Анна Ветлугина
Данте Алигьери
А еще пребывание в христианском мире предполагало постоянное присутствие рядом дьявола. И общение с ним, пусть через отторжение и неприятие…
Глава третья. Птичий тюремщик
Личность формируется в детстве. И роль учителей в этом формировании порой не менее важна, чем родительская. Мы не знаем точно, какая женщина давала и тепло и заботу маленькому Дуранте Алигьери, но имя его наставника известно, хотя исследователи спорят, была ли это официальная учеба или просто дружеское общение.
Итак, Брунетто Латини (около 1220–1294), ученый и поэт, один из знаменитейших флорентийцев. Благодаря его деятельности во Флоренции начали серьезно изучать риторику и общественно-политические науки. Научные труды Латини писал на французском языке, а стихи – на итальянском. Его дидактическая поэма «Малое сокровище»[20] оказала существенное влияние на нашего героя.
Они принадлежали к разным поколениям, разница в возрасте составляла больше сорока лет, но именно Брунетто пробудил в юном Данте тягу к созданию миров. Исследования показывают, как много в дантовской космогонии заимствовано из работ учителя.
Их дома располагались по соседству, как и жилище Беатриче. Флоренция XIII века не поражала своими размерами. Наш герой, познакомившись с Латини, легко мог ходить к нему в гости.
Во всех своих упоминаниях о наставнике Данте выражает огромное уважение, и даже восхищение. Тем не менее в «Божественной комедии» Латини обитает в аду, причем не в первом и не во втором, а в седьмом круге, где собраны ужасные грешники. Блестящий ум, просветитель, развивавший систему образования в родном городе, томится рядом с лихоимцами, то есть на современном языке – взяточниками. Какие же непомерные взятки он брал при жизни? Все оказывается не так просто. Согласно ранним толкованиям «Божественной комедии», «лихоимцы делают плодным то, что природа задумала стерильным, а именно золото, тогда как гомосексуалисты, наоборот, делают бесплодным то, что природа создала плодотворящим, – половое влечение».
Наш герой видит своего бывшего учителя нагим в пустыне под огненным дождем и сочувствует ему.
Себя открыл рассудку моему;
Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:
«Вы, сэр Брунетто?» – молвил я ему.
И он: «Мой сын, тебе не неприятно,
Чтобы, покинув остальных, с тобой
Латино чуточку прошел обратно?»
Я отвечал: «Прошу вас всей душой;
А то, хотите, я присяду с вами,
Когда на то согласен спутник мой»[21].
Уже никогда не узнать (да и нужно ли?), что движет поэтом в данной сцене: сострадание или печально знаменитый «стокгольмский синдром»?
Парадокс: по средневековым европейским понятиям Данте уж очень толерантен к греху, а по современным – его хотят изъять из школьной программы как раз из-за недостаточной толерантности. Уважаемый в мире дантоведения исследователь Эдвард Мур объясняет: великий поэт вовсе не оправдывает грех, он хочет показать, что человек может оставаться привлекательным, даже совершив тяжкое преступление.
Не господин ли Брунетто первым показал величие ада маленькому мальчику?
Но, конечно, до образа Люцифера ему было далеко. И слава богу.
* * *
Мальчик и мужчина средних лет сидели на остывающем от дневного зноя камне у первого круга флорентийских стен, помнящих еще родоначальника Алигьери, доблестного рыцаря Каччагвиду.
– Из всего сказанного тобою я заключаю, что ты мнишь свое положение безвыходным, – сказал этот странный человек.
Данте снова мельком взглянул на его лицо, отвратительное и неудержимо притягательное. Сейчас незнакомец сидел вполоборота, задумчиво озирая Флоренцию, купающуюся в свете заката, и показывал собеседнику свой благородный римский профиль. Но мальчик знал: с другой стороны черты безобразно перекошены, а глаз съеден бельмом.
«Как-то нехорошо, – вдруг подумалось Дуранте, – я рассказал ему почти всю свою жизнь, а в ответ не услышал даже имени».
– Кстати, прости, я настолько преисполнился сочувствием к твоему страданию, что даже забыл представиться, – отозвался тот, будто услышав, – меня зовут Луций. Можно Лука, если тебе так удобнее.
