Анна Штомпель
Игра в пазлы: новые правила
Пазл 28. «Бомбочку привезла?»
Сентябрь 1992 г.
Алексин
До последнего казалось, что пребывание в Алексине – это летнее явление. Летом всегда куда-нибудь выезжаешь, а к осени все возвращается на круги своя. И лишь когда первого сентября меня нарядили в чужую одежду, вместо привычной косы стянули волосы в «хвост» и сунули в руки букет бело-розовых пеонов – я поняла, что все всерьез и надолго.
Как минимум на год.
Тетя Римма болтала со своей приятельницей, и ее слышала вся улица, а я шла молча и думала о том, что тетка подозрительно добрая сегодня. Должно быть, ей льстит, что знакомые, с которыми она здоровается по пути (а на Петровке все знакомы), могут воочию убедиться, какая она хлебосольная и самоотверженная натура – не побоялась взять в дом неродную племянницу, вырвала девочку из этой «варварской» Чечни…
Новая школа высилась передо мной. В ней – о чудо – настоящий спортзал и раздевалка со скамейками и шкафчиками, и не надо ютиться на запасной лестнице, где все удобства – продавленное кресло и погнутые крючки. И никто демонстративно не заговорит при тебе по-чеченски, подчеркивая свою принадлежность к «высшей касте», как любили вытворять Джабраилов с Джанхотовым. Никто не обзовет тебя «русской свиньей» и не велит «убираться в свою Россию» – потому что это и есть Россия. Пусть местные кажутся мне странными и не знают самых обыкновенных вещей (что такое черемша и тутовник), я привыкну к ним, они – ко мне, и все будет хорошо…
Едва я вручила букет классной даме, как меня подхватили под руки две девчонки. Одна из них, с короткой стрижкой и круглыми совиными глазами, назвалась Соней. Маленькая, похожая на куколку – Лялей.
– Ее Алкой зовут, но мы переделали в Лялю, – скороговоркой пояснила Линючева. – Она младше на год, и она… такая хорошенькая.
Колесникова хихикнула. Я подумала, что тоже младше на год, но далеко не «такая хорошенькая» и, надеюсь, никто не вздумает давать мне прозвищ. Достаточно настрадалась я в свое время от «Сопли»!..
Вдруг я поймала на себе испытующий взгляд рослой девочки с косой челкой и широко расставленными глазами. Вокруг нее кольцом стояли одноклассницы и кое-кто из мальчишек, что изобличало в ней местную атаманшу. На ней были самые модные и дорогие шмотки (такое всегда чувствуется). Верхняя губа ее слегка оттопыривалась, добавляя выражение превосходства. Разговаривала девчонка отрывистыми фразами, заставляя поневоле ловить каждое слово, а иногда смеялась грубоватым смехом, больше подходящим «малому».
Это была Ларка Барыгина.
Оглядев меня с головы до пят, она повернулась к своим подружкам и что-то им сказала. Они с готовностью захихикали, и в этом угодливом смехе было столько восхищения и лести, что я тут же вспомнила Рамочкину с ее свитой.
Всю линейку Соня и Лялька пели мне в уши. Я узнала, что ближайшее окружение Барыгиной составляляют: Танька Трофимова («она вроде оруженосца»), Ирка Удальцова («главная язва и подпевала»), Анжела Демина («размалевана так, будто на дискач пришла»). Вихрастый парень с хулиганистым прищуром, который позволяет Ларке, и только ей одной, называть себя «Заей», – это Семен Зайчиков («в прошлом году грабанул ларек, но по малолетству не сел»).
Когда отгремела музыка, новые одноклассники окружили меня и закидали вопросами, разглядывая с любопытством и каким-то недоверием, словно в их школьном дворе вдруг приземлилась тарелочка с далекой планеты.
– А ты правда из Грозного? Ой, а где это? А там война?..
– Бомбочку привезла? – вылез Семен. – Нет? А чего так? Из Чечни ехала – могла бы и прихватить.
– Зая, – одернула его Барыгина, и он тут же заткнулся.
– Ой, девки, я бы в этом Грозном со страху померла, – закатила глаза Удальцова. – И чего вы, русские, там забыли?
– Мы там жили, – ответила я, ощущая, как на смену приятному волнению приходит раздражение и тоска. Они ничего, ничего не понимают!..
