Анне Якобс
Хозяйка Мельцер-хауса
С просьбой простить мою откровенность
Остаюсь
Симона Трайбер,
Добровольная медсестра в лазарете Антверпена.
Китти дважды прочитала имя – наконец до нее дошло, что это никакой не Симон, а Симона Трайбер. Медсестра – вот кто написал письмо.
«Всего несколько коротких строк», – подумала она и почувствовала, как ребенок брыкается в ее животе, как будто хочет воспротивиться ее намерениям. С трудом переведя дыхание, она откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, на круглую штукатурную розетку, с которой свешивалась бронзовая люстра с шестью рожками-канделябрами. Кто осудит ее, если она пошлет Жерару пару слов? И разве не права эта Симона Трайбер? И разве не смешно перед лицом приближающейся смерти бояться каких-то условностей? Но не будет ли это несправедливо по отношению к Альфонсу? Все же Жерар был ее любовником. Он увез ее в Париж, где они жили вместе, не узаконив их брак. Ах, она-то бы вышла за него замуж и без разрешения родителей, но Жерар оказался трусом, он не сделал ей предложения, и она бросила его… Какая же это была безумная, сумасшедшая, страстная любовь. Лучше и не вспоминать. Нет, она любила Альфонса, он был ее опорой, ее нежным возлюбленным, он был умным и мягким и наверняка станет хорошим отцом…
Она вздрогнула, когда вошла Эльза с подносом в руках, чтобы убрать посуду после завтрака.
– С вами все в порядке, фрау Бройер?
Китти натянуто улыбнулась и объяснила, что это письмо дорогой подруги растрогало ее до слез. Она сложила письмо и вместе с конвертом положила его в сумочку.
– Ваша мать просит заглянуть к ней. К сожалению, у нее небольшая мигрень, но она будет рада вашему визиту…
Мама была последним человеком, которого она хотела бы сейчас видеть. Был один-единственный человек, который мог бы помочь ей в этой ужасной ситуации, человек, которому она доверяла целиком и полностью.
– Спасибо, Эльза…
Она выбежала из столовой, поднялась на третий этаж и постучала в комнату Мари. Однако дверь открыла не Мари, а Августа.
– Мне нужно немедленно поговорить с моей золовкой…
До нее донесся какой-то писк и нервный голос Мари – Августа должна отказать в визите, у нее сейчас нет времени.
– Через час, милостивая госпожа, – с сожалением сказала Августа и снова закрыла дверь.
Китти просто остолбенела. Как это через час? Что Мари себе позволяет? Она нужна ей. Сейчас и здесь. Она не имеет права заниматься только своими крохами!
6
– Eeh, Messieurs les soldats… кофе приготовлен… Levez-vous… вставайте!
Луч света коснулся покрытого соломой земляного пола, затем скользнул по спящим людям, распугав дюжину серых мышей – они, словно маленькие торпеды, нырнули в сено, чтобы найти там прибежище.
– Приехали… – пробурчал Ганс Вольтингер. – On arrive…
Гумберт лежал скрючившись, скрестив руки на груди и подтянув ноги. Он не шевелился: каждый раз, просыпаясь утром еще одного распроклятого дня, он надеялся, что, может быть, про него забудут и больше не вспомнят. Ну почему он не может превратиться в пучок соломы? Или, например, в деревянные грабли, такие, как эти, что преспокойно висят тут себе на стене и не знают ни о какой войне.
– Черт бы их побрал, этих треклятых вшей, – прохрипел Юлиус Кернер, расчесывая свою кожу так яростно, что неприятный скрежет ногтей о кожу был слышен всем. – Ну почему они кидаются на меня одного. Кровь, что ли, у меня сладкая? Они меня скоро сожрут.
С той стороны, где расположился на ночлег маленький Яков Тиммерман – он был здесь уже четвертым, доносился слабый стон. Лошадь, которой он вчера чистил скребком левое заднее копыто, сильно лягнула его. И хотя Тиммерман быстро отпрыгнул, кляче все же удалось задеть его голень. Гумберт тогда страшно испугался и уронил ведро с водой, за что его потом битых полчаса отчитывал унтер-офицер Крюгер.
