Анна Маркина
Лицей 2024. Восьмой выпуск
Качели
– Ты чего здесь сидишь?
У качелей стояла девочка лет шести в зелёной футболке, похожая на кузнечика.
– Просто сижу, – буркнул Иван, отнимая бутылку от губ и жмурясь на пучелобое летнее солнце.
– Дай покачаться?
Он тяжело вздохнул и сделал ещё один большой пивной глоток. У его ног припарковались две коричневые бутылки: пустая и полная.
На детской площадке не было никого, кроме Ивана, солнца и надоедливой девочки. Ни детей, ни родителей. Не было слышно птиц. Даже кошки попрятались в тень. Жара обрушилась на Москву, как плоская каменная плита, припечатавшая высокую, ветреную жизнь. Теперь все гнездились в вентилируемых сотах многоэтажного жилья, пили холодный квас и кутались в мокрые полотенца.
– Ты пьёшь пиво? – не унималась девочка.
– Слушай, отстань, а? – сказал Иван раздражённо. – Ещё от тебя не хватало выслушивать…
Девочка издала звук, похожий на мяуканье, свернувшееся клубком на первом звуке. Она прислонилась спиной к голубой опоре, похожей на жирафью ногу, и тоже поглядела вдаль. На ровную чёлку леса, видневшуюся из-за новостроек.
– Папа тоже пьёт, – сказала она равнодушно.
Иван прекратил листать телефонную ленту. Ему понравилось, как говорила девочка. Как-то легко, как будто бабочка махала крыльями. Без осуждения.
– А ты чего здесь шарахаешься? Где предки? – спросил он, ещё раз обежав взглядом пустую площадку.
– Маму жду.
– А она где?
– В магазин ушла за сырками. Я её попросила купить. Вот и жду.
Иван понимающе кивнул:
– И моя девушка сырки любит.
– Ты её тоже из магазина ждёшь?
Он задумался. Поставил новую пустую бутылку на песок и открыл третью краешком зажигалки.
Пока в его голове прыгали мысли, девочка опять спросила:
– Дашь покачаться?
Иван посмотрел в сторону подъездов, выкативших на тротуар горячие языки лестниц.
– Я её как бы жду. Но не из магазина. А вообще…
– А откуда?
Иван протёр тыльной стороной ладони лоб – из-за жары прорезались капли пота. Потом он оглядел собеседницу, изучил её маленькую фигурку в зелёной футболке с мамонтёнком, у которого блестели на свету уши и хобот из бисера.
– Ладно, покачайся, – разрешил он, уступая место. – Ушла она от меня. Вроде как.
– Ты поэтому пьёшь? – девочка уселась на деревяшку.
– Вот не надо только делать из меня алкоголика, – повысил он голос и тут же испугался самого себя, такого, от которого, наверное, и ушла девушка.
Но Кузнечик была невозмутима. Она старательно раскачивалась взад и вперёд.
– Вначале я ей таким нравился, целиком, как есть, а потом перестал.
Иван нарисовал носком ботинка расстроенный смайлик на песке.
– От нас тоже папа уходил. Но мама говорит, что это нормально. Лучше пойти в разные стороны, чем биться лбами друг о друга.
– Да уж, – вздохнул Иван и пририсовал смайлику прямоугольные усы.
– Раскачай меня посильнее, – попросила девочка.
Он стал подталкивать её в спину.
– А где сейчас твой папа?
– А… он дома, – обернулась она на лету.
– Помирились, что ли?
– Ага. Только он пьёт. Но я не злюсь на него. Мама всегда говорит, что он человек расхлябанный и его пожалеть надо… Может, и тебя подруга твоя пожалеет ещё.
Иван почесал горлышком бутылки висок:
– Хорошо бы.
– Ага, – обрадовалась девочка, шаркая ногой по земле для торможения, – ты ей позвони и скажи, что воспитался, и сырков ещё купи. Мама всегда верит, когда папа говорит, что воспитался. И ещё мама говорит, что если любовь – значит, человека любым принимать надо.
К площадке подошла кудрявая девушка, похожая на старшеклассницу. Иван подумал, что молодые мамы слишком уж хорошо сохраняются, даже страшно.
Она нервно глянула на Ивана, на две пустые бутылки рядом с качелями и одну полупустую в его руках, взяла девочку за руку и скомандовала:
– Даша, пойдём.
– Сырки купила?
– Ой, слушай, забыла. Пойдём, потом купим.
Тогда Даша вырвалась и уцепилась обеими руками за голубую ногу качелей.
– Не пойду без сырков!
Она вдруг превратилась в совсем другую девочку, как будто с именем у неё появилась оборотная сторона. Она обвила напряжёнными руками качельную ногу, и по щекам у неё потекли тихие слёзы.
Девушка потянула её за пояс:
– Да успокойся, – зашипела она, косясь на незнакомца, – отцепись уже! Нас дома ждут.
Но Даша зарыдала в голос и запричитала:
– Мама… сырки… мама… – и беспомощно посмотрела на Ивана, у которого в этот момент будто броня на сердце лопнула.
– Давайте я сбегаю куплю и занесу вам? Только не рыдай, – сказал он, помогая расцепить тоненькие руки.
– Занесешь? – с надеждой переспросила заплаканная новая девочка, превращаясь в старую.
– Ага. Вы в какой квартире?
– Тридцать восемь.
– Успокойся. И совершенно необязательно сообщать незнакомым свой адрес, – опять зашипела вполголоса кудрявая, утаскивая Дашу за руку в подъезд.
Иван немного обиделся. Хотел сделать широкий жест, а она шипит так, будто он какой-то извращенец. Он даже остановился поперёк дороги – идти или нет… Но всё-таки ему хотелось сделать хорошее для Кузнечика. Смешная она, хоть и капризная. И мама у Даши явно любит этого непутёвого их отца, а то не прощала бы. Это, видно, сейчас она не в духе. Мало ли что! Забыла. С кем не бывает. Сколько сам Ваня забывал… И лампочку перегоревшую в вытяжке починить… Мог бы и разобраться, а не полтора года обещать – потом, потом; и собаку надо было ей разрешить, раз она хотела собаку, ну не гигиенично жить с собакой и шерстью, но лучше с шерстью, чем без девушки; и пропадать надо было по друзьям меньше, хоть звонить, когда волновалась, а ему просто нравилось, хоть он себе и не признавался, когда она волнуется, потому что вся она его была в такие часы и ночи. Страшно признаться. Сколько месяцев в глаза не смотрел и уходил из комнаты, когда она всё билась и билась, как бабочка о светильник, всё говорила и говорила, а он уже не мог этого слушать и слышать.
Так он думал, пробивая на кассе глазированные сырки. Вначале взял обычные, подешевле, а потом задумался и выбрал самые дорогие – в коробочках, пусть Кузнечик порадуется. И нёс потом в первый подъезд на десятый этаж, пешком почему-то, без лифта, будто пробежать надо было все мысли, будто через внутренние пропасти навели мосты и стало возможным перескочить через всё напрасное, что они друг другу наговорили… Ведь любила же она его раньше, любила, а значит, может быть, до сих пор; просто отошла ненадолго, чтобы лбами перестать биться.
Он нажал кнопку звонка.
Дверь открыл несвежий, крупный мужчина без футболки.
– Вот, – Иван протянул ему пакет с сырками.
Тот взял их с недоверием:
– Дочки сказали, что вы можете зайти… Сколько я вам должен?
– Да нисколько, – развязно улыбнулся Иван. – Дочки? А я уж думал, что это жена у вас такая ого-го! Молоденькая.
– Жена умерла в прошлом году. Машина сбила. Там, у магазина, – мужчина сделал рассеянный жест рукой то ли в направлении магазина, то ли просто в направлении утраты. Он уже собирался закрыть дверь, но остановился и нерешительно добавил: – Вы это… Спасибо вам, конечно, но больше чтоб я вас с моими детьми не видел!
Иван спустился по подъездной прохладе. В голове и в сердце у него разрасталась пустота, похожая на пустоту в барабане, по которому бьют деревянными палочками. Домой не хотелось. Он вернулся к качелям и достал телефон.