Разве объяснишь этим жадным глазам, этим разинутым ртам, что Грозный был самым чудесным местом на земле, пока не заболел, а заболеть может каждый?! Разве поймут они, вросшие в свою Петровку и гордящиеся редкими поездками в Москву, что есть совсем другой мир, с южными цветами и деревьями, пиками нефтяных вышек, Терским хребтом на горизонте, одуванчиками с кулак величиной, ароматной мякотью абрикоса, который ты только что сорвал с ветки, теплой осенью, похожей на лето, и зимой, которая длится месяц?.. Они знают одно: Грозный – город, где убивают; а многие не знают и этого, и для них Грозный – пустой звук.
– На прошлой неделе я была в Москве, – начала Ларка таким тоном, чтобы каждому стало ясно: она, в общем-то, в Москве и живет. – Издали видела чеченов. Папа сказал, что это чечены. Заросшие, дикие, вонючие…
– Может, это были цыгане? – не выдержала я. – Твой папа мог ошибиться.
Вокруг нас стало тихо.
Ларка глянула на меня с тяжелым презрением, и ее верхняя губа еще больше оттопырилась.
– Мой папа, – сказала она, – никогда не ошибается. И я понять не могу… Как вы не брезговали жить с ними рядом? Фу! Фу!..
В ушах зашумело, словно я приложила сразу две морские раковины.
– Да, мы жили с ними рядом, – сказала я, так же отчетливо выговаривая слова и глядя Ларке прямо в глаза. – Мои родители и сейчас там живут. Чеченцы – замечательные соседи. Когда нам понадобилось срочно уехать, именно чеченцы одолжили маме деньги и помогли достать билеты. Я сидела за одной партой с чеченцем. Он…
– Фу! – прервала Барыгина, круто повернулась и пошла к школьным ступеням.
После ее «фу» толпа вокруг меня быстро рассосалась, и рядом остались только Соня с Лялькой.
– Зря ты с ней спорила, – вздохнула Линючева. – Она тебе это припомнит.
Я все еще дрожала от возмущения, хотя сразу согласилась с Соней: не стоило в первый же день вылезать со своими амбициями и бросать вызов атаманше класса. Всю жизнь я была трусихой, и сейчас тоже струсила. Но как я могла промолчать? Я бы разом предала все хорошее, что было связано с домом: маминых и папиных учеников; Ахмеда Асхабова, который приносил мне ягоды и орехи, когда я болела; Магомеда Гамаева, который был таким же хорошим соседом по парте, как Асхабовы – по дому; Фатиму Уциеву, самую отзывчивую девочку в классе, всегда готовую подежурить с тобой, помочь обметать юбку или подточить карандаш… Всех, с кем провела свое детство, играла, ссорилась, смеялась, корпела на контрольных и вкалывала в пришкольном саду – всех, кто не сделал мне ничего дурного и даже в дразнилках не намекал, что я «русская свинья» и должна «убираться прочь»!..
Двое мальчишек все это время стояли поодаль. Их окружала спокойная, без всякой кичливости, аура обособленных интересов. Словно среди толпы футбольных фанатов двое вдруг вздумали завести беседу о Достоевском… У обоих были серьезные приятные лица. Тот, что повыше, с каштановыми волосами и благородной осанкой (его легко можно было представить в средневековом рыцарском плаще), изредка рассеяно поглядывал в нашу сторону. Почему-то подумалось, что эти мальчики – особенно тот, что «в плаще», – никогда бы не накинулись на меня с глупыми вопросами…
Проследив мой взгляд, Соня доложила:
– Кирилл Романов. Витюшка Русаков. «Наша гордость» – так зовет их Инга. Они и правда супер! Кир – «просто» отличник, а Витюшка – вундеркинд. Ты можешь прямо сейчас подойти к нему и спросить, какое расстояние от Земли до Луны, и он тебе ответит.
Проверять я не стала – сразу поверила.
– Все гении – чокнутые, – капризно сказала Лялька. – Лучше уж выйти замуж за царскую фамилию…
– Вперед, – усмехнулась Соня. – Если только Котов не убьет его на дуэли.
Крупный неуклюжий мальчик неотрывно пялился на Колесникову, и его лицо с маленькими глазками и широким переносьем выражало уныние и тоску.