– Ну как ты, Тиммерман? – спросил Ганс Вольтингер.
Долговязый и жилистый Вольтингер был немного старше остальных трех, до войны он работал учителем в деревенской школе. Может быть, поэтому Вольтингер считал, что именно он должен держать над ними негласное шефство. Гумберт терпеть его не мог, но еще больше он ненавидел Юлиуса Кернера – за то, что тот так отвратительно ел. Он жевал, не закрывая рта, так что можно было видеть, как между нижней и верхней губой текут слюни и как его маленькие редкие зубы перемалывают пищу.
– Нога сильно опухла, – доложил Тиммерман. – Но я сейчас встану. Проклятие, что за чертовщина!
Солдат застонал еще сильнее. Вероятно, он попытался подняться и опереться на ногу. Вольтингер зажег спичку, и желтоватый свет висевшего в конюшне фонаря рассеял темноту. Он осветил пожухлое сено, на котором они расположились на ночлег, и почерневшие от старости чердачные балки, с которых свисала паутина. Доски под ногами не везде были плотно пригнаны, и из зазоров поднимался теплый пар от коровника, расположенного прямо под ними. Трудно вообразить нечто более отвратительное, чем этот клейкий, вонючий запах коровьего навоза – он въедался во все, буквально во все – в одежду, волосы, кожу. Гумберт был уверен, что даже дыхание у них было пропитано вонью свежих коровьих лепешек, и ему становилось противно от себя самого.
– Эй, малыш, вставай. Пошли. Нам не нужны неприятности из-за тебя!
Хорошенький пинок под зад заставил его вздрогнуть. На какую-то долю секунды он уставился на мерцающий свет фонаря, который Вольтингер держал над ним, потом, ослепленный им, закрыл глаза.
– Не забудь вальтрап…
Не оставалось ни единого шанса погрузиться опять в мягкую темноту сна, в это единственное прибежище, оставшееся ему здесь, в этом земном аду. Пришлось встать, распрямить сгорбленные плечи навстречу пронизывающему влажному холоду и немилосердным суждениям, с позволения сказать, «товарищей». Ему пришлось поторопиться, иначе бы Вольтингер скрылся с фонарем внизу, обрекая его на поиски ведущей вниз лестницы в полной темноте. Это было весьма опасно, ведь можно легко просмотреть отверстия между досок в полу и свалиться. Гумберт сел, стащил с плеч чепрак, встряхнул его и скатал. Он закашлялся – сено было пыльным, отчего все кругом было покрыто серым налетом.
Внизу в конюшне смачно и звонко мочились товарищи, так, как это делали мужики в крестьянских бельгийских семьях. Вероятно, и бабы «облегчались» зимой так же, стоя среди пятнистых коров – а их было пять – но делали они это не так открыто, а более деликатно и никогда не позволяли себе это в присутствии хотя бы одного немецкого солдата. Об изобретении ватерклозета здесь, в деревне, похоже, не слыхивали. Гумберт уединился в уголке, встав спиной к коровам и сослуживцам, и расстегнул ширинку. Он думал, что хотя бы сейчас его оставят в покое, но не успел он справить свою нужду, как кто-то так резко хлопнул ему по правому плечу, что он слегка забрызгался.
– А где твой клубничный джем? – задал вопрос Юлиус Кернер. – А масло?
– Нет, масло все, кончилось.
– Уже все? Какая жалость! Эй, Яков! Это ты вчера получил посылку? С маслом?
– Нет, масла не было. Была колбаса. И паста из анчоусов.
– Фу, ты! Паста из анчоусов!
Гумберт торопливо привел в порядок свою одежду. Джем у него был спрятан в карман куртки, Брунненмайер положила его в жестяную банку. Ах эта Фанни Брунненмайер, если бы не она – кто бы писал ему письма, отправлял посылки – тогда уж он точно бы повесился на первой встречной потолочной балке. В Винегеме они повесили двух саботажников-бельгийцев, это было ужасное зрелище: наверное, он навсегда запомнил их посиневшие лица и вывалившиеся изо рта языки.
