Рельсы режут на две неравные половины полуостров, что когда-то был территорией Украины. Моё Чёрное море с волнорезами и буями, за тебя теперь надо расплачиваться рублями. Кроме смены валюты, власти, символики всё осталось прежним, белые колченогие столики, торговка самсой, чебуреками, пиццей смотрит в наши незагорелые лица, улыбается золотом: «Приехали наконец-то!» А после хмурится, вспоминая, что мы из Донецка. Отмеряет порцию теста, кричит в приоткрытые двери: «Отец, они всё же приехали! А ты не верил…» И откуда-то из глубин их крошечного киоска появляется дядя Эльдар в красной мастерке Bosco. Обнимаемся так, что побаливают суставы: «Вы к нам как? Самолётом или через паромную переправу?» Это всё неважно, дядя Эльдар, это всё вторично. Я смотрю на него, и глаза его татарские ежевичные наполняются солёной водой, как на пирсе бетонном впадины. А глаза его огромные, почти чёрные виноградины на меня глядят сквозь слёзы и не могут насытиться-наглядеться: «Здравствуй! Здравствуй, моя смелая девочка из Донецка!»
Школьное сочинение
Как ты провёл это странное лето в городе, где мост через реку вставал на дыбы от ужаса, где всякое слово тонуло в железном грохоте, где мальчики носят теперь на плече оружие? Как ты провёл его – письма писал мне светлые, нежные письма о лете, которого не было? Лето теперь навсегда под твоими веками — лето, в котором всё было так горько-зелено. Как ты провёл это лето под терриконами, хмуро глядящими прямо в глаза грядущему? Я-то его разменяла на поезда с перронами, я его где-то оставила под подушкою, чтобы не помнить о лете, в котором сызнова жить приходилось учиться и осторожничать. Как ты провёл его? Лето, что не пролистано, лето, что до сих пор обжигает кожу нам. Не отвечай, я знаю, как ты ответишь мне, лето иссякнет с последним глоточком воздуха. Станет когда-нибудь памятью, вещью, ветошью, спиною моею, болезненно сколиозною, символом грозного времени, сном полуночным, жутким кошмаром, вскриком и всхлипом детским. Как ты провёл его? Лето на нашей улице, Страшное лето, случившееся с Донецком.
Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен, пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины. С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину, громко крикнет: «За Україну!» Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают, миномётчик улыбается миномёту, говорит: «Баю-баю…» Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны, а я, моторний, поїду до дому. А ви вже приїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись, миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть. Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам, Рома, вони насправді зайва хромосома?» Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке, попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки и расскажет о том, как миномёт с первого выстрела дал осечку. Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»
«Здесь так тихо, что слышно часы и вены…»
Здесь так тихо, что слышно часы и вены, как в замочной скважине ключ говорит: «Пожалуйста!» Когда мой отец после крайней тяжёлой смены не целует меня с порога, но и не жалуется на кромешную тьму подземелий и пыль, что въелась в его пальцы, лицо, одежду и даже в голос. Это смелость, любовь моя, просто мужская смелость, неразменная и не разменянная. Наш полюс на краю земли – просто кряж, что горюч и чёрен. Чёрно-белые зимы, как старые киноленты. Этот край свободен, и он в тех, кто его достоин, он впитался навечно в тело твоё пигментом, когда в самую малую щель проникали недра нашей страшной земли – изрытой да истощённой. Здесь так тихо, что истошно пятится суеверный, и дрожащей рукою крестишься ты, крещёный. В эту землю вложили душу, подняли в гору, эту землю явили миру, как символ ада, и на ней построили пыльный суровый город. В этом городе редко случаются звездопады, чаще ливни, и ливни эти с больным пристрастьем всё ведут допросы – кто праведен, кто виновен. Этот город меня ощущает своею частью, и я счастлива быть его городским бетоном, мостовой и стеной разрушенной, речкой в камне. Моё сердце здесь – расхристанное, живое, оно стало памятью у подножия памятника неизвестному, но отчаянному герою.