Tesla
“Слабость – это как у бедной Лизы. У неё не было ни каких оснаваний самоубиватся. Лиза была глупая, а ни какой ни луч света в тёмном царстве. Могла бы использовать сто рублей чтобы всё наладить, а она взяла и бросила больную мать на смерть!”
Так написал на пробном экзамене Зебров. И теперь его будущее смотрело из рамки листа, как из поминальной.
Варвара Владимировна исправила слова “никаких”, “оснований”, добавила мягкий знак инфинитиву… И разрыдалась. Её окружали пыльные обои, потёртый диван с желтоватыми разводами и разбухшие деревянные рамы, через которые забирался в квартиру холод.
Прислонившись лбом к стеклу, у дома стояла кислая московская зима и мрачно заглядывала в комнату. Лампа в патроне, примотанном изолентой, мигала.
Варвара распахнула дверцу шкафа, достала ласты с растянутыми пятками, валявшиеся без дела ещё со времён ухода мужа, и извлекала из левого ласта газетный свёрток, а из него сто семь тысяч восемьсот рублей – пересчитала.
Утром она отправилась в турагентство. Листала каталог с турецкими пальмами и полотенчатыми лебедями. Но перед Новым Годом оставались только удалённые от берегов клетушки по ценам четырёхзвёздочных отелей.
Оператор, красивый молодой человек с чёлкой наискосок, обвёл взглядом ее тяжёлое лицо, а потом пуховик с потёртой подкладкой, который грустно висел на вешалке у входа, как старый самоубийца. И посоветовал купить тур в феврале, когда дёшево и несезон.
– А пока что вложите куда-нибудь деньги, – подмигнул он.
– На два месяца? Это куда?
– Я акции покупаю.
– Акции?
– Электромобили, нефтяники, банки…
У него были весёлые зелёные глаза, как у её мужа. Но расспрашивать про акции она постеснялась.
– Я в этом не разбираюсь, – неловко хохотнула Варвара.
Молодой человек посмотрел на неё сочувственно и пожалел всего доброго.
Но дома Варвара, действительно, подумала: зачем прятать деньги в левый ласт, когда можно их приспособить. Она стала читать про акции, банковские вклады, инвестиционные счета и, даже не успев сообразить, как это вышло, оставила заявку на открытие брокерского счёта. Банковскую карту привезли через день к подъезду, установили на телефон приложение, и инвестиционные горизонты открылись ей во всём своём штормовом великолепии.
Однажды на бульваре она наткнулась на Зеброва с компанией. Пацаны сидели на спинке лавочки Есенинского бульвара, пили пиво.
– “Муть вина, нагие кости”… – остановилась она напротив. – Так рано, и уже пьём?
Все заржали.
– Проверила твоё сочинение, Лёша… Вот зачем ты это? Понимаешь, что у тебя будет двойка в аттестате?
– Я правду написал, – буркнул Лёша.
– Всюду цензура! – выкрикнул его товарищ.
И парни опять разразились лающим смехом.
– Ты бы приходил на дополнительные… Сделаю напоследок доброе дело и уйду.
– Из школы уйдёте?
– Ну не из жизни же…
– Жалко, – сказал Зебров.
Все захохотали ещё громче, и тогда до Лёши дошло. Он покраснел и промямлил:
– Не в том смысле. Жалко, что из школы.
Она покачала головой и пошла домой ждать февраля. Было темно. Платиновый дневной свет, сожительствовавший с ней в однушке, сегодня куда-то ушёл – как муж семь лет назад.
– Где сахар? – спросил её муж после ужина.
– А что, нет? – удивилась она.
– Нет.
– Завтра куплю.
– Вчера было полпакета, – муж смотрел на неё, как ищейка.
– Ах, да! – она вспомнила, что испекла вишнёвый пирог.
– Ты специально, – сказал муж. – Ты всё у меня отбираешь: работу, друзей, дочь…
– А ничего, что это я нашла тебе работу?
– Варя, я её ненавижу.
