Анна Валерьяновна Аверьянова
Сделка
Часть 1
(Часть 1-я, в которой инженер Затюкин под давлением обстоятельств в порыве отчаяния продаёт свою душу, время действия 1984 год.)
Вступление
Первое слово – это так важно. Первая интонация – и Вы загубили свой труд, если она неверна. А если же она не фальшива, то Вы легко летите от начала своего повествования к его концу. Кажется, всё уже продумано до мельчайшей детали, до едва уловимой морщинки на лице героя. Но нет же, рука не поднимается. Будто бы и не рассказывать вовсе нужно, а из хрупкого мраморного монолита извлечь прекрасную Галатею, чтобы потом полюбить её. И дни проходят.
Но сколько можно ждать?.. Вот уже они, мои герои, по вечерам возникая передо мной, призывно смотрят на меня: «Ну что же ты медлишь?» А бывает даже уже и то, что они избегают смотреть мне в глаза. Нельзя более медлить. Час пробил. Вперёд!
Итак … Итак, с чего же начать рассказ об этом необычном дне в жизни моего героя. С утра? Но утро было совсем обыкновенным. Погода разве что была особенной: снег, ветер. Хотя в феврале много таких дней случается.
В общем, все было как всегда, как у многих из нас. Погревшись и даже вздремнув в тёплом автобусе, стоя как птенец императорского пингвина, забравшийся в центр стаи, наш герой вынырнул из ставшего таким родным автобуса навстречу освежающему февральскому ветру. Арка, под которую ежедневно проходил он, превратилась в аэродинамическую трубу. Двери его родного института не хотели открываться, да и закрываться не особенно хотели. Вахтерша устало-снисходительно приказывала: «Закрывайте за собой двери!»
Но вот, наконец, он благополучно засвидетельствовал своё своевременное появление на рабочем месте.
– Нет, Затюкин! – (К моему стыду, я должна сознаться, что фамилия героя моего была Затюкин. Не Алмазов, не Богомазов, а просто: Затюкин. Да и работал он не «завом» и не «замом», а простым инженером, даже не старшим. Так было угодно судьбе.) – Вы только посмотрите, что здесь написано! Завтра, то есть уже сегодня, ожидается потепление, местами небольшие осадки, туман. Я Вас спрашиваю, где – туман? – обратилась к моему герою дама.
Она, вероятно, пришла немного раньше, потому что в комнате пахло рижским лаком для ногтей, духами «Агат» и ещё чем-то то ли болгарским, то ли французским. Миловидное личико с негодованием вопрошало Затюкина.
Но Затюкина в данный момент более волновало другое. Он наивно-заинтересованно заскользил взглядом по бёдрам своей собеседницы, которые были упакованы во что-то необычное, но фирменное. «Бешеные деньги,» – подумал было Затюкин, но мысль его была прервана новым восклицанием молодой дамы.
– Где потепление, где туман? За что им там деньги платят?!…
Она, видимо, еще хотела что-то сказать, но Затюкин, более неожиданно для себя, чем для неё, начал нечто говорить извиняющимся голосом.
– Наталия Константиновна… Вы… Я… но, как сказать… Скажите, а вот эти брючки, как называются? Ну, я хотел спросить, это что, и есть те самые «варёные», о которых Вы, давеча, по телефону говорили?
– Они, они. Ах, как Вы оригинальны, Затюкин, даже в таком деле как комплименты дамам! Я люблю Вас, Затюкин, в Вас нет банала! – она уже потянулась поцеловать смущенного инженера, но непредсказуемая её мысль продолжала работать. – А самое главное, что эта прелесть досталась мне совсем даром – всего сто пятьдесят. Вы не поверите, это счастливый случай! Только я подумала…
Затюкин так и не узнал, что же подумала Наталия Константиновна, потому что зазвонил телефон, и его вызвали. Вызывать могли только Затюкина, потому что Наталия Константиновна была женщиной практичной и совсем не глупой. Выполняли они с Затюкиным почти одну и ту же работу. Но она сумела поставить дело так, что все, кому нужны были её услуги, приходили к ней и оставляли свои бумаги. А начальство само заглядывало к ней и, что надо, подписывало. Она всем улыбалась лучезарною своею улыбкою и непременно вводила в мир самых последних печатных и непечатных событий. На неё нельзя было не то, что повысить голос, но и нельзя было в душе осердиться.
