагемас, Микель Утрильо и разодетые в меха Одетта и Жермен. Четыре испанских художника и две парижанки танцуют, взявшись за руки, вдали от экстравагантной Всемирной выставки и еще дальше от просыпающегося в предрассветной дымке мегаполиса.