– А, этот урод, – равнодушно ответила Лялька.
Она даже не пыталась понизить голос. Какая же она… дрянь! К счастью, в этот момент магнитофон на школьных ступенях снова взвыл, и Котов ничего не услышал.
– Илюха славный малый, – вступилась Соня.
Лялька зевнула:
– Вот и бери его себе.
– У меня жених в Калуге.
Соня произнесла это с удовольствием, а я изумленно покосилась на нее. В моем представлении жених мог быть только у взрослой девушки. Я еще не уяснила, что здесь «жених» есть у каждой – даже если сам он об этом не подозревает; без «жениха» здесь просто неприлично; все должны знать, кто твой «жених».
Я открыла рот, чтобы задать вопрос, который Соня явно ждала, но в этот момент Инга Валерьевна поторопила всех в класс. В толпу протиснулась запыхавшаяся девчонка. Маленького росточка, неровно остриженная, в болтающемся джемпере не по размеру. Она грызла ноготь большого пальца, и от нее несло табаком.
– Ерш приплыл! – радостно завопил Зайчиков на ступенях. – Ерш, ты с утра похмелялась? Ерш, а кто у тебя сегодня жених?
Без особых эмоций девчонка разразилась в его сторону грязной бранью.
– Зойка Ершова, – вновь обдало мое ухо горячим Сониным дыханием. – Ей уже шестнадцать… По два года в 7-м и 8-м сидела. А мелкая, потому что курит. Она с десяти лет курит. Живет с папочкой-алкоголиком. Ты с ней лучше не знакомься. У нас ее не любят. Знаешь, что про нее болтают? Она шлюха – вот что!..
Зойка пыталась выклянчить у кого-нибудь жвачку. От нее все отмахивались и с издевками гнали прочь. Она не обижалась – по-видимому, она была на редкость толстокожей – и продолжала ныть своим мультяшным голосом: «Ну ребя… Ну дайте… Я знаю, что есть… Чо жилите? Инга меня сожрет… Ну ребя… Ну дайте…». Пока наконец кто-то не сжалился и не сунул ей жвачку. Приподнявшись на цыпочки, чтобы разглядеть поверх голов, я увидела, что добрым самаритянином оказался Илья Котов.
Внутри толпа оттеснила меня от Соньки, и, пока мы поднимались на второй этаж, я оказалась позади Анжелы Деминой. Ее обтянутая коротенькой юбкой попа вертелась перед моими глазами, и вдруг я заметила страшное: сквозь тонкую материю просвечивают трусы! Конечно, Демина об этом и не подозревает, лихорадочно размышляла я, и никто из подруг ей не сказал, наверное, смеются в кулачок, а уж мальчишки!.. Что делать с такой бедой, я не знала, но в любом случае надо предупредить Анжелу. Я потянула ее за руку и, стесняясь, прошептала в самое ухо:
– У тебя трусы просвечивают!
Я ожидала стыдливого «ах» и готова была оказать посильную помощь (например, заслонить от мужских глаз), но Демина, вздернув подведенную бровь, ответила холодно и высокомерно:
– Ну и что такого?
Что такого?! Я смотрела на нее в обалдении. А в Грозном даже коленку боялись обнажить!.. Любая грозненская девушка старше двенадцати лет сгорела бы со стыда, а может быть, умерла на месте, если бы сквозь ее юбку просвечивали трусы. Я вспомнила, как Фатима, сидя рядом со мной, заботливо прикрывала своими фалдами мои голые колени, когда я еще не обзавелась собственной длинной юбкой, как подобает девушке, у которой начались месячные.
В Грозном все было ясно и понятно: кто ребенок, кто взрослый, кто достойная женщина, кто дурная (о таких шептались украдкой). А здесь моя ровесница сознательно надевает на себя юбку – если это можно назвать юбкой – через которую видны ее трусы, и считает, что так оно и надо; и никто не говорит про нее «шлюха», как про эту бедную Зойку, никто так даже не думает: позорить себя – это норма!..
– Следи за собой, – обронила Анжела, и по взгляду ее сразу стало ясно, сколь невысокого мнения она о чужачке из пересыпанного нафталином края.
Мы с Линючевой сели за одну парту, а после «урока мира» я отправилась провожать ее на другую сторону Петровки. Соня, успевшая представить мне весь класс, наконец рассказала и о себе. Живет с бабкой и дедом, мать – в Калуге «с новым хахалем», отца никогда не видела… Я поняла, что жизнь у Соньки не слишком веселая. Недаром ее сразу потянуло ко мне: она почувствовала такую же неприкаянную душу. Ни словом не обмолвились мы о своем одиночестве – ни в этот день, ни позже – но было ясно, что именно одиночество нас и роднит, потому что больше, честно говоря, в нас нет ничего общего.
Пазл 29. «Я влюбилась. Мне хочется плакать…»
Сентябрь 1992 г.
Алексин
Петровка – оладья среди зелени. Сердцевина у оладьи железная: «Алексинский опытный механический завод». С одного края – улица Металлистов, с другого – улица Чехова. А вокруг лепятся дома и домишки. Куда бы ты ни пошел, вернешься по собственным следам. «Кругосветка» по району займет минут сорок. Жизнь на Петровке сосредоточена вокруг завода, на котором работает дядя Боря и большинство родителей моих одноклассников. Даже школьное расписание подстроено под заводской перерыв: четыре урока до обеда, два – после…
Я брела вдоль пыльной обочины и уныло размышляла о том, что тетя Римма еще дома, а значит, придется сразу сесть за уроки (только так можно от нее спастись). Вдруг слегка запыхавшийся голос сказал «привет», и Стас Колесников, брат Ляльки, пристроился рядом. Через плечо у него болталась спортивная сумка с учебниками, чуб немыслимо топорщился, на джинсах сверкали дыры.
– Почему одна? – спросил он с улыбкой.
– Подружек нет на этой стороне, – ответила я.
– Ларка Барыгина здесь живет.
– Она мне не подружка.
– Выходи вечером гулять, – сказал он.
– Ну, не знаю, – промямлила я, а внутри все пело от радости: первый раз в жизни меня приглашает гулять мальчишка! – Холодно ведь…
– В шесть будет дискотека, – сказал Стас. – Там жарко.
Если не считать детской влюбленности в Максима Зинчука, мой романтический опыт равнялся нулю. Я только мечтала, что, может быть, когда-нибудь… И вот рядом со мной вышагивает Стас Колесников, самый красивый мальчишка в классе, и улыбается мне, и смотрит так, что ошибиться невозможно: я его интересую. И что мне, несчастной, с этим делать?..
Запинаясь, красная по уши, я пробормотала, что подумаю, и с облегчением нырнула в сырую прохладу подъезда. Сердце колотилось так, словно весь путь я бежала, а при мысли о том, что тетя Римма могла увидеть в окно моего провожатого, я споткнулась на первой же ступени. Но тетка была поглощена какой-то телепередачей. Скинув туфли на расправу Мими и наскоро ополоснув лицо и руки, я скрылась в комнате Алины (насколько можно скрыться за стеклянной дверью в квартире тети Риммы).
Какие там уроки!.. Я разложила на столе учебники, добросовестно создав декорацию, и погрузилась в сладостно-мучительные размышления, которые в конце концов излились на бумаге.
«Я влюбилась. Мне хочется плакать. Он пригласил меня на дискотеку. Но я не пойду, потому что никогда там не была, и у меня нет модных вещей. Мне так хочется пойти, так хочется! Он такой классный мальчик! Но любовь вспыхнула не сразу. Сегодня утром я еще не знала о ней…».
Тетя Римма отбыла на дежурство, а я разложила на диване все свои вещи. Чем дольше я на них смотрела, тем большее уныние меня охватывало. В конце концов я решила, что моя укороченная юбка в сочетании с перешитой блузкой Алины на первый раз сойдут, если я расплету косу и подкрашусь. Надо же когда-то начинать. Я вспомнила Стаса, его улыбку, и руки мои сами собой выдвинули ящичек, в котором Алина хранит свою косметику…
Кузина училась в техникуме в Соцгороде и обычно возвращалась поздно, но тут мне не повезло. Я была застигнута на месте преступления: с толсто подведенными глазами и лицом, румяным от тонального крема и густо посыпанным пудрой. Мне казалось, я замечательно справилась. Но в глазах Алины промелькнуло комическое изумление. Она не рассердилась, только усмехнулась:
– Куда это ты собралась?
– На дискотеку, – ответила я с легким вызовом.