– А дочь что? Да кто у тебя её отбирал? Вышла замуж, уехала, счастлива…
– Счастлива, как же! Ты всех распугала. Чтобы никого у меня не было – была только ты. И вот даже сахара нет. Каждый раз! Ты специально!
– Знаешь, что! – вскипела Варвара. – Вот и катись тогда к своим друзьям-алкоголикам.
Она думала, что он пойдёт в комнату и, как всегда, разляжется на диване, отвернувшись к стене. А он собрал вещи и вышел в другую жизнь, облепленную вечерним морозным сиянием. Варвара мучилась-мучилась, но так и не поняла – специально она или не специально. Но долго ещё держала в диване целый мешок сахара. Про запас.
Всю ночь она ворочалась. По стенам двигались тени горячих турецких утёсов, а под утро о них разбивались брызги света. Электрокабриолет с эмблемой Tesla, скользящий по горному серпантину, вёл её муж, но ещё молодой, с косой чёлкой и зелёными глазами; стены домов были увиты бугенвиллиями, и с горной высоты открывался вид на Средиземное море.
Варвара проснулась еще до будильника и больше не смогла сомкнуть глаз. Переплыв ледяное утро, как мутную реку, она почистила зубы, заварила кофе и стала читать про электродвигатели, зарядные станции, аккумуляторы, спрос на литий, Tesla, Ford, General Motors и растущие китайские рынки.
Вначале она купила тысячу семьсот тридцать долларов, а потом на них – двадцать одну акцию Tesla по восемьдесят два доллара.
Дыхание перехватывало – то ли от спешки, то ли от предчувствия какой-то новой жизни, которая уже подкрадывалась, которая волновалась и дышала неподалёку, как тёплое бирюзовое море.
– Ну, с богом, – прошептала она.
День был просторный. Впереди маячили праздники и новогодние каникулы с огоньками гирлянд и шампанским.
К вечеру, когда она закончила c оценками и посмотрела на график, акции выросли на полтора процента. К Новому году доросли до ста тридцати долларов. С развода у неё почти не водилось свободных денег – всё, что было, откладывалось на ремонт. И вот…
В ней начала шириться надежда, похожая на взмывающий воздушный шар. И как будто с этого шара она наконец увидела огромную жизнь, которая состояла не только из исчерканных тетрадей, жалостливого хрумканья снега по дороге в школу и чужих детей.
Варвара даже продала одну акцию, чтобы эту другую, свежую жизнь приблизить: купила платье в синий горошек с розовым поясом, замшевые сапожки с золотыми пряжками, которые были хороши, но неуместны в талой столичной зиме, шёлковый шарфик с вангоговскими подсолнухами и пирожные из кондитерской, в которую никогда раньше не заходила.
На Рождество Варвара взяла в кредит сто тысяч. И добавила в портфель ещё двенадцать акций.
– Когда-нибудь тебе перестанет везти, – сказала ей соседка, зашедшая на пирожные. – Ладно свои деньги, но кредитные… – и она так посмотрела, как смотрят на пропащих людей и умалишённых.
Раньше Варвара пропустила бы это мимо ушей, но не теперь. Она выпалила обидно и многозначительно:
– Моё-то только растёт, а вот твоё давно уже торгуется ниже рынка.
Соседка вылетела из квартиры и хлопнула дверью.
В феврале Варвара не поехала отдыхать. Биржевой график ушёл в боковик. А в Турции держались рыхлые пятнадцать градусов и холодное море.
Вечерами она садилась за анализ трендов, помечала уровни поддержки и сопротивления, вглядывалась в фигуры на графике, строила каналы роста и собирала новости про электрокары, Tesla и Илона Маска. Потом наспех проверяла школьные тетради.
Она по-прежнему вставала в хмурые шесть часов, выводила круглые хвостики букв на доске, запускала стрелы аллюзий в учеников, но вместе с надеждой на перемену в жизнь ворвалась какая-то новая лёгкость. Каблуки её замшевых сапожек теперь быстро постукивали по коридору, а учитель химии после встречи ещё несколько минут рассеянно стоял в коридоре. Однажды он принёс розово-белые тюльпаны и за обедом рассказал про южноамериканских обезьян, которые натираются многоножками, выделяющими защитные химические вещества класса бензохинонов, чтобы защититься от комаров.