Четверо немецких солдат, ступая по коровьему навозу, направились в крестьянскую избу, где их уже ждал завтрак. Не сразу, а только спустя пару дней до Гумберта дошло, что у этой семьи была одна-единственная комната – и эти люди делали там все: ели, спали, любили, рожали и умирали. Тут же промеж ног бегали куры, на сундуке у печи лежал старый кот, а под столом сидел плешивый пес – в надежде, что и ему что-нибудь перепадет. За столом было тесно, семья большая: отец, мать, две старшие дочери, три девочки-подростка, два сына, двенадцати и пяти лет, и последний ребенок – двухгодовалая миловидная белокурая девочка. У всех были круглые лица и светлые гладкие волосы, это были добрые люди, они безропотно повиновались, когда у них разместили немецких солдат, и те уселись за их стол, как будто они были их близкими родственниками. На столе был кофе с молоком, немного масла, а джем, колбасу и что там было еще на бутерброды выкладывали на стол солдаты – из того, что им присылали из дома. И хотя Гумберту мешали трапезничать грязь и запах из коровника, наполнявший весь дом, сама еда была сносной. Вообще все за столом можно было назвать сносным, если только закрыть глаза на то, что здесь никто не пользовался ни ножом, ни вилкой, все преспокойно облизывали пальцы, чавкали, рыгали и некрасиво причмокивали кофе.
Самый настоящий ад начался позже. Изо дня в день, около семи часов – с ужасной немецкой пунктуальностью – Гумберт со своими товарищами должен быть в одной из конюшен, которых здесь было несколько, с этой целью переоборудовали разные постройки. Конюшня, где несли дежурство Гумберт и его товарищи, раньше была классной комнатой деревенской школы. Добираться до нее приходилось в любую погоду – и в дождь, и в ветер. Хорошо было тем, у кого был дождевик, как у Якова Тиммермана и Ганса Вольтингера. Гумберт же с Юлиусом Кернером появлялись в конюшне почти каждое утро насквозь промокшими. Радовало только то, что в конюшне было сухо, потому что кругом все было затоплено: вода стояла до самой дорожной насыпи.
В конюшне его уже поджидал унтер-офицер Крюгер, лысый, с рыжими усами, противный чванливый педант, он терпеть не мог Гумберта.
– Господин дворецкий, встать! Быстро, а то получишь двадцать отжиманий прямо здесь, на лошадином дерьме…
Гумберт до этого никогда не имел дела с лошадьми, и сначала ему было страшно приближаться к ним, и только постепенно он понял, что при всей своей устрашающей силе они были невероятно послушными. Теперь он смотрел на них как на своих товарищей по несчастью, ведь этих невинных созданий заставляли бежать под градом пуль. Их разрывало на куски гранатами, и в конце дороги они подыхали, не понимая, за что им все это. Здесь, в конюшне, все лошади были, к счастью, в хорошем состоянии, те, которых конфисковали у бельгийских крестьян, едва ли годились для верховой езды, но большинство лошадей сюда пригоняли, и их следовало не только кормить и поить, но и выводить на прогулки.
Примерно до восьми выгребали навоз, кормили и чистили лошадей, унтер-офицер все это время околачивался тут, мешая всюду, где только можно, и постоянно брюзжал. Кроме Гумберта в число его особых «любимчиков» входил и узколицый Яков Тиммерман. Крюгер ненавидел молодого человека прежде всего потому, что до войны тот был студентом философии, и однажды из кармана его куртки выпал томик «Фауста» Гете. Яков в глазах Крюгера был «интеллигентишкой», он раздражал его своим очевидным всезнайством, и потому унтер-офицер не упускал возможности показать тому, что такие мальчики, как он, здесь, в полку – последнее дерьмо.
– Да ты посмотри на это! И ты это называешь вычистить? Какое свинство!
Он хлопнул рукой по крупу коричневого мерина и задал жару бедному Якову, за то, что поднялось целое облако пыли. Яков был не виноват, потому что вальтрап чистил вчера не он, а Юлиус Кернер. Однако Кернер умел подольститься: ходил всегда с виноватым видом и слащавой улыбочкой и по любому поводу орал: «Слушаюсь, господин унтер-офицер!»
Крюгер заставил Якова сделать несколько «упражнений», несмотря на его больную ногу, прямо здесь, посреди лошадиного дерьма. Крюгер был просто тварью. Гумберта охватило сумасбродное желание – въехать тачкой с навозом ему прямо в зад. Ему доставляло удовольствие рисовать в голове эту веселящую душу картину во всех деталях. Он представил, как Крюгер завопит и упадет прямо в лошадиное дерьмо, как кобыла запаникует и лягнет его. Он вообразил разинутую пасть Крюгера, набитую дерьмом. Вот это было бы здорово! Но отважиться совершить такое на самом деле – для этого Гумберт был чересчур труслив. В результате его ждала бы тюрьма или еще что-то похуже, и цена за удовольствие казалась ему все-таки слишком высокой.
– Седлать коней! – отдал приказ Крюгер, накинув на себя дождевик. Сквозь измазанные навозом окна бывшей классной комнаты было видно, что дождь лил как из ведра. С добрых полчаса их небольшой отряд ехал верхом по раскисшим дорогам, потом, когда все промокли до нитки, дождь прекратился. Выглянуло солнце, заблестели темные луга, а на вспаханных полях, перемежавшихся сосниками, показались всходы озимых культур. Какая красивая, какая богатая страна эта Бельгия. Они проезжали мимо раскинувшихся на равнине старых господских поместий, роскошных дворцов, парковых ансамблей. Душа Гумберта переполнилась счастьем, когда он увидел тех, кто обитал на этой земле. Здесь была культура, здесь понимали и ценили красоту, традиции и роскошь, это была хорошо организованная жизнь, где уважение и вежливость в обращении были нормой, – он так это любил. Ему казалось непостижимым, что все это еще сохранилось в мире, который рушился на глазах.
Гумберта призвали сразу в начале войны и направили во Францию для укомплектования войск. Ужас, который охватил его при виде страшного разорения и разрухи вокруг, все еще жил в сознании и, казалось, до сих пор сидел под кожей. Приглушенные расстоянием взрывы гранат: сначала бросок, потом свистящее шипение летящих приближающихся снарядов, которое разрастается, превращаясь в рев, потом взрыв, вызывающий крайнюю степень ужаса, – все, попало! Однажды граната попала прямо в блиндаж, где он находился незадолго до этого. Взрыв разорвал на куски пятерых его товарищей, он избежал их участи только потому, что присел во рву, справляя нужду. Когда хоронили погибших, он просто упал в обморок. Чем ближе они продвигались к фронту, тем чаще с ним это случалось, в конце концов он свалился на землю, услышав звук приближающегося самолета. Его начали дубасить, бить ногами, думая, что он симулирует, но он ничего не чувствовал, и только когда пришел в себя, стал корчиться от боли. В результате его признали непригодным для фронта и выслали в Бельгию, нести службу в оккупированной стране.
– Ну как он сидит на коне? Просто страх божий! Выпрями спину, правильно держи ноги. Рысью… вперед…
По возвращении в конюшню лошадей насухо растирали и чистили, кормили, поили, мыли им копыта. Потом надо было быстро почистить свою обувь, униформу, привести все в порядок, насколько это было возможно, до блеска начистить оружие и в двенадцать выйти на перекличку. А там на тебя накричат – за пятна на брюках, за то, что нет пуговицы, съеденной лошадью… Смертельно уставшие, в промокшей форме и сырых носках возвращались они на крестьянский двор. На обед. Бельгийцы вели себя покорно, получали от солдат продукты, однако приготовить из них какие-то блюда не могли. Консервные банки со свиной тушенкой и тушеной капустой, картошка, жир, копченая колбаса и сыр – все это перемешивали, превращая в светло-бурое комковатое месиво, которое потом плюхали себе в тарелку. Юлиус Кернер, фабричный рабочий из Кельна, жадно черпал ложкой эту бурду, как и учитель Ганс Вольтингер, который сметал все, как амбарная молотилка. Яков Тиммерман сидел на скамье рядом с Гумбертом и выглядел ужасно – краше в гроб кладут.
– Что, больно?
– Да, есть. Боюсь, повредил кость.
– Попросись к врачу. Три недели в лазарете, полежишь в уютной кровати, насмотришься сладких снов… или почитаешь…
Тиммерман улыбнулся. Он вовсе не желал бить баклуши, в то время как товарищи сражались за отечество. Он не лодырь. Отчизна призвала его, и он последовал призыву.
– Калекой ты вряд ли послужишь отчизне. Лучше бы подлечился.
Тиммерман запихнул в себя несколько ложек и подвинул свою тарелку Кернеру. Тот, вытаращив от удивления глаза, тут же смолотил дополнительную порцию.
– Через пару дней все будет нормально. Я же могу подняться, значит, ничего не сломано. Не хочу в лазарет, ведь впереди Верден.
Гумберт выронил ложку, комок бурой массы упал на скамью, и на него тотчас набросилась собака.
– Что, на Верден? – едва слышно произнес он.
– А ты разве не слышал? Ах да, ты же не пил с нами вчера, а спал. Пока это только слух, но такие слухи, как правило, оказываются верными.
Гумберт почувствовал, как содержимое желудка поднялось, готовое изрыгнуться. Он быстро встал, споткнувшись о собаку, которая отиралась рядом, дернул дверь и прямо под проливным дождем побежал к навозной куче. Его блевотину жадно проглотил пес.
Дрожа от холода, он еще долго стоял у крестьянской избы под выступом черепичной крыши – с застывшими от ужаса глазами. Однажды они уже видели раненых, которых везли в Антверпен, в лазарет. Гумберт тогда на секунду выглянул в окно: да они были скорее мертвыми, чем живыми, все с перебинтованными головами, а у одного вместо руки был забинтованный обрубок.
«Под Верденом будет решающее сражение, которое приведет к победе, – сказал как-то унтер-офицер Крюгер. – Если мы возьмем крепость в Вердене, значит, выиграем войну».
Но Гумберт уже больше не верил в подобный бред. Уж слишком часто приходилось слышать о решающем сражении, о внезапном нападении, об англичанах, которых так легко заткнуть за пояс, о трусливых французах, о русских, которые вообще не умели воевать. Гумберт уже видел, как взрываются снаряды, оставляя широкие воронки в земле, и как они разрывают на куски людей и зверей. Это было еще до линии фронта. Юлиус Кернер, этот урод, рассказывал ему про окопы, где солдаты жили в грязи вместе с крысами и мышами. А когда он заметил, что такие рассказы наводят на Гумберта панический ужас, то начал третировать его своими историями почти каждый вечер, когда они компанией пили и курили. Якобы в окопах жрали жареных крыс, когда не подвозили провиант, иной раз и сырых, если не было дров, чтобы разжечь костер… Яков Тиммерман сказал ему тогда, что все это выдумки, которым Гумберт не должен верить, но когда тот воображал, как сидит в тесной дыре среди крыс, он чуть не падал в обморок.
Он сделал глубокий вдох, втянув в себя сырой воздух, и пристально посмотрел на поля за невысокой каменной стеной – моросящий дождь окутал их дымкой. После обеда была короткая передышка, в половине второго опять дежурство в конюшне, затем тренировочные занятия до четырех, а это была настоящая пытка, после которой ломило все кости. В четыре часа выдавали продукты, привозили почту, затем снова дежурство в конюшне, после те, кому не повезло, отправлялись стоять на посту. В это время остальные, свободные от дежурства, собирались за кружкой пива или вина, играли в карты, писали письма…
Гумберт как-то понял, что эта примитивная, тупая жизнь, которую он так ненавидел, вообще-то была привилегией. Безопасное место, вдалеке от окопов и гранатного огня, прибежище перед лицом смерти и ужаса. Но теперь все это закончится. Его догоняет война, настоящая война.
Серая водяная крыса пробралась из ближних окопов к навозной куче. Он видел ее блестящую мохнатую шкуру, маленькие лапки, длинный лысый хвост. Порывшись лапками в навозе, она погрызла гнилую капустную кочерыжку и вмиг исчезла, как только кто-то открыл дверь избы.
– Ну что? – спросил Вольтингер, на секунду остановившись рядом с Гумбертом и внимательно посмотрев на него. – Что, понос? Дрищешь? – Гумберт резко покачал головой. – Если не будет лучше, иди к доктору. А то еще притащишь нам бог знает что. Дизентерию или еще какую дрянь. Нам без надобности. – Он уставился на Гумберта, а когда тот ничего не ответил, ткнул его рукой в грудь. – Ну что, понятно, Седльмайер? Или у тебя еще и температура?
Гумберт не успел отпрянуть в сторону, как Вольтингер приложил ему ко лбу свою тяжелую руку. Пальцы у него были длинные, суховатые, с пожелтевшими ногтями, вероятно, давно пораженными грибком.
– Да нет у меня никакой температуры, – произнес Гумберт, отстраняясь. – Просто я не выношу это жирное блюдо, вот и все.
Вольтингер скорчил гримасу: ему явно не нравилось, что юный паренек снова и снова отстранялся от него.
– Уж слишком ты брезглив, – пробормотал он. – И ведешь себя, как маленькая девочка. Особенно во время помывки – никогда не снимешь штаны перед всеми. Ну, смотри, чтобы к дежурству ты снова был на ногах.
Гумберт никак не отреагировал. Кто такой этот Вольтингер? Такой же простой солдат, как и он сам. Он остановился, когда мимо него прошли три товарища, но по-дружески кивнул только Якову, что должно было означать: не беспокойся, со мной все в порядке. Яков Тиммерман тоже слегка улыбнулся и заковылял вслед за сослуживцами к коровнику. Неужели с этой опухшей ногой его пошлют в Верден? Нет, вряд ли.
Гумберт прислонился спиной к стене, так как почувствовал внезапную слабость, как будто у него буквально отнялись ноги, и ему пришлось быстренько присесть. Это был почти обморок, с которым он смог все же совладать. Тяжело дыша, он застыл, но когда заметил, что штаны отсырели на холодной земле, снова медленно поднялся. Дверь в избу со скрипом открылась, белокурая девчонка выбежала во двор с ведром в руке и, выплеснув помои в навозную кучу, обернулась к нему.
– Vous etes malade? Вы больны? – спросила она сочувственно.
– Просто закружилась голова…
Указательным пальцем он прочертил в воздухе волнистые линии, и она кивнула, мол, поняла.
– Un cafe? Это поможет от…
Опрокинув ведро, на дне которого еще оставалось немного жидких нечистот, она прочертила пальцем такие же линии в воздухе.
– Нет, спасибо… Merci… Я буду спать. Dormir…
При этом он сложил ладони, подперев ими правую щеку. Она кивнула и широко улыбнулась ему. У нее были огромные голубые глаза и почти невидимые белые ресницы.
– Доброго сна, – пожелала она, кокетливо отвернулась от него и потянула за дверь.
Дождь усиливался, капало даже сквозь навес, и лужа перед домом становилась все больше, подбираясь к башмакам Гумберта. Он, нерешительно передвигаясь вдоль стены, завернул за угол, где была невысокая пристройка, и подумал, не забраться ли в нее. Здесь стояла старая деревянная тачка, небось, с прошлого века ни разу не поменявшая положение. На ней вповалку лежали корзины, мешки, грабли, вилы для навоза, лопаты, старый веник из хвороста… Может, спрятаться под мешками и тихо лежать, притворившись деревяшкой, до тех пор, пока не начнут искать. И что они будут делать, если он просто исчезнет? Или растворится в воздухе?
Они его найдут и накажут. За такие дела можно угодить в тюрьму, а дезертира могут и повесить. Он, крадучись, прошел вокруг сарая, осмотрел огород, отделенный низенькой стеной. Лук дерзко пустил свои зеленые стрелы из сырой земли, не заботясь о том, что еще могут грянуть заморозки. Гумберт пошел дальше, но его нога наткнулась на брус, он споткнулся и только теперь увидел деревянную лестницу, прислоненную наискось к стене дома, – она вела к маленькой двери прямо под крышей. Что это, голубятня? Но для голубятни помещение было великовато, да и голубей он здесь никогда не видел – только куры, утки и дрозды. Он осторожно осмотрелся – деревенская улица была пустой, и только там, в конце, где она переставала петлять, можно было различить группу всадников и две груженые телеги, но они были слишком далеко, чтобы считать их опасными. Он стал подниматься по скользким перекладинам лестницы и, добравшись до верха, попытался открыть маленькую дверь. Ему удалось сделать это без особых проблем, если не считать занозы, но занозу он легко вынул. На улице уже сгущались сумерки, темные створки двери раскачивались по ветру. В помещении стоял запах пыли, мышиного помета, какого-то зерна, овса или ржи.
Это был чердак. Не то чтобы высокий, но в центре его мог бы встать, согнувшись, мужчина. В щель между стеной и фермой крыши дуло, здесь было довольно мрачно, однако сухо. Что здесь хранилось? Зерно? Может, консервированные фрукты, шмальц, сухой горох, сливовый мусс? Он решил забраться внутрь и немного осмотреться. Не для того, чтобы что-то стащить, а просто так. Ползти пришлось на четвереньках, он быстро прикрыл за собой маленькую дверцу, чтобы никто не увидел. «И зачем мне все это?» – подумал он, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте. Тут стояли мешки, вероятно, с немолотым зерном, а может, просто с овсом и ячменем. В середине этого низенького помещения находилась какая-то деревянная перекладина, на которой висели тряпки, большие и маленькие. Когда он осторожно подполз поближе, то понял, что это выстиранное белье, развешенное для сушки. Простыни, рубашки, длинные женские панталоны с кружевами, какие носили в прошлом веке. Два здоровых корсета, из которых была вынута шнуровка, несколько нижних рубашек средней длины, черная юбка из грубой шерсти с изрядно потрепанным подолом…
Гумберт несколько раз обошел вокруг бельевой веревки и хорошенько все осмотрел. Он продрог – по чердаку гулял ветер, приподнимая вверх концы простыней.
Они похожи на огромные крылья, подумал он. Крылья, на которых можно подняться в воздух и улететь отсюда вместе с ветром.
Он схватил шерстяную юбку и стащил ее с сушилки, осмотрел и понял, что к ней должен быть еще и пояс. По крыше барабанил дождь, струями стекая во двор и оставляя лужи. Гумберт снял с себя тужурку, рубашку, брюки и даже нижнее белье. Белая льняная рубашонка была прохладной и немного сыроватой. Мороз прошел по коже, когда он ощутил ее на своем теле. Затем он надел длинные панталоны, затянув их на поясе, сверху надел еще две длинные нижние юбки из льна, потом тяжелую шерстяную юбку, которую закрепил корсетными шнурками, сушившимися здесь же. Верха одежды не было, зато он нашел широкий шерстяной платок, который набросил на плечи, и темно-красный чепец, украшенный помятыми воланами, которые завязывались под подбородком. Шерстяные носки, однако, были малы, поэтому пришлось надеть свои ботинки, а не деревянные башмаки, какие носили крестьянские дети.
Свою форму он скатал и припрятал за мешками с зерном. Потом осторожно спустился вниз по лестнице, придерживая юбку и сползающий с плеч платок.
Перебравшись через стену сада, он добрался до деревенской улицы. Дорога вправо вела к тому месту, откуда начиналась дорога на Антверпен. Узкая тропа слева извивалась среди лугов, вдоль ручья и исчезала в сосновом лесочке. Он прикинул, что оттуда до поместья было добрых три часа пешком, там они проезжали вчера на лошадях. Было бы неразумно полагать, что его там примут. Скорее всего его выдадут немецким оккупантам, но ему уже нечего терять.