– Тебе там пока делать нечего.
Это было сказано так убедительно, что я сразу сникла. В душе я была согласна с кузиной. Но как же обидно, когда тебя тыкают носом в твою несостоятельность! Я взглянула на свои жалкие наряды, представляющие собой выставку под названием «бедная родственница», и по щекам моим черными струйками потекли слезы…
Я наблюдала, как кузина собирается на те самые танцульки, которых так небрежно меня лишила: аккуратно подводит глаза и губы, со вкусом одевается, начесывает волосы. «Мне никогда не стать такой, как она, – в отчаянии думала я, – никогда не научиться танцевать!..». Колесников будет отплясывать с какой-нибудь смазливой дурочкой и даже не вспомнит обо мне. Но лучше так, чем он станет ждать всерьез, а я не приду – и он решит, что я им пренебрегла.
Лежа без сна, я вновь слышала, как тетя Римма распекает Алину за позднее возвращение, и ор этот длился и длился… А утром она забыла разбудить меня, и я впервые в жизни проспала школу.
– Быстро ты нашла себе жениха, – одобрительно заметила Соня.
Мы сидели на корявом стволе поваленного дерева в березовой роще километрах в пяти от тети Риммы. Одного этого уже было достаточно для счастья.
После уроков мы пошли к Соне, чтобы она оставила сумку и переоделась, потом – ко мне. Навстречу попалась Инга Валерьевна и не преминула заметить: «Как пятница – они друг друга провожают». При этом она так улыбалась, словно моя дружба с Соней – лично ее, Инги, заслуга. Кто знает, может, так оно и есть? Легко представить, что Инга отзывает Соню в сторону и шепчет: «Ты присмотри за ней, жалко девчонку…». И Линючева – добрая душа – «присматривает».
Пользуясь последними относительно теплыми днями, мы до темноты бродили по лесам-полям, предоставленные сами себе, как оленята, отбившиеся от стада. Это ощущение свободы завораживает. В Грозном даже в лучшие времена вылазка «за дом» считалась вызовом родителям, а уход со двора – почти преступлением. Там я находилась под гнетом неумеренной папиной заботы; здесь же многочасовые прогулки среди бела дня даже с точки зрения тети Риммы – не повод для волнений.
Над головой шумели молодые березы, и я чувствовала, что их сок бежит у меня по жилам. Здесь – и только здесь – ощущаешь покой и уверенность, что тебя понимают: деревья, травы, облака… ну, и Соня немного.
Она заговорила о Колесникове и лукаво глянула на меня своими круглыми глазами, похожая на хорошенькую юную сову. А мне совсем не хотелось о нем говорить. После того дня, когда он прождал меня на дискотеке (так он уверял), Стас еще дважды провожал меня до дома. Хотя это льстило моему самолюбию, в глубине души я была не очень-то и рада. Я терялась, не зная, о чем с ним говорить, и удивлялась, почему не испытывала подобных затруднений с Максом Зинчуком. Стас мне нравился, но была в нем какая-то жесткая нотка, а за ловко подвешенным языком я чувствовала Лялькину пустоту…
Тем не менее однажды вечером я снова засобиралась с ним на прогулку, и снова была остановлена. На этот раз – дядей Борей (тетка дежурила на АТС). Запреты не в дядькином характере, но он так явно был обеспокоен, что у меня просто духу не хватило уйти к Стасу (и это доказывает: я ни капельки не была в него влюблена).
Несмотря на всю сложность наших отношений, поползли слухи, что у меня есть «жених», и Соня не преминула похвалить, в простодушии своем не замечая, сколь явно выдает свое удивление. Замухрышка из Чечни подцепила самого красивого малого в классе!..
– Лялька говорит, он здорово разозлился, когда ты второй раз его кинула. Но это ничего – сильней втюрится.
Я совсем не была в этом уверена. Но Сонькин опыт в амурных делах куда богаче моего…
– А как твой жених из Калуги?
Линючева расцвела и подробнейшим образом расписала мне свое последнее свидание. Жених у Соньки был совсем взрослый – семнадцать лет, и это служило предметом ее особой гордости. «Но я ему глупостей не позволяю – ни-ни!..». Через год жениха должны были забрать в армию, и Соня призналась мне в своих тайных терзаниях: должна ли она на проводах все-таки позволить ему «глупости» в залог своей любви и верности?..
Что я могла ей посоветовать? Я была воспитана в убеждении, что это следует позволять только после свадьбы, а ни про какие «залоги» и не слышала. Сонька задумчиво покивала. У меня возникло стойкое ощущение, что именно в тот момент она окончательно решила «позволить».
– Я новую помаду купила, жемчужно-розовую, губы просто сияют. Леха смотрел-смотрел, потом этак прищурился и говорит: «Она тебе совсем не идет».
– Вот гад! – от души посочувствовала я.
– Конечно, я охнула и скорей ее стерла…
Сонька сделала эффектную паузу.
– Ну и что?
– Взасос!.. – Линючева победно глянула на меня.
Я посмеялась, хотя в душе скреблась зависть. Смогу ли я когда-нибудь быть хоть вполовину такой раскованной, как это дитя Петровки?.. Я была настолько в себе не уверена, что вполне разделяла Сонькино удивление: что же влечет ко мне такого парня, как Стас? Ему бы гораздо больше подошла Демина или Удальцова… Да любая из одноклассниц составила бы с ним яркую пару. Единственное, что может заинтересовать его во мне, – жажда экзотики: «Я целовал дикарку в бусах и перьях».
– Как бы Барыгина вам не помешала, – озабоченно сказала Соня.
– Ларка? Разве она влюблена в Колесникова?
Соня фыркнула.
– Барыгина влюблена в единственного человека – в себя. Зайчиков может сколько угодно заблуждаться на этот счет… Зато она умеет ненавидеть. У нее зуб на тебя после спора про чеченов. Я слышала, как она сказала Стасу: «Получше найти не смог?». Он промолчал. А сегодня на перемене – зачем бы ей при всех высмеивать твою косу?..
Я вспомнила, как ужалила меня ее ядовитая реплика: «Хорошая у тебя, Ань, коса – у мой бабушки была такая же».
– Не собираюсь я стричься Барыгиной в угоду.
– И правильно, коса тебе очень даже идет! Но если Ларка внушит Стасу, что ты уродина, он на тебя и не взглянет. Все мальчишки ее слушаются.
Ну и пусть. Подумаешь, «жених». Не жених мне нужен, а мама!..
Почему-то вспомнилось, как в четверг мы с Соней и ее дедом ходили на станцию – встречать ее мать из Калуги. Но она не приехала, и на обратном пути мы молчали. Дед ворчал себе под нос про «хахаля, который дороже дочери», Соня делала вид, что не слышит…
И еще я вспомнила, как вчера искала Машку. Друзья тети Риммы переехали в другой город и оставили нам свою кошку. Она шипела на Мими, забивалась под диван и так жалобно мяукала, что я желала ее бывшим хозяевам бессонных ночей в новой квартире. А вчера она проскользнула в открытую дверь и растворилась в холодных сумерках.
Не было сомнений, что Машка – существо добрейшее, изнеженное, домашнее до кончиков своих спрятанных в подушечки коготков – на улице не имеет ни единого шанса выжить. Тетя Римма разволновалась (животных она любит больше, чем людей) и отрядила меня на поиски. И как же ярко воскресило это в памяти события двухлетней давности, когда я, раздираемая горем, кричала в густую грозненскую синеву: «Пушок! Пушок!..».
Чтобы по-настоящему изучить двор, надо провести в нем детство и перемерить содранными локтями и коленями. Я не представляла, где искать Машку. Однако добросовестно звала ее и заглядывала за машины и мусорные баки. К немалому своему изумлению, вскоре я извлекла ее из-под брюха грузовика. С некоторой опаской: вдруг пустит в ход когти? Но Машка лишь мелко дрожала – вся в пыли и грязи, брошенная, как колченогий стул. Я прижала ее к груди (тетя Римма заметит, что куртка грязная, и станет брюзжать), гладила, пытаясь успокоить, и мне хотелось зареветь от жалости к ней и себе. Пугливая, невзрачная, не умеющая царапаться, одинокая, нелюбимая – это я и есть!..
– Холодает, – заметила Соня. – Может, двинем домой?
«Домой»… Какой насмешкой это звучало!
На поваленном дереве среди леса я чувствовала себя в гораздо большей степени дома, чем в благоустроенной трехкомнатной квартире, где дан приют сирым и бедным…