– Почему… удобнее? – растерялся мальчик. – Луций – обычное имя.
– Неважно. Ты не ответил на вопрос.
– На какой? Ах да… ну, конечно, мое положение безвыходное. Ее отдают за какого-то Симоне деи Барди.
– А тебя? Женят на ком-нибудь?
– На какой-то Джемме. Даже имя противное.
Луций резко повернулся к Дуранте. Луч закатного солнца упал на уродливую половину лица и угас, столкнувшись с мертвым глазом.
– Ты ошибаешься. Джемма значит – драгоценность.
Помолчав немного, он добавил:
– Я могу помочь тебе. Хочешь?
В глазах снова защипало. Тяжело сглотнув, мальчик кивнул.
– Тогда завтра не позднее полудня приходи ко входу в Меркато-Веккьо.
Меркато-Веккьо – старый рынок… Как часто Данте ходил туда в детстве вместе с Паолой! Покойная служанка покупала там продукты и пробовала разные вина, расплачиваясь за дегустацию прибаутками, срамными песенками и просто сплетнями. Болтала она так заразительно, что ей всюду охотно наливали, вследствие этого ее походка быстро утрачивала твердость. Своего воспитанника она тоже не обижала, покупая ему засахаренные фрукты и шерстяные мячики. Сколько радости они приносили тогда!
Уже на подступах к базару улочка оказалась запружена народом. Мальчика пару раз толкнули. Какая-то дородная донна наступила ему на ногу. Интересно: как найти в этой толпе вчерашнего собеседника?
Он уже зашел на территорию рынка. Вдруг, перекрывая гул, послышалось многоголосое птичье пение, будто Меркато-Веккьо превратился в весенний лес. Данте удивленно завертел головой, ища источник звука, и увидел множество клеток, стоящих на прилавке и просто на земле. Рядом с маленьким птичьим городом сидел Луций.
– О, наследник дома Алигьери пожаловал, – поприветствовал он мальчика, – ну садись, торгуй, а я пока схожу по своим делам.
Дуранте вспыхнул от обиды и разочарования.
– Хм, – сказал Луций, – ты ожидал от меня подарка? А зачем мне помогать тебе бесплатно? Разве мы друзья?
Сутулая спина торговца, раскачиваясь, удалялась. Мальчик сидел, сердито закусив губу, и глядел на землю перед собой, по которой неторопливо ползла букашка. Вокруг шумела толпа. Над площадью гордо высился знаменитый дворец Тосиньи, украшенный тонкими мраморными колоннами и уходящей далеко в небо главной башней.
Внезапно Дуранте улыбнулся пришедшей мысли и торопливо начал открывать клетку за клеткой. Он уже представлял, как радостно взмоют к небу маленькие арестанты и какое злобное лицо будет у Луция. Но птицы не торопились покидать клеток. Выращенные в темницах, они испуганно жались к стенкам из прутиков. Наконец маленькая серая мухоловка робко вылетела наружу, но нетренированные крылья оказались слабы. Пролетев несколько шагов, птичка упала под ноги людям, снующим между прилавков. Мальчик метнулся к ней, но поздно: кто-то уже успел наступить на серое тельце.
– Не уберег птичку… – прошамкала старуха, выбирая трясущейся рукой бобы из корзины, – лучше б не заводил, коль не смотришь.
– Попробуй все же поторговать, – послышался откуда-то голос Луция, – а то так и не услышишь совета насчет твоей подружки.
Дуранте оглянулся, но птичника не увидел. Тогда с каким-то злым азартом он закричал:
– Птицы, певчие птицы! Самые сладкоголосые певуньи! Берите!
И подумал: если отец сейчас увидит его – наверняка выгонит из дому. Тогда уж точно не придется жениться на этой Джемме из противного рода Донати.
Так он сидел, глядя в землю, и выкликал покупателей. Птиц становилось все меньше, а кучка денег росла. И вот осталась последняя клетка. Ею заинтересовалась девочка лет семи. И тут Дуранте заметил, что дверца не заперта и птичка с любопытством оглядывает выход черными бусинами. Ему вдруг отчаянно захотелось вернуть утраченную веру в птичье свободолюбие. «Лети же, глупая!» – мысленно начал он уговаривать маленькую узницу.