В марте цена упала до ста двадцати долларов. Потом до ста десяти. Потом до ста пяти. Всюду писали, что Tesla в долгах, что акции переоценены и надо от них избавляться. Варвара неделю ходила бледная и растерянная и, в конце концов, днём в пятницу решила продать, пока её счёт не ушёл в окончательный минус. Надо было закрывать кредит. Она нажала на красную кнопку в приложении и ввела код подтверждения. Руки дрожали.
В этот момент на пороге учительской появился растрепанный Зебров:
– Варвара Владимирна, я к вам! – он всучил ей что-то круглое в фольге. – Вот. Это пирог. От мамы.
– Чего тебе?.. – пробурчала она, уставившись в экран телефона.
Счёт показывал – двести пятнадцать тысяч. Сумма подсвечивалась зелёным цветом, что означало – небольшой плюс. Если бы не проценты по кредиту, которые придётся отдавать из своих накоплений.
– Варвара Владимирна, я заниматься хочу. Чтоб в десятый перейти, – оттарабанил Зебров.
– Что за медведь сдох? – Варвара оторвалась от экрана и припечатала горемычного ученика тяжелым взглядом.
– У меня это… отец вернулся. Я думал, что к нему поеду работать на лесопилку. А они с мамой помирились, и он в город вернулся. Говорит: “Учись”.
– Два месяца до экзамена, Лёша. Не успеем. На второй год, скорее всего, останешься. Да садись уже.
– Ну хоть попробуем? – жалобно протянул он. – Не получится – так останусь.
– Ну ладно. С чем пирог-то?
– С вишней.
Варвара поставила чайник и посмотрела в окно: в ветвях берёзы слонялось лёгкое мартовское солнце, серые горы снега, наконец, дрогнули перед теплом и расплылись в улыбках коричневых ручьёв.
– Точно будешь заниматься? – переспросила она.
– Да буду-буду, – прорычал Зебров набитым пирогом ртом.
В мае акции стоили уже по двести долларов за штуку, а через год выросли ещё в два раза. Но она так и не рискнула их купить снова и пропустила весь рост. В конце концов удалила приложение.
Зебров пересдал неудачно и остался на второй год.
Варвара так и не поехала отдыхать, не увидела, как цветут олеандры и море тянет свою взволнованную солёную песню. Но перед праздниками переклеила обои и вытолкала из дома старый диван с пятнами.
И там у мусорных баков на углу дома, где закончил жизнь горемычный диван, Варвара посмотрела на привычные московские звёзды и почувствовала, как дрожит над ней тёплая ночь, через которую от станции к станции едут заряженные машины, летят гигантские ракеты и приближается к огненному Марсу Илон Маск. Что он говорит? Плохо слышно через вселенную. Кажется, что-то на русском с ужасным акцентом. Может быть, зовёт с собой – колонизировать планеты. Или, перекрикивая время, предупреждает, что приближается идеальный шторм – лопнут долговые пузыри и посыпятся мировые рынки… А может быть, спрашивает: сколько стоят ландыши у Бедной Лизы?
Вышивальщик
Он просыпался в девять, когда похолодевшее к осени солнце укладывалось на пустую сторону кровати. Ставил чайник на кухне, напоминавшей однопалубный корабль в игре в морской бой. Раньше бывало, они с Дятловым щёлкали карандашными выстрелами в ожидании вызовов. Чайник с опалённым дном, крупинками накипи, дрейфовавшими внутри, и расплавленной крышкой доживал свой век. Норкин никак не мог заставить себя выгнать калеку из квартиры из-за ощущения какого-то с ним родства по дожитию. Хотя жизни после пятидесяти четырёх оставалось не так уж и мало, Норкин уже со скукой глядел на её остаток, как на куцый старособачий хвост, который, как ему представлялось, уныло волочился по холодной земле и совсем уже редко подскакивал от восторга.
С тех пор, как Норкина уволили из ЖЭКа и оставили заведовать домовыми трубами Дятлова, Василию жизнