Анна Всеволодова
Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)
Леди N говорила еще несколько времени в том же роде и отпустила мичмана только взяв с него клятву ни при каких обстоятельствах, не повторять страшного опыта, какому ей пришлось стать свидетельницей. Клятву эту, мой друг, дал очень охотно, потому что беседа с супругой лорда N была весьма упоительна для его самолюбия и послужила неиссякаемым источником для чувств и стремлений, о которых прежде он не имел ни малейшего понятия.
Надо ли говорить, что описанное мною происшествие роковым образом повлияло на мечтательного и одинокого посреди своих товарищей, молодого человека? Достаточно, я полагаю, будет сказать, что грозные штормовые валы не так иногда сокрушают и швыряют легкое суденышко, как те волны, что захлестывают человеческую душу.
Впервые столкнувшись с этою непогодой, мой товарищ не умел ей противостоять и в самое непродолжительное время оказался совершенно во власти сих жестоких стихий. Не будет преувеличением, если я добавлю, что без благотворного действия свежего воздуха, беспрерывной смены занятий и усиленного движения, любовь, вспыхнувшая в сердце моего друга, могла его уморить в прямом смысле слова.
– В его годах подобные случаи не столь уж редки, – заметил я, – знавал я пациентов, напоминающих вашего больного. Перечисленные вами лекарства: свежий воздух, движение и смена занятий – очень верные средства.
– Мой друг имел их с избытком, и, хотя исцеления не получил, научился вскоре жить в новом для себя состоянии, как человек, потерявший ногу, научается ходить с костылем.
– Очень меткое сравнение. Но я жалею вашего робкого друга, и если б мне случилось быть на вашем месте, я посоветовал бы ему не загонять болезнь столь глубоко, а при первых признаках недуга, открыть свое нездоровье леди N, в надежде получить решительное средство, чтобы исцелиться совершенно.
– Мой друг, напротив, стремился скрыть свое нездоровье от леди N и, надеюсь, ему это вполне удавалось.
– Его желание противно голосу натуры и для меня непонятно. Разве их встреча не является доказательством внимания леди N к вашему другу? Разумею впечатление, что друг ваш произвел на нее. Вы пересказали мне слова преданного ей Уолтера, но ужели вы полагаете, что он не доносил ей обо всем, имеющем касательство, до отношений в команде? Конечно, леди N не могла знать часа рокового события, и тут я готов признать роль провидения, но то, что она искала случая переговорить с вашим другом, для меня очевидно.
– Вы ошибаетесь, сударь, уверяю вас, – отвечал старик очень серьезно, – никакие иные чувства кроме простого человеколюбия, не руководили поступком леди N.
– Ужели друг ваш смог отказаться от желания повторить встречу, столь ему памятную, и не сделал к этому никакой попытки?
– Вы бы польстили ему, если б остались при таком убеждении, но я не могу ответить на вопрос ваш утвердительно. Справедливости ради замечу, что друг мой никогда не предпринял бы шагов к новой встрече с леди N, если бы не повод.
Им послужил найденный батистовый платок с инициалом, включающим букву «Э». Некоторое время колебался он между желанием оставить платок у себя или вернуть его законной владелице. Не трудно догадаться, что возможность воспользоваться предлогом для нового разговора возобладала над всеми доводами, и выбрав подходящий момент, он представил свою находку леди N.
– Как, сэр, вы не захотели оставить его у себя? – отвечала она с той насмешливой манерой, которая отличала ее остроумие, – какие странные настали времена – мои офицеры не желают иметь моих чудесных платков. Впрочем, погодите, – добавила она, расправляя и разглядывая батист, – это платок моего сына. Буква «Э» означает не Элизабет, а Эдгар. Взгляните, как выглядят инициалы на собственном моем платке, и не путайте их больше с платками сэра Эдгара. Но я, право, была бы очень удивлена, если бы на корабле действительно был найден мой платок, потому что от роду ничего не теряла. Не знаю согласитесь вы со мною или нет, но я почитаю талант не терять платки столь глубоко, что прошу передать моему сыну вашу находку, вместе с приказанием повесить ее на свой мундир и проходить с этим знаком отличия до конца сегодняшнего дня.
– Если ваша светлость возложит на меня обязанность объявить сэру Эдгару столь суровое приказание, я рискую навсегда утрать его расположение, – возразил мой друг, стараясь попасть в той своей собеседницы.
Леди N улыбнулась.
– Теперь, сэр, вы сами можете убедиться, насколько я была права в тот день, в который перечислила вам некоторые из отличающих вас достоинств. Дальновидность, с которой вы стремитесь избежать неудовольствия будущего лорда N, показывает, что ему небесполезно будет узнать короче человека столько дельного и предусмотрительного. Откажитесь ли вы вторично от моего поручения, если оно будет состоять в том, чтобы вы обучали сэра Эдгара музыкальному искусству, в котором, если верить слухам, очень преуспели?
Таким образом, мой друг оказался учителем сэра Эдгара и частым гостем капитанской каюты.
Впервые придя на урок свой, он был смущен приемом, оказанным ему лордом N, который не поднимаясь с кресел, ответил на его поклон едва заметным кивком головы, продолжая разговаривать со своей «красавицей», как он называл ручную куницу, угощавшуюся из его рук вареными яйцами. Зверек этот всегда сопровождал в морские путешествия семейство капитана, ибо супруга последнего, хотя никогда не видала крыс, знала об существовании омерзительных этих тварей в корабельных трюмах и желала иметь защитника на случай встречи с ними.
Попав в общество старших офицеров, мой друг сумел не вызвать их неудовольствия, во-первых, потому что леди N старалась поддержать его и действовала очень умело, во-вторых, потому что музыкальность его была развита гораздо сильнее, чем это обычно бывает, и получив возможность ее выказать, он очень легко привлек к себе всеобщую симпатию. Особенно это касалось Филиппа Блейка, который будучи большим любителем игры на флейте не мог без восторга слышать, как чутко вторит ей клавесин и в какие роскошные рамы, по собственному его выражению, облекает скромные его картины иностранный мичман. Капитан сам играл неплохо, и хотя не был таким страстным поклонником искусства, каким был Блейк, но не раз охотно исполнял с обоими молодыми людьми «Альмиру», любимую оперу Курфюстра Гановера и леди N. Последняя видела «Альмиру» и ее автора будучи однажды в Венеции с отцом, который прибыл в сей волшебный город в свите посланника герцога Манчестерского.
Город, его оперы и концерты при лодочных катаниях произвели на леди N огромное впечатление, и она часто возвращалась в разговорах к этой теме. Между прочим, со свойственной ей иронией она признавалась, что мечтала сама петь и очень серьезно умоляла отца оставить ее в Венеции, с тем, чтобы выучиться этому искусству. Сохранив свою страсть к опере, леди N могла бесконечно слушать Клавелли «Александр, победитель самого себя», «Муция Сцеволу» или «Ксеркса» Бонончини, хотя музыкантам «Эдгара» не имевшим скрипок, не удавалось в полной мере добиться нужного звучания. Лучше всего выходило либретто кардинала Бенедетто Панфили к недавно поставленной опере «Триумф Времени и Разочарования». Красота, Наслаждение, Время и Прозрение были представлены соответственно моим другом, Блейком, Капитаном и Берендорфом.
Обращалось Наслаждение к Красоте, но благодаря помощи Времени и Прозрения, той удавалось разглядеть всю тщету удовольствия и устремиться к чистому прославлению Творца, подлинный и прекрасный лик которого отображен Натурою:
Никогда прежде древесная сень
Не была мне милее, сладостнее и нежнее.
Заканчивала Красота спор между желающими привлечь ее на свою сторону противниками и несколькими выразительными аккордами опускала занавес над несуществующей сценой.
В отличии от римской постановки, наш импровизированный «Триумф Времени и Разочарования» имел огромный успех, как у семейства капитана, так и у всех старших офицеров, бывших в числе зрителей. Один Берендорф пенял иногда на новую музыку, которая очень удалилась от понимания Платонова, в котором наиболее ценным является слово, затем ритм и лишь потом звук, а не наоборот.
Что касается музыкальных успехов сэра Эдгара, то они оставались очень невелики, так как желание приобрести умение в игре на инструментах, принадлежало не ему, а только его матери.
Между тем корабль наш подходил к Тенерифе. В те годы, сударь, еще памятно было время, когда остров переходил из рук в руки и испанцы не всегда с безопасностью могли считать окружающие его воды своею собственностью. Корабли, идущие в новый свет, обычно останавливались здесь. Нам тоже требовалось добавить некоторых запасов на транспорт, который мы конвоировали.
Командор Берендорф готовился сойти на берег, чтобы отдать дань уважения губернатору и присоединить к нашей команде нотариуса, нанятого для изготовления всех бумаг, необходимых при ведении дел с испанцами, ибо дела эти далеко не всегда имели военный характер.
Мы встали на якорь напротив Канделарии, городе обязанном своей известностью легенде о статуе Богоматери и множеством разнообразных заведений служащих к выманиванию у моряков жалования. Ходили слухи, что наш капитан не брезговал в молодые годы посещать эти места в сопровождении одного из матросов по имени Бакстон. Это был довольно необычный человек. Он происходил из почтенной семьи, и во флот был зачислен, как и мы мичманом, но впоследствии разжалован за жестокое обращение с подчиненными, приведшее однажды к смерти одного из матросов. Случай этот как-то замяли и Бакстон избежал виселицы. Капитану был он предан чрезвычайно и служил ему телохранителем во всех приключениях, часто далеко не безопасных. Должность эта как нельзя больше подходила Бакстону, так как он обладал бычьей силой, а за свою очень толстую и щетинистую шею был среди матросов прозван кабаном. Этим прозвищем также объяснялась его особенность так увлекаться дракой и разъяряться, что нескольким людям с трудом удавалось его усмирить. Кроме того, Бакстон мог не захворать, съев крысу, издохшую от разбросанной для нее отравы, в щепы разбить дубовую доску или выпить два ведра водки. За эти и подобные добродетели был он любимцем среди наших матросов и пользовался благосклонностью лорда N.
Шлюп уже готовился отвалить от борта, как на нем был поднят флаг и увеличено число матросов, в знак присутствия капитана. Последний появился на палубе в сопровождении Бакстона. Командору приказали было оставаться на корабле и замещать лорда N, который счел необходимым посетить губернатора лично. Леди N стояла тут же и, опираясь на плечо сэра Эдгара, и с выражение насмешливого презрения наблюдала за всеми приготовлениями.
– Эдгар, просите вашего учителя не покидать нас сегодня вслед за прочими музыкантами. Сэр Блейк нынче возглавляет вахту до позднего часа, ваш отец также лишил нас возможности слышать его игру. У меня одна надежда на вас двоих, – проговорила она, отворачиваясь от своего супруга и как будто наскучив дожидаться его отправления.
Не знаю расслышали ли капитан слова леди N, потому что во всех его действиях чувствовалась нетерпеливая торопливость, как это бывает, когда готовый шлюп стоит на воде с поднятыми веслами и сигнальный держит рожок наготове. Во всяком случае, он ничем не обнаружил своего внимания к этому замечанию. Сэр Эдгар передал моему другу приказание леди N, а заодно сообщил, что командор просит его отобедать вместе. Обед прошел очень весело, ибо леди N находилась в превосходном расположении духа и много шутила, особенно над тем обстоятельством, что Беренсдорфу впервые выпало замещать лорда N, тогда как он не раз замещал ее отца, и был во многих отношениях более опытным начальником, ибо лорд N являлся капитаном более по праву собственности на корабль, чем по иной какой-либо причине.
– Будучи командором на флагмане при графе Питерборо, особенно лестно сохранить тот же чин при лорде N. Как Вы полагаете, сэр, достойна ли такая награда победителя Барселоны?
– Фортуна очень проказлива, ваша светлость, и когда она делает свои распоряжения я стараюсь не полагать, но подчиняться. Впрочем, сия грозная властительница, как всякая дама, непоследовательна бывает и часто возносит там, где вчера низвергала и преследовала.
– Не забывайте, сэр, что, будучи в немилости этой дамы, которая, кажется слишком надолго лишила вас своего расположения, у вас остается возможность искать его у статс-секретаря.
– Вы преувеличиваете, если полагаете между нами более тесную связь, недели одинаковое написание имени. Я до сих пор не получил ответ от своего высокого родственника на мое послание, в котором поздравлял его с подписанием шотландской унии. Вероятно, деяние это столь блистательно, что в свете его трудно привлечь внимание к такому скромному светильнику, как взятие Барселоны.
– Справедливое замечание, но только для слабых глаз. А ваши никогда не утратят своей остроты, ни в полдень, ни в потемках.
– Я стараюсь походить в этом на вашего отца.
Для моего друга, однако обед прошел далеко не так непринужденно и приятно, как можно было ожидать, учитывая, что чести откушать за капитанским столом он был удостоен впервые. Будучи уверен, что ему не удастся скрыть свою сердечную тайну во время предстоящего свидания, он не знал на что решиться. Как бы ни была принята эта новость, к прежним столь счастливо (теперь мой друг полагал, что до сего часа был счастлив) протекающим вечерам, наполненным музыкой и лестным внимание леди N, возврата быть не могло. Потерять расположение ее или оскорбить своего капитана казалось ему равно невозможным. Мой друг признался мне, что мысли эти были ему столь тяжелы, что напомнили те минуты, когда стоял он на палубе с ядром в руках, и, если бы не клятва данная тогда, одному Богу известно не прибегнул ли бы он к сему способу избежать свидания.
Я пожал плечами.
– Неужели приказание леди N повергло вашего друга в такое отчаянье? Право, часы ожидания встречи, столь для него желанной, представляются мне более приятными. Скажу откровенно, сударь, что, если после всего что я услышал, вы станете уверять меня, будто друг ваш смог уклониться от встречи с леди N, я не поверю.
– Я и не собирался вас в том уверять. В обыкновенный час он как всегда явился в капитанскую каюту и сел за клавесин с сэром Эдгаром. Впрочем, в этот вечер игра плохо удавалась им. Оттого ли что сэр Эдгар был особенно не расположен к занятиям, оттого ли что море стало очень неспокойно и корабль начало ощутимо раскачивать и толкать, но только друг мой то и дело брал неверную ноту, так что скоро леди N объявила Эдгару, что он может идти, и дать возможность своему учителю показать обычное свое мастерство.
– Скажите, сэр, – спросил Эдгар, собираясь уходить, – в вашем отечестве как обычно обращаются к сыну, когда хотят его похвалить? Как называла вас ваша матушка?
– Я не имел удовольствия знать своей матушки, ибо она умерла, когда мне не было двух лет от роду.
– А как бы вам хотелось, чтобы она вас звала?
– Я никогда не размышлял над этим вопросом, сэр. Но если вы настаиваете, я признаюсь, что, если бы матушка прозвала меня «капитаном», она доставила бы мне этим большое удовольствие.
– Весьма удачный ответ, – заметил я.
– Сэру Эдгару он тоже понравился, ибо он заметил леди N, что хотел бы иногда слышать, как она обращается к нему таким образом.
– Так к вам со временем все будут обращаться, – отвечала она, прощаясь до утра.
Лишившись общества своего ученика, мой друг тотчас пришел в замешательство. Он не чувствовал в себе способности ни играть, ни заниматься приятной беседой. Особенно потому что леди N, которая обычно изящно поддерживала любое его начинание, теперь нисколько не желала этого делать, задумчиво глядя на любимого своего зверька, то крутившегося у нее на коленях, то перебегающего с руки на спинку кресла, она хранила молчание. Ветер все крепчал, и корабль час от часу кренился и скрипел сильнее. Наконец, один особенно сильный толчок, напугал нервное подвижное животное, оно метнулось на пол и забилось под инструмент. Леди N подняла голову:
– Можете идти, сэр. Придется, видимо, примириться с тем, что море сегодня не расположено музицировать.
– Вы имеете что-то сказать? – добавила она, видя, что гость ее не трогается с места.
«Я поклонился и вышел, – рассказывал мой друг, – ветер свирепствовал уже со всей силою, вершина острова – вулкан Тейде совершенно скрылся из виду за несущимися навстречу валами воды и обрывками низких туч. Сделав несколько шагов, я натолкнулся на Уолтера.
– Прошу прощения, сэр, – сказал он, притрагиваясь к шляпе, – я тут поджидал капитана, только теперь его лодке ни за что не отойти от берега.
– К дьяволу тебя и твоего капитана! – отвечал я.
Он с удивлением заглянул мне в лицо и посторонился.
Подштюрману приказано было сниматься с якоря и отвести корабль дальше от берега. Это стало первым испытанием для него, ибо он был недавно произведенным из мичманов, и кораблю нашему едва не проломило киль, брошенным на мель якорем. Снова должны мы были менять паруса и трогаться с места. Массы воздуха сталкиваясь и разрываясь, визжали как тысячи злобных демонов, но не могли заглушить адские голоса дьяволов, поднявших бурю в моей душе. Взрывы волн ежеминутно окатывали нас ледяными ручьями, заставляя бороться за правильность выполнения всякой команды. Море свирепствовало всю ночь, людей не хватало, потому что несколько человек Уорента были взяты капитаном, и их пришлось заменять. Мичман Куракин был сброшен волною за борт, но благодарение Богу, нам удалось его спасти. Когда другой офицер пришел сменить меня, я едва держался на ногах, едва добрался до своей койки. Тут обнаружил я, что не в силах стащить мокрый мундир, даже подкрепить себя глотком воды. Жестокая лихорадка заставила меня слечь и три дня провести в бреду, без сна и пищи. Но молодой организм взял верх над недугом. Постепенно стал я приходить в себя и отличать день от ночи, а фантастические видения от реальности. Доктор, всегда ко мне благоволивший и очень огорченный моим плачевным положением, искренне был рад торжеству своего искусства. День очевидного моего облегчения от болезни он отпраздновал бутылкой превосходного вина, которым и меня угощал весьма щедро, приправляя это укрепляющее средство рассказами обо всем, что происходило на корабле с момента моей болезни.
Море улеглось, и капитан вернулся в тот же день как я слег. Четвертые сутки двигались мы прежним курсом. Между прочим, доктор с веселым видом, сообщил мне, что хотел бы иметь удовольствие поздравить меня не только с выздоровлением, но и с отличием по службе, но не может. Дело обстояло следующим образом. Капитан должен был представить в адмиралтейство список людей, представляемых к наградам и званиям, в котором стояло и мои имя. Однако последнее оказалось вычеркнутым, что, разумеется не могло остаться неизвестным старшим офицерам и леди N. Разговор происходил за обедом, и леди N выразила изумление по поводу того, что болезнь может послужить причиной отказа в подобающей чести достойному офицеру.
– Клянусь, сударыня, – отвечал капитан, – я достаточно уже наслышан о достоинствах и чести этого иностранца, чтобы судить о них здраво.
– Каков бы ни был ваш суд, сэр, – возразила леди N, этому иностранцу вы обязаны тем, что нашли ваше семейство, команду и корабль в том же состоянии, в каком их оставили.
При этих словах я внимательно взглянул в лицо рассказчика, стараясь понять полагает ли доктор, что последствия непогоды могли быть столь разрушительны, или видит в словах леди N намек на иные опасности, которые могли подстерегать ее супруга. Некоторые офицеры вслед за командором Беленсдорфом поддержали ходатайство леди N, но без успеха. Доктор принялся было называть имена тех, кто не оказал мне той же любезности.
– Прошу вас, сэр, прекратим этот разговор, – остановил я его, – и так, полагаю, что услыхал слишком много. С меня вполне довольно известия, что капитан не доволен моей службой. Если вы откроете мне имена других моих недоброжелателей, я не смогу любить их так искренно, как должно.
– Вы требуете от себя слишком многого, – возразил доктор с неподдельным удивлением глядя на меня.
– Скажите, сэр, – проговорил я, решаясь задать вопрос давно меня беспокоивший и вертевшийся на языке, – не произносил ли я в бреду каких-нибудь слов, которые разумнее было бы не говорить? В случае, если ваш ответ будет утвердительным, я хочу просить вас отнестись к этим словам как должно – то есть как к бреду больного, не имеющего под собой никакой реальной почвы, и поскорее их позабыть.
– Не беспокойтесь, мой мальчик, – отвечал доктор, ласково потрепав меня по плечу, – вы не произнесли ничего лишнего. Кроме того, по-моему глубокому убеждению, вы принадлежите к тому типу людей, которые тайну, если таковая имеется, они не выдают ни под пыткой, ни в бреду.
Одним словом, вы – человек заговора, сударь, – добавил он с лукавой улыбкой.
Скоро мой друг вернулся к обычным своим обязанностям, но не к прежней жизни. Его занятия с сэром Эдгаром прекратились, капитан более не изъявлял желания музицировать с ним и двери его каюты затворились. Он смотрел на моего друга с явным недоброжелательством, и офицеры, еще так недавно расположенные к нему стали гораздо сдержаннее. Впрочем, он не сомневался, что их холодность не была вызвана личной неприязнью, но только данью своему начальнику. Вслед за моим другом удовольствия беседовать с леди N лишились и все прочие наши офицеры, ибо никто из них не был более приглашен к капитанскому обеду, что разумеется вызвало неудовольствие и разные толки. Что касается леди N, то и ее поведение стало иным. Если прежде она оказывала моему другу покровительство, то теперь, казалось сама его искала. Постараюсь привести пример, который сможет вам дать должное понятие, о чем идет речь. Итак, представьте себе, что некая высокая персона имела несчастье очутиться в бедствии и изгнании, в обществе своих недоброжелателей. Представьте также, что один верный человек последовал за этой персоною и должен постоянно принимать вид, будто не знает, кто среди них находится. Он не смеет изъявлять никаких знаков почтения и участия своему патрону дабы не подвергнуть его опасности разоблачения. Сей верный человек ведет себя со своим господином так, как будто он равен ему по чести, как будто он равен по чести всем прочим. Вы, однако, понимаете, что хотя он не станет именовать его подобающим титулом, прислуживать ему, и воздавать почести, все-таки в каких-то мелочах будет сквозить его осведомленность о том, с кем он имеет дело. Тут нельзя выделить ничего определенного, но если наблюдать внимательно, то можно заметить то глубочайшее почтение каким бывают проникнуты самые обыкновенные действия. Итак, сударь, хотя мой друг видел леди N очень редко и только на людях, хотя со времени болезни он не перекинулся с ней ни словом, скоро каждый кто считал нужным наблюдать за ними мог найти сходство с описанной мною картиной, в которой персоной в изгнании был мой друг, а его преданным вассалом – леди N.
– Вы меня чрезвычайно заинтересовали, – проговорил я, – все это необычайно, уверяю вас.