– Что за птица? Сколько стоит? – спрашивали родители девочки. А он беззвучно внушал пернатому созданию, что крылья, данные Богом, не подведут, надо только поверить и броситься в безбрежную синеву.
– Эй! У тебя клетка открыта! – закричала девочка. – Ты плохой продавец.
– Мальчик, закрой клетку, мы хотим купить у тебя…
«Скорее же!» – почти крикнул он, видя, как детские руки тянутся к плетеной дверце. Раздалось тихое «фррр!», и птичка радостно взмыла над толпой.
Девочка, надув губки, жаловалась матери:
– Зачем ему разрешили торговать?
Мать не отвечала, ее внимание поглотила узорчатая ткань на соседнем прилавке.
– А ты неплохо поработал! – похвалил вернувшийся Луций. – Давай выручку.
И он сгреб все деньги.
У мальчика от обиды задрожали губы:
– Это нечестно! Я работал на вас полдня!
Луций усмехнулся:
– Двух птиц не хватает. Твой заработок ушел на штраф. Ну-ну, не гневайся, это вредно для здоровья, – он схватил Дуранте за локоть, не давая уйти, – ты ведь тоже нечестен. Разве ты пришел ко мне ради заработка?
Мальчик сердито помотал головой.
– А то, за чем пришел, – ты получил, – строго сказал птичник и поднял с земли две пустые клетки. – Подумай сам. Ты убедился, насколько душа привыкает к тюрьме. И ты смог убедить ее вырваться на свободу. В тебе большая сила, мальчик, вот что я хотел тебе показать. Надо лишь развить ее, и ты многое сможешь. Например, убрать эту… Джемму и того солидного господина.
– Угу. И закончить свои дни на виселице, – мрачно подытожил Дуранте, – как все колдуны, алхимики и гибеллины. К тому же я все равно не гожусь для Портинари, мой отец недостаточно богат.
– Ну… – Луций задумался, – и не так уж он и беден. Твой отец – ростовщик, хотя и не самый удачливый, тебе может повезти больше. Кстати, на виселицу попадают, как правило, плохие колдуны. А гибеллины… Ты их зря так не любишь. Как знать, может, когда-нибудь тебе придется стать одним из них.
– Ни за что! – Он вскрикнул так, что напугал проходившую мимо торговку рыбой. И добавил уже тише: – Колдовать тоже никогда не буду, не хочу, чтобы Бог наказал меня.
Луций шел, согнувшись, размахивая пустыми клетками. Мальчик смотрел на его мерно раскачивающуюся спину. Вдруг он резко обернулся и пристально взглянул на мальчика:
– Бог тебя все равно накажет.
Сказал и быстрым шагом скрылся за углом…
Дуранте брел по переулку, шаркая ногами. Он думал о том, что нужно уехать из этого города, куда-нибудь… все равно куда. Отцу он не нужен, ему милее дети мадонны Лаппы. А может, даже и они не нужны. В последнее время старому Алигьери все стало безразлично, он не заказал мессы, когда тяжело болела сестричка Гаэтана, да и братца Франческо отдал в дешевую школу. Все копит и считает деньги, а как праздник – напивается в хлам и бесстыдно жалуется на бедность, хотя владеет домами и землями. Но у братика с сестрой хотя бы есть мать, а у Дуранте давно уже нет даже Паолы.
…И Беатриче тоже нет. Она все равно что умерла, лучше бы она умерла…
«Беги отсель иль в пламени сгори!»
Лицо мое цвет сердца отражает.
Ищу опоры, потрясен внутри…
Он испуганно оглянулся, сам зная, что сие совершенно напрасно – голос прозвучал внутри. Строки чеканные, как ограда дуомо Санта-Репарата, подхватили его и понесли, словно давешнюю птицу. Откуда же эти стихи? Может, их читал учитель на уроке латинской грамматики? Но Данте не помнил таких строк. Да и ведь это не латынь вовсе, а народный язык.
Неужели это его сочинение? Ни разу еще он не ощущал такого восторга, даже когда наблюдал за своей моделью мироздания, спрятавшись под лимонным деревцем. Теперь его не могли устрашить ни отец, ни Джемма, ни прочие невзгоды. Он умеет создавать строки, управляющие жизнью, как напишет – так и случится.
Надо было придумать продолжение, но на ум не приходило никакой рифмы, кроме «умри». Он упрямо шевелил губами, перебирая варианты так яростно, будто смерть и вправду угрожала ему. Он не замечал, что разговаривает сам с собой. Переулок становился все у́же, казалось, серые каменные стены сейчас сомкнутся, как волны, и поглотят его.
Мне камни, кажется, кричат: «Умри!»
И чья душа в бесчувствии застыла,
Тот не поймет подавленный мой крик…[22]
Дуранте жадно искал продолжения, но магический ветер, подхвативший его душу, сник так же внезапно, как появился. Остались лишь сладко ноющая боль в груди и странное чувство благодарности… только вот к кому?
Пиная носком башмака мелкие камушки, мальчик медленно шел к дому, не замечая двух маленьких девочек, внимательно наблюдающих за ним из окна.
– Смотри, Джемма, это ведь твой жених идет, – сказала одна из них. – Какой смешной, сам с собой разговаривает.
– Ну и пусть, – отозвалась ее подружка, – какое тебе дело?
– А тебе разве не интересно, какой у тебя жених? Вдруг он сумасшедший?
– Какой ни есть – зато мой, – ответила Джемма, – а тебя вот вообще не просватали.
И она решительно закрыла ставни.
* * *
Личная жизнь Данте отражена в мультипликационном фильме да и во многих других популярных источниках весьма однобоко. Беатриче, платоническая возлюбленная, как, вероятно, было в действительности, она же – нежно-жертвенная любовница (по версии создателей «Ада Данте»), и абстрактные блудницы (опять же по аниме-версии). Между тем у Данте была нормальная, вполне благополучная семья: жена и трое детей, которые, кстати, оказались верными поклонниками отцовского творчества. Супруга Джемма Донати, подарившая поэту детей и на несколько лет его пережившая, не удостоилась ни одного, даже самого незначительного упоминания о себе в его творчестве. По какой причине? Неужели женщина, с которой он так долго прожил, была ему полностью безразлична? В книге немецкого историка Франца Вегеле (1823–1897) «Данте Алигьери: Его жизнь, сочинения и политическая теория» (1879) этот вопрос освещается весьма подробно. Немецкий исследователь пишет о рыцарском культе Прекрасной Дамы, привнесенном в итальянские города трубадурами из Прованса. Этот культ не имел отношения к браку и даже к любви в нашем понимании. «Трубадур, – пишет Вегеле, – мог воспевать какую угодно женщину, только не собственную жену; для него было безразлично, была ли замужем или нет та дама, служению которой он себя посвящал, и нравилось ли ей или не нравилось это поклонение».
То есть Данте мог вполне сносно относиться к Джемме и даже любить ее, просто говорить о чувствах к своей жене считалось для поэта дурным тоном.
Кстати, замужество Беатриче тоже никоим образом не повлияло на любовное чувство Данте. Воистину «высокие отношения». Нам, живущим в совершенно иных реалиях, крайне сложно понять совершенно особую атмосферу XII–XIII веков, когда по дорогам бродили трубадуры, воспевающие Прекрасную Даму, то есть Богородицу. Каждый мужчина того времени имел возможность очистить душу небесной улыбкой своей личной Прекрасной Дамы, о плотских отношениях с которой даже и не помышлял. Болезненность Беатриче в таком контексте могла стать для Данте дополнительным плюсом. Когда умирает ее отец, первая мысль, которая посещает поэта: скоро умрет и она. Итальянский литературовед Скарточини[23] объясняет этот факт весьма любопытно: именно из-за крайней болезненности она и стала для поэта неземным существом, ведь только такую девушку и можно любить лишь платонически. Как написал Михаил Дубинский (М. Полтавский) в книге «Женщина в жизни великих и знаменитых людей» (1900): «Там, где болезнь и смерть, не может быть и мысли о низменных чувствах; там, где могильный мрак, нет места для брачного ложа…»[24]
Беатриче действительно умерла очень рано, ей было всего 23 года. Никто ее не убивал и не насиловал, как это показано в аниме, где авторы явно представили образ «vierge souillée», девушки с развращенной плотью, но с непорочной душой, пришедшей из XIX века, а вовсе не от Прекрасной Дамы XIII.
Возможно, возлюбленная Данте даже успела насладиться семейным счастьем. Во всяком случае, нет никаких сведений о том, что ее брак с господином Симоне деи Барди оказался неудачным.
Глава четвертая. Праздник святой Репараты
Как уже говорилось в прологе, Данте ощущал себя скорее политиком, нежели поэтом. Эта часть его жизни в сюжете аниме не отражена. А вот читая «Божественную комедию», можно догадаться об активной политической позиции ее автора по многим репликам и диалогам с обитателями преисподней, когда-то занимавшими в политике видные позиции.
Поэтому мы не оставим без внимания общественную жизнь Флоренции конца XIII века и представим читателю несколько зарисовок, основанных на исторических документах.
Когда читаешь эти источники, сразу вспоминаются популярные фильмы про итальянскую мафию. Та же клановость, те же «доны», живущие по своим кодексам чести и не желающие подчиняться никаким правительствам. При этом внутри сообщества, при всем самодурстве дона, обязательно прослеживалась некая демократия и многие вопросы действительно решались голосованием.
Собственно говоря, ничего странного в этом нет. Даже само слово «мафия» родилось в Италии как раз во времена Данте. Как ни странно – это аббревиатура, но не какого-то заведения или корпорации, а военного лозунга: «Morte alla Francia! Italia anela!» («Смерть Франции! Вздохни, Италия!»). Под этим девизом в 1282-м, в год семнадцатилетия нашего героя, сицилийцы подняли восстание против французских оккупантов. Есть и другие версии. Согласно одной из них термин «мафия» имеет арабские корни и происходит от слов mu`afah (mu’ – сила, усилие, безопасность; afah – упорствовать, охранять, защищать). Другое сходно звучащее арабское словосочетание ma fi’at можно перевести как «затененное место». А некоторые исследователи усматривают связь с названием арабского племени maafir, селившегося когда-то на Сицилии вблизи Трапани. Есть и поклонники французской версии: mauvais в переводе означает «плохой», «злой».
Не будем углубляться дальше: история итальянской мафии интересует нас лишь как штрих, характеризующий менталитет народа, к которому принадлежал наш герой. Подобные сведения иногда что-то проясняют в мотивации тех или иных поступков человека. В данном случае – активность Данте, его тягу к политической жизни, которая не только способствовала его полному краху и привела к изгнанию, но и стала косвенной причиной его смерти, когда, будучи больным, Данте поехал в Венецию на важные дипломатические переговоры.
В чем же проявляется пресловутый итальянский менталитет, породивший Данте, мафию, а также львиную долю шедевров мирового искусства?
Прежде всего, в стремлении к сепаратизму и желании самоорганизоваться. Города-государства, города-коммуны со своими законами и валютой – Болонья, Венеция, Флоренция, Милан… В виде целостной страны Италия, как она существует сейчас, сформировалась лишь к концу XIX века, позже всех крупных европейских национальных держав.
Но в то же самое время именно в Италии находился Рим – одна из точек земного универсума. Вечный город сплотил вокруг себя сначала языческую империю, а потом – христианскую. И центростремительный универсум тоже неоднозначен. С одной стороны, Святой престол, папа, духовная власть; с другой – император Священной Римской империи. Это противоречие и породило конфликт гвельфов и гибеллинов, сломавший жизнь нашему герою и множеству его современников. Борьба представителей этих течений более двух веков определяла внутреннюю политику городов Центральной и Северной Италии, и сами участники порой с трудом разбирались в происходящем.
Казалось бы: что тут сложного? Всего две партии. Гибеллины поддерживают императора, гвельфы – папу. Но на реальной политической арене противоборствующих сил оказывалось гораздо больше, чем две. Тот же Данте, будучи гвельфом, пострадал вовсе не от гибеллинов, а от враждебного крыла своей же партии. К моменту его изгнания гибеллинов во Флоренции практически не было, зато гвельфы разделились на черных и белых. Черные, как им и полагалось, поддерживали папу, а белые, к которым имел несчастье принадлежать Данте, ратовали за независимость Флоренции ото всех и были не прочь объединиться с гибеллинами. Черные гвельфы тогда победили вовсе не из-за прогрессивности взглядов, а из-за стечения обстоятельств, где не последнюю роль сыграл внезапно вернувшийся из изгнания лидер черных, харизматичный Корсо Донати.
Но в 1270-х годах – время юности Данте – политическая карьера Корсо еще только начиналась…
* * *
…Дворец Моцци не имел столь высокой башни, как дворец Тосиньи, что на площади Меркато-Веккьо, но туда приглашались высочайшие гости. В нем гостили особы королевской крови и даже понтифик – Григорий X, посетивший город пять лет назад, в 1273 году. С виду замок ничем не отличался от других флорентийских дворцов – серый, сложенный из крупных каменных плит. Надежно зарешеченные окна-бойницы мрачно взирали на городскую суету.
Внутренние покои дворца не производили гнетущего впечатления, особенно второй, «благородный» этаж, где располагалась приемная зала. Ее стены, некогда голые, теперь покрывали фрески. Геометрические фигуры на них чередовались с идиллическими сценами из сельской жизни. Одну из стен украшали тяжелые ковры-каполетти. Здесь совсем не чувствовалось сырости, обычной в огромных каменных жилищах в осеннее время. Может быть, из-за новомодного камина, в котором весело потрескивали дрова, но скорее благодаря большому скоплению гостей, пришедших на праздник святой Репараты, покровительницы Флоренции.
Народу и вправду собралось много. Помимо семьи Моцци за столом сидели еще человек сорок – богатые и знатные флорентийцы. Были представители семей Строцци, Фрескобальди, Риччи, Каппони, Черки, Кавальканти. Был там и отец Беатриче, Фолько Портинари.
Гости как раз только дослушали длиннейшую канцону в сопровождении лютни о жизни святой Репараты и принялись беседовать. Разговор быстро перешел от праздника к разным городским делам. Начали обсуждать недавний бунт больных в госпитале Сан-Якопо-ди-Сан-Эусебио.
– Они потеряли всякий стыд! – возмущался синьор Риччи, член Совета ста, один из управляющих делами города. – Их лечат да еще и кормят получше, чем наемных работников. Знаете, у них каждый день мясо и вино!
– Но содержат их действительно хуже скота, – возразил Фолько Портинари, – в помещениях вообще не убирают, а людей кладут на узкие кровати по двое.
Риччи покачал головой:
– Это только тех, кто не слишком болен, чтобы не привлекать бездомных. Тяжелобольным полагается отдельное место.
– Я согласен, флорентийские больницы не напоминают райские сады. Но почему эти драчуны требуют что-то от нас? – вступил в разговор синьор Черки, также входящий в Совет ста. – Забота о здоровье граждан не входит в обязанности совета. У нас этим занимаются монахи и сами горожане. Вот пусть и занимаются.
– А разве мы не горожане? – заметил Фолько Портинари. – К тому же правительство города обязано следить за порядком. А в госпитале Сан-Якопо порядок нарушали задолго до бунта. Ведь общий больничный устав гласит: «Принимать больных, как самого Христа».
Хозяин дома с улыбкой прервал его:
– Любезный Фолько, не укоряй нас, грешных, своим возвышенным примером. Мы знаем, что ты собираешься подарить Флоренции новую больницу. Не все способны на такое, но, поверь, у нас тоже душа болит за родной город.
С другой стороны послышался тяжелый вздох старого рыцаря Берто Фрескобальди:
– Да уж! Мне жизнь не мила с того самого дня, как этот пособник дьявола Фарината дельи Уберти предал нас, объединившись с сиенцами. Вы помните этот ужас? Воды Арбии окрасились кровью флорентийского воинства… Как он мог поступить так с родным городом?
– Почему бы нет, – отозвался хозяин замка, – его же изгнали.
– Я понимаю. Но позволить сиенцам захватить нашу карроччо[25]?!
– Они хранят ее как бесценный трофей, – вставил синьор Черки.
Он хотел сказать еще что-то, но Фрескобальди с гневом перебил:
– А ты-то откуда знаешь? От своих гибеллинских друзей?
Черки возмутился:
– А что в этом преступного? Между прочим, во Флоренцию уже едет папский легат Латино деи Франджипани. Папа поручил ему подписать соглашение между гвельфами и гибеллинами.
– Но-но, ты еще молод спорить, – Фрескобальди важно поднял палец, – скорее луна упадет в Арно, чем гвельфы помирятся с гибеллинами. Послушай меня: Совет ста еще никого не защитил от изгнания. Лучше заводить друзей более разборчиво.
Брат Черки, сидящий за другим столом, где расположилась молодежь, крикнул:
– Нечего обвинять нашу семью! Мы, в отличие от других, не вздыхаем, а собираем людей, способных дать достойный ответ сиенцам.
Прозвучало это не очень-то любезно. Хозяин с тревогой взглянул на старого Фрескобальди. К счастью, тот сделал вид, что не слышит. Зато один из молодых Донати, зовущийся Корсо, издевательски хохотнул:
– Собираете людей? Вы, Черки? С каких это пор деревенщина возомнила себя вождями народа?
Черки (его звали Вьери) побледнел, начал нервно двигать по столу свой кубок. Корсо насмешливо наблюдал. Наконец молодой человек собрался с духом и сказал, глядя в глаза обидчику:
– Может, мы не так аристократичны, как вы, зато наша семья не охотилась за торговыми караванами по большим дорогам!
Корсо вспыхнул:
– Что?! Ты назвал Донати разбойниками? Придется за это ответить. Выйдем-ка во двор, продолжим беседу.
И он, нарочито громко звякнув мечом, висящим на поясе, встал из-за стола и двинулся к выходу. Вьери деи Черки бросился за ним.
Хозяин подошел к старому Манетто Донати, отцу Джеммы, который увлеченно беседовал на другом конце зала, не заметив ссоры своего племянника с молодым Черки. Тихо сказал ему:
– Корсо пошел помахать мечом во дворе моего замка. Думаю, за него не стоит тревожиться – он не позволит Вьери убить себя. Мне тоже не с руки лезть в чужие дела. Ты уж сам реши: нужна ли твоему роду вендетта с Черки?
Манетто реагировал быстро. Минуты не прошло, как он стоял на лужайке внутреннего дворика перед драчунами. Оба тяжело дышали, но крови ни на ком не было видно.
Старый Донати схватил племянника за плечо:
– Корсо, уймись.
– Эта деревенщина обозвала Донати разбойниками.
– Ну да, а ты обозвал Черки деревенщиной, – продолжил Манетто, крепко прижав к себе локоть Корсо. – У всех своя история, но Черки – уважаемые люди, а ты еще молокосос и не должен выступать от имени рода. Сейчас ты извинишься перед Вьери и вернешься за стол.
– Я? Перед ним? И не подумаю!
– Хорошо. Тогда мне придется поговорить с твоим отцом. Разве ты забыл, что он просватал тебя за Антонию деи Черки? Поверь, я найду слова, после которых ты останешься без наследства.
Лицо Корсо перекосилось. Он подошел к Вьери и прошипел слова извинения. Тот молчал.
– Прости уж его Христа ради, – с фальшивой кротостью попросил Манетто, – а то я и с твоим отцом поговорю. Он меня, кстати, уважает.
– Прощаю, – деревянно произнес Вьери, глядя себе под ноги.
– Вот и прекрасно, – одобрил это решение старый Донати и, приобняв обоих молодых людей, повел их обратно в пиршественный зал.
Там уже вовсю обсуждали предполагаемый приезд папского летата Латино деи Франджипани. Большинство присутствующих считали сие событие полной бессмыслицей.
– Да за этим столом уже сидел папа Григорий! – громко возмущался Берто Фрескобальди. – Если уж самому понтифику не удалось помирить нас с гибеллинами, что уж говорить про какого-то легата!
– В этом деле многое зависит от нас, – тонко улыбнувшись, заметил хозяин дома.
Манетто Донати потрепал юнцов по головам и пошел на свое место – поближе к остальным градоправителям. Корсо, оглянувшись по сторонам, ткнул Вьери в бок и незаметно плюнул на пол. Тот, не поворачиваясь, сделал то же самое. Корсо, посопев немного, успокоился и занялся угощением. Вьери же неподвижно просидел весь вечер.