Более того, многие начальствующие персоны с удовольствием заходили к ней просто так, наоборот, даже используя предлог спросить лишний раз: «Нет ли чего для подписи». И всем, всем она была рада. Она могла помочь страждущим подписать любую бумагу у самого грозного и непробиваемого чинуши, будь он в самом что ни на есть скверном расположении духа. Все были влюблены в Наталию Константиновну, и мужчины, и женщины, все по-разному, но все – очень.
Совсем не то было с инженером Затюкиным. Ему постоянно кто-то что-то выговаривал, выражал недовольство. Он мог пробегать за день десятки километров с одною и тою же бумажкою, так и не подписав её. Он всегда видел перед собою либо спины, либо закрытые двери. Но больше всего он вредил себе тем, что время от времени рождал очередное изобретение, в котором никто не мог (читай – не хотел) разобраться. Всеобщему раздражению не было бы конца, если бы не Наталия Константиновна, с которою он вместе сидел в одной комнате. Она была его добрым ангелом. Поговаривали даже, что ей удалось однажды подписать Затюкинские прожекты, правда, без упоминания этой неблагозвучной фамилии. Но Затюкин, в общем-то, был бескорыстен, и эта удача окрылила его.
Вот и в этот день происходило всё, если так можно выразиться в общем смысле, по расписанию. Ничего особенного. Вот только погода после обеда заметно изменилась. Ветер стих, и как-то сразу потеплело. А немного погодя и туман появляться стал. Хотя, пожалуй, было ещё одно событие – получение аванса.
Затюкин и забыл бы о нём, да Наталия Константиновна заботливо напомнила ему про аванс. А деньги Затюкину нужны были, денег ему хронически не хватало. Подбежав к кассе, он испуганно стал стучать в закрытое окошко. Оно распахнулось, и у Затюкина даже отлегло от сердца.
– А, Затюкин, небось, денежки не нужны, что не торопишься, никак богатенький стал, – ехидно пропела кассирша института Глафира Матвеевна, которая наизусть знала у кого какая зарплата и могла это сказать в любое время и в любом состоянии. – На, расписывайся!
Затюкин взял ведомость и поглядел исподлобья на кассиршу и на её нереально огромный бюст.
– Здесь только сорок, а у меня всегда сорок пять было.
– Ну, Затюкин, ты точно с Луны свалился. Всем ясно было объявлено. Что взносы теперь бухгалтерия высчитывать будет.
– Ну почему пять рублей?
– Нерадивый ты наш… почему-почему. Для круглого счету, остаток к получке приплюсуют.
– А-а, ну если так…– бормотал Затюкин, пересчитывая синие бумажки.
– Ну что, все? – хихикнула кассирша и закрыла окошко.
– Все, – вздохнул Затюкин и побрёл собираться домой.
Что и говорить, деньги греют душу. Затюкин медленно шёл по улице и отважно присматривался к витринам магазинов. Он даже зашёл и купил пачку бутербродного масла, а потом, проходя около «Даров природы», растратился на баночку мёда. «Ну и что, два двадцать, десять копеек баночка, баночку можно сдать. Что же это я, с аванса ничего для Дунечки и купить не могу?»
Дунечка. У инженера Затюкина была Дунечка. Нежная, любимая. Он любил её без памяти, стыдясь своего возвышенного чувства. Он любил смотреть на неё, когда она, сидя у лампы, зашивала себе чулки, когда гладила бельё, игриво поглядывая на него, когда подолгу стояла под душем, тихонько смеясь ему, когда он приносил ей полотенце или банный махровый халат. Надо отметить, что она была немного рассеянной и почему-то всегда что-нибудь забывала. Но Затюкин и сердиться-то на неё не мог, он покорно шёл перебирать её бело-розовый хаос, отыскивая что-нибудь непременно шёлковое, или непременно с кружевами. Затюкин понимал, что он не достоин её.
Он отдал бы всё на свете, чтобы Дунечка его полюбила так же сильно, как он сам её любил, чтобы она, наконец, гордилась им. Но нет, нет, он не достоин её. Хотя она вот уже два года была его верной женой и не раз шептала ему: «любимый», Затюкин понимал, что это только мгновенное снисхождение к нему. Настолько мгновенное, что даже тюльпаны цветут многократно дольше. Он ясно давал себе отчёт в том: что его умная, красивая и заботливая жена несравненно выше его во всём, кроме… Но об этом «кроме» немножко попозже. Сейчас только замечу, что это вот самое «кроме» и поднимало его в его собственных глазах, скажем так, на достаточную высоту. Здесь же необходимо сказать несколько слов о Дунечке, жене и предмете любви инженера Затюкина.
Пухлый бело-розовый младенец покорил всех ещё в роддоме. У девочки были тёмные волосики и большие чёрные глаза. А голос, у неё тогда уже был не крик, а голос, он был тёплым и мелодичным. Такому ребёнку нельзя было давать обычное имя. Совет бабушек решил, что девочка должна стать Далилой. Откуда, почему, сейчас и выяснить уже нельзя по причине смерти обеих старушек. Но имя всем понравилось. Даже в ЗАГСе не спорили долго.
Однако же, когда девочка подросла, она стала избегать своего имени и сама себя называла Дуней. Мать очень сердилась на неё за это. Но Дуня была не только красива, но и упряма.
Может быть, именно Дунино упрямство и сыграло роковую роль в судьбе инженера Затюкина. Когда ему среди своих бывших однокурсников случилось быть в доме Дунечки на свадьбе своего единственного друга Феди и старшей Дунечкиной сестры Татьяны, он, к своему ужасу или, может быть, наоборот, избыточно сильному желанию, оказался за столом рядом с Дунечкой. Несомненно, с первой же минуты его поразила её красота. Он не сводил с Дунечки своего восхищённого взгляда весь вечер, на что Татьяна вовсе безобидно заметила:
– Ой, Федя, погляди, скоро и друга твоего в ЗАГС отведут!
– В рай, в ад, в ЗАГС – куда угодно, только вместе! – захлёбываясь от переполнявших его чувств, изрёк Фёдор. О, благие порывы.
Негромкие Татьянины слова были всё же услышаны Дунечкой. Она вся так и вспыхнула, но, однако же, встала и громко сказала, наверное, и сама не понимая – зачем.
– А вот возьму и отведу!
Мать Дунечки, зная дочернее упорство и с ужасом поглядев на неказистого от собственного смущения Затюкина, тихонько зашептала своей младшей любимице:
– Что ты, Далилочка, что ты говоришь, да ты посмотри на этого замухрынчика! Брось глупости, я тебе джинсы куплю.
Однако своим испугом она только подлила масла в огонь, который, быть может, не обрати на него никто внимания, погас бы сам собой. Но слово произнесено и, как верно кем-то было замечено, его уже никому не дано поймать. Дунечка, а не Далилочка, поджала губки и ещё громче, очень твёрдо произнесла.
– Джинсы из моды давно уже вышли, мамочка. Не хочу джинсы. Я его хочу. И мы завтра же пойдём в ЗАГС. Вот встань и скажи мамочке, – обращаясь уже только к Затюкину, но также громко продолжала Дунечка, – что мы завтра же пойдём в ЗАГС.
Целый компот чувств раскипелся в душе Затюкина: восхищение, трепет, страх канатоходца, работающего без страховки, стыд за то, что он не так высок и красив, как его друг Фёдор.
Хотя, впрочем, честно говоря, он был не то, чтобы красавцем, но была, была в нём какая-то чисто мужская красота. Не та красота смазливых мальчишек, которая сводит с ума девчонок и пожилых дам, и которая даётся всего на несколько лет, а потом плавно переходит в обрюзглые овалы. Другая красота, когда мальчики-подростки вдруг, однажды, из гадких утят превращаются в белых лебедей, да нет же в кречетов, и уже мужественные их тела остаются такими до самой смерти.
Тонкий орлиный нос Затюкина, казалось, ещё больше заострился, губы от напряжения сжались, глаза засверкали. Клянусь, он был красив в эту минуту!
Он был похож на Александра Македонского перед атакой, разве что сидел на стуле, а не на вставшем на дыбы боевом коне. Мгновение. Так быстры потоки мыслей, что, кажется, будто время остановилось. Нет, Затюкин не боялся ответить «да», он боялся, что это – сон, обман, боялся скандала на свадьбе друга и, всё-таки, он уже решился на эту дерзость. Мгновение молчания показалось слишком долгим и Дунечке. Она под столом повелительно-тихонько толкнула ножкой в австрийской с бантиком туфельке сидящего рядом Затюкина. Он же, ошалев от прикосновения этого божественного существа, вскочил и решительно произнёс:
– Мы завтра же, непременно пойдём в ЗАГС.
Ответом ему был громовой хохот Фёдора.
– Ну ты, Тюка, даёшь, завтра же воскресенье! Кто же в воскресенье у вас заявление примет?
За столом опять воцарилось веселье. Как нельзя кстати кто-то включил музыку и молодёжь вскочила танцевать. «Рашен лавер Распутин» – вместе с каким-то басовитым исполнителем выкрикивали гости.
Казалось, вот и обошлось. Но Дунечка была не такова. Она не была бы Дунечкой, если бы не довела дело до конца, то есть до ЗАГСа. Да и Затюкин был, в общем-то, парень не промах. Одно слово – кречет. Уж если на то пошло, так родись он в другое какое время, может, и был бы он Спартаком или Александром Македонским. Но, увы, увы… Хотя до свадьбы он не чувствовал себя в чём-то ущемленным. Он был уверен в себе, регулярно ходил в спортзал и в «Лазню» (самую популярную баню в Минске). Не знал он тогда, что для мужчины, и тем более для мужа, ничего нет унизительней низкой зарплаты.
Муж, мужчина, несёт своей возлюбленной сорок рублей. Да нет же, не сорок уже, а тридцать семь рублей с копейками. Не бриллиантовые россыпи, не море цветов, не французские духи, наконец, а тридцать семь рублей с копейками. О, как это унизительно! Он был готов за такое унижение вызвать на дуэль весь мир, но…Хотя Дунечка не корила его за маленькую зарплату, но как ему горька была её искренняя радость, когда ей удавалось купить банку тюльки. «Почему?» – думал Затюкин. – «Почему?!»
Вот тут и возникает то самое «кроме», потому как он смел догадываться, что он не совсем заурядная натура, что он бы мог быть более полезен обществу и соответственно получать немножечко больше от него. Мысли его естественно переходили в другое русло – широкое, свободное. Думал он о том, что не может коллектив создать чудо-чип. Нет, это какой-нибудь заграничный Циолковский придумывает эти штучки. Но даже имени ЕГО никто не знает. А ведь какая лёгкость мысли! Затюкин рисовал в воображении портрет этого гения компьютерной техники, а потом пытался быть на него похожим. Когда он брал в руки очередную импортную новинку, когда изучал втихую от начальства её возможности, он уже каким-то своим особым чутьём понимал: «Это ЕГО работа». Или же: «Нет, не ЕГО, это – бездарно».
Он исследовал всё новые и новые схемы с каким-то нечеловеческим азартом. Он следил за движением ЕГО мысли. Он разгадывал ЕГО. Он хотел постичь ЕГО тайны, и начинал понимать их. Да, если этот некто ОН был Циолковским, то Затюкин считал себя уже Королёвым. А они, они, эти чинуши, поворачиваются к нему спиной и закрывают двери. «Пускай, – думал Затюкин, – пускай! Придёт же когда-нибудь и мой звёздный час, и мне нужно встретить его с достоинством. Нужно быть всегда готовым к своему звёздному часу» …
Звёзды. Совершенно естественно Затюкин переходил и к звёздам. У него было своё мнение и по поводу чёрных дыр, и по поводу теории относительности и ещё, ещё…. А Эйнштейна Затюкин не уважал. То есть не то, чтобы совсем не уважал, но уважал меньше, чем полагалось в соответствии с имеющимися в учебниках дифирамбами. Да и за что его было уважать? За формулу связи энергии с массой? Ну так её же ведь задолго до него Оливер Хэвисайд вывел, ещё этот малоизвестный англичанин и телеграфное уравнение вывел, да и два провода мы скручиваем тоже по Хэвисайду. Нераскрытая личность. А этот радикал в теории относительности! Так его же Лоренц записал.
А почему они этой ерунды про близнецов и укорочение размеров не наплели, так это потому, что они знали, что из чего получается. Они знали, что результат данного физического опыта есть результат данного физического опыта, и проведённого, причём, во вполне определённых условиях. А вот если абсолютизировать результат этого опыта, да ещё и абстрагироваться от конкретных условий его проведения, то можно и до близнецов договориться. Странно как-то, вот когда мы телевизор смотрим, и у нас изображение сжимается, или ещё как-нибудь там искажается, мы же не говорим о «сжимании диктора» или о «растяжении вектора времени». Все знают, что диктор пребывает в собственных размерах и время на его часах такое же, как и у нас. Происходит искажение информации о дикторе из-за различного рода помех, а то и из-за неисправностей в телевизоре. Будьте спокойны, Ваш близнец умрёт примерно в то же время, что и Вы, будь он даже на какой-нибудь Альфа-Кентавре. Но вот информацию о его смерти Вы действительно не получите, а получат её Ваши потомки.
А этот Козырев-недоучка со своими «векторами времени»! Да и недоучки же ему и отвечают. Наверное, и первоисточников не читали никогда. А если и читали, то не разобрались. Кишка слаба. Эксперимент – дело серьёзное. Чтобы теорию хорошо знать, сначала нужно хотя бы самому экспериментами позаниматься, да не просто экспериментами, а их обработкой. А то ишь ты, гироскопчик крутит, водичку льёт в термос и на-те: «вектор времени сжимается», «вектор времени разжимается». Ух ты! А вот если поставить рядом песочные часы и маятник с металлическим шариком, да магнит поставить рядом. Шарик к магниту прилипнет, а песочек будет сыпаться. Что же это получается, раз маятник не качается, так и время остановилось?
Да для любого вида часов можно найти условие их остановки. Вот, скажем, человек может жить лишь при определённой температуре тела определённое количество лет. Вариации этих параметров не так уж велики. А вот в ледниках находят микроорганизмы, которым несколько тысяч лет. Вот и получается, что время своё они при определенных условиях растянули. Да и вообще, любая физическая величина, будь то время или гравитационная постоянная, определяется только по некоторому изменению каких-либо физических объектов или их состояний, да ещё посредством некоторого информационного носителя, который сам является физическим объектом. Вот и получается, что у каждого объекта своё время, да к тому же не всегда это время можно сопоставить со временем принятого за эталон объекта или процесса. И прочее, прочее…
От этих мыслей лицо Затюкина светлело, нижняя губа становилась толще и мягче, расплываясь в улыбке. Он вновь становился красив и уверен в себе. В кармане его лежал аванс в размере оставшихся тридцати семи рублей с копейками, а в дипломате лежала пачка бутербродного масла и маленькая, но приятно тяжёлая баночка мёда. Впрочем, в таком приподнятом настроении он не замечал не то что веса дипломата, но и своего собственного. Он парил в пространстве, как горный орёл над тщетностью бытия этого мира.
Приятно щекотало его самолюбие осознание того факта, что он, Затюкин, разгадал загадки гравитации. Да-да, и в этом вопросе Затюкин был на высоте. Необходимо сразу же заметить, что он не признавал гравитонов, он считал их досужей выдумкой недоучившихся теоретиков. Увы, к своему стыду, должна я заметить, что герой мой был невысокого мнения о теоретиках. Именно их верхоглядству и непониманию сути экспериментов он приписывал появление на свет таких химер, как гравитоны, чёрные дыры и проч., проч. Он был твёрдо убеждён, что сила тяжести есть проявление электромагнитных свойств физических тел. Он даже рассчитал гравитационную постоянную, исходя из своей теории. Нет гравитонов. Есть диполи. Как всё здорово совпадало с его теорией, основанной на знании эксперимента и на здравом смысле.
Кстати, и гироскопчик Козыревский с термосом он рассчитал по своей теории, чудно получилось. Всё совпало. Гироскопчик крутится, значит, движутся заряженные частицы, есть изменение электромагнитного поля, вода льётся холодная в горячую – обмен излучением, тоже возмущение электромагнитного поля. Вот эти-то поля и взаимодействуют друг с другом и с несравненно большим по величине полем Земли. А главное граммы эти получились. Порядок совпал.
Но вот и новая загадка встала перед Затюкиным. Как же при смешении холодной и горячей воды происходит обмен энергией от «горячей» молекулы к «холодной». Как изменяются энергетические уровни? Вопрос. Интересное явление. Что если его в компьютере использовать? Ну, например, в памяти…
Одно только смущало Затюкина, это конечность скорости света и ещё большая скорость проявления гравитационных процессов в бесконечной Вселенной. Если вдруг от взрыва разваливается какое-либо астрономическое тело, то почему Вселенная реагирует на это мгновенно. Хотя сигнал о видимых изменениях положения планет доходит всё равно со скоростью света. Ведь если есть взаимодействия, которые распространяются со скоростью быстрее, чем скорость света, то можно построить летательные аппараты, которые будут перемещаться со скоростью большей, чем скорость света.
Ох, дух захватывает! А вот и родной подъезд.
Около подъезда стояла Варвара Никандровна – местная долгожительница и энциклопедия одновременно. Она была чем-то очень взволнована и кого-то ругала на чём свет стоит. Стоявшая рядом с ней миловидная женщина по имени Галина, недавно родившая, наконец, мальчика после четырёх девочек, невольно вынуждена была слушать разошедшуюся старушенцию, так как не могла отойти от детей. Проскользнув мимо них, Затюкин весьма вежливо поздоровался и даже улыбнулся.
– Добрый день!
– День добрый, милок, день добрый, – зашипела Варвара Никандровна. – Да только какой же он добрый? Слыхал, бури-то какие? Маг-нит-ныя! Голова будто в обруче жалезным. Таблетки не помогают. Нечиста сила этта бури крутит. Не добрый день этта…
Затюкин ещё раз улыбнулся наивной старушенции и мягко закрыл за собой дверь. Какой-то вот только червячочек поселился вдруг в его нежном сердце. Так и застряли в его мозгу слова эти глупые: «Не добрый день этта…»
Затюкин медленно поднимался по лестнице. С каждой ступенькой улетучивался его счастливый вид и вместе с тем его красота. С каждой ступенькой его дипломат становился тяжелее, и всё более втягивалась в плечи его голова. Невыносимой душевной мукой становились тридцать семь рублей с копейками, эта сумма именно своей малостью жгла его сердце.
Тяжело было Затюкину, непостижимо тяжело. Он уже представлял натянутую Дунечкину улыбку, вот уже год как застывшие бархатные глаза и лёгкий наклон головы, означавший: «Заходи». Вот её светло-русые волосы (а надо отметить, что ещё в школе её темные волосы начали светлеть и из тёмно-каштановых превратились в светло-русые, хотя это обстоятельство только лишь усилило привлекательность Дунечки) упали с плеча, вновь собравшись в упругие локоны. Вот она устало прошла на кухню своей милой походкой ленивой кошки. И она действительно устала, Затюкин знал это, потому что тоже пришла с работы, но уже успела приготовить ему, Затюкину, ужин.
Отдел библиотеки, где работала Дунечка, был бойким местом, ни о каком, даже о минутном, отдыхе не могло быть и речи, заведующая строго следила за работой своих сотрудниц. Но Дунечке нравилось работать среди книг, хотя библиотечный институт не давал возможности получать приличную зарплату. Оклад у неё был немного меньше, чем у Затюкина, всего на десять рублей, но эта десятка была очень важна для них: она, всё-таки, спасала мужскую честь Затюкина.
Вот с такими мыслями и подошёл Затюкин к своей двери. Но что-то вдруг поразило его. Несомненно, это был запах котлет. Несомненно, он исходил из его квартиры! Чёрный червячок зашевелился в сердце, смутные догадки тяжёлым бременем опустились и легли на его душу. Почему котлеты? Сегодня же пятница, по расписанию должна быть тюлька, он сам её вчера купил. Может быть, он забыл какую-нибудь дату?
Нет, ничего не мог он вспомнить. Будто очугунела его рука, тянущаяся тревожно к звонку. Растаяли и следы его возвышенных звёздных мыслей. Чёрные дыры превратились в облачка сигарного дыма и тоже растаяли. Вот уже совсем другой Затюкин стоял перед своей дверью. Неуверенный в себе, пристыженный самим собою, укоротившийся вдруг на целых двадцать сантиметров! Звонок болью отозвался в сердце Затюкина. Но никто ему не открыл. С тревогой нажал он на ненавистную кнопку ещё и ещё раз.
Вот шаги, да, несомненно, это Дунечкины шаги. Но только что-то не то, кто-то ещё идёт за ней. «Может, подруга?» – промелькнула спасительная надежда. Но нет. Дверь распахнулась, и он увидел стоящую за спиною Дунечки свою тёщу. Ох, как ненавистна была ему эта женщина! Ещё с самой их первой встречи в этом бренном мире.
Затюкин медленно вошёл, улыбнулся каменною своею улыбкою, которою он только и мог улыбаться своей тёще. Он был горд. Он был беден, но горд. Именно поэтому как-то по-особенному горд, что беден. Тонкие сжатые губы и римский профиль Затюкина выражали непоколебимую твёрдость духа. Он не поцеловал свою жену, но и она не предприняла попытки поцеловать его.
– Может быть, ты, всё-таки, поздороваешься с мамой? – растерянно начала Дунечка, но Затюкин неожиданно прервал её.
– Котлеты по пятницам могут подорвать наш семейный бюджет.
Тёща, весьма поражённая неучтивостью зятя, резко развернулась и с достоинством удалилась на кухню. Дунечкино лицо изобразило боль и ужас, а взгляд, сразивший Затюкина своей холодностью, был полон негодования. Да, я понимаю Дунечку. Но ведь и Затюкина, я думаю, поймут очень, очень многие.
О, если бы не присутствие этой ужасной женщины, Затюкин бы знал, что ему делать. Он бы нежно, но сильно обнял свою Дунечку, он бы расцеловал её, и продолжал бы целовать до тех пор, пока она не стала бы отвечать ему на его ласку. Он бы взял её на руки, наконец, и отнёс бы на диван.
А Дунечке нравились его мелкие шалости, она, смеясь, отбивалась бы от него. Особенно ей нравилось, когда он кружил её на руках по комнате. Тогда она крепко обнимала его за шею и тихонечко покусывала ему ухо от восторга. Волосы её, казалось, разлетались птицами по всей комнате, то распрямляясь, то вновь скручиваясь в упругие золотистые локоны.
Только присутствие этой страшной женщины сдержало Затюкина.
– Ты… Ты – жестокий, – всхлипнула Дунечка и ушла на кухню.
Увы, в этот момент Дунечка не была Дунечкой, она была Далилой.
Затюкин, сжав зубы и скрепя сердце, разделся, вошёл в комнату и бухнулся в кресло. Злой, голодный, обиженный он сидел и уже в сотый раз перечитывал рубрику «погода» в утренней газете о наступившем потеплении и о циклоническом характере погоды. Но вот в его поле зрения попала заметка о магнитных бурях, и он было зачитался ею, как вдруг из кухни донесся Дунечкин смех, больно уколовший его.
Он вспомнил, что в дипломате лежит баночка мёда и пачка масла. «Масло!» – пронзила Затюкина внезапная мысль, – «Масло растает!». Необходимость идти на кухню стала терзать Затюкина. «В конце концов, я у себя дома!» – подбадривал он сам себя. С тяжёлым чувством неутихающей ненависти к этой ужасной женщине достал он из дипломата действительно начавшую таять пачку бутербродного масла и побрёл на волшебный запах котлет.
– Татьяне так идут эти «варёные»! – услышал он тёщино восклицание, подойдя к двери в свою семиметровую кухню.
«Опять «варёные», – испуганно подумал Затюкин. «Всего сто пятьдесят, почти даром! Мне так повезло!» – прозвенел в его ушах голос Наталии Константиновны, и тридцать семь рублей с копейками больно обожгли его самолюбие в том месте, где располагался карман.
Затюкин с отчаянным упрямством рванул на себя дверь, и обрывки фраз повисли в наэлектризованной тишине. Молча, с достоинством главы семьи положил он масло в морозилку. Более того, он решился на дерзость: волшебный, чесночно-пряный запах необыкновенных Дунечкиных котлет раззадорил его.
– Дуня, когда ты думаешь кормить своего мужа? – произнёс он сухо, но как-то по-особенному сделав упор на словах: «Дуня» и «мужа».
Тёща, неожиданно вспыхнув, вскочила с места и, после того как несколько раз отчаянно и беззвучно шевельнула своим ртом, наконец, всё-таки, прокричала с чувством:
– Далила! Моя Далилочка! Он называет тебя Дуней?! Он смеет называть тебя Дуней!?
Она повернулась, отшвырнув в бешенстве табуретку, и ринулась к двери вперёд всею своею пышною грудью. Дунечка бросилась за ней.
– Ты – Далила! Да-ли-ла!! – с искренним негодованием восклицала Затюкинская тёща. – А он – Затюкин! Затюкин!! – с остервенением кричала она, будто вытянутым указательным пальцем размазывала по стеклу сонную замешкавшуюся муху.
Через мгновение, даже не глянув на себя в зеркало, не застегнув шубу, резко повернувшись так, что полы шубы взлетели, словно крылья большой чёрной птицы, держа шапку в одной руке, а перчатки в другой, она выскочила на лестницу, ногой захлопнув за собой дверь. Дунечка ткнулась отчаянно в мягкую дверную обивку «под дерево» с золотыми кручёными ниточками, протянувшимися от одной жёлтой шляпки декоративного гвоздика к другой. Отчаянно же ударила по ней своим кулачком, затем, резко повернувшись, отчаянно направилась к своему обидчику.
Он же, то есть обидчик, стоял около плиты, спиной к двери и, согнувшись вопросительным знаком, отправлял целиком в рот ароматную котлету, с которой свешивались луковые колечки с капавшей на плиту подливкой. И полное негодования Дунечкино сердце смягчилось. Какие-то неподдающиеся описанию законы женской логики заставили умилиться нежное Дунечкино сердце и сжалиться над своим мужем. Он же, ещё не уловив перемены в настроении жены, окаменел вместе с котлетой, уже приятно щекотавшей язык.
– Ну ты же опять не вымыл руки! – совсем без гнева в голосе неожиданно для Затюкина произнесла жена.
Он, запихав всё же котлету в рот, медленно, не веря ещё доброму расположению жены, распрямился и, удивлённый, побрёл в ванну мыть руки.
Во время ужина Затюкин сидел какой-то прибитый, ожидая очередной «накачки» после посещения этой ужасной женщины. Но никаких выпадов в его адрес со стороны жены не было. А когда Дунечка заварила чай, он очень кстати вспомнил про мёд, так что Дунечка его даже поцеловала. После этого он совсем отошёл от стресса, приободрился, и в его душе возник целый поток привычных мыслей, оглушивший его подобно Ниагарскому водопаду. Всё было в нём: нежная любовь к жене, восхищение ЕГО гениальностью, расширяющаяся Вселенная и его собственная, Затюкинская, теория гравитационного взаимодействия, а также многое, многое другое, о чём я, не желая раздосадовать читателя, упоминать не буду.
Умиротворенный и даже довольный жизнью, он помог супруге убрать в кухне и вымыл посуду. Разомлев от неживших его мыслей и неожиданного шикарного ужина, Затюкин погрузился в своё кресло напротив телевизора. Дунечка вошла в комнату за ним, включила телевизор, чтобы не пропустить «Сегодня в мире». Это была любимая их передача. Дунечку интересовало буквально всё: в каком платье сегодня выступает Корасон Акино, как это Маргарет Тэтчер удаётся обаять английских львов своей новой причёской, что носят в Париже, как одеты итальянские женщины и многое, многое другое.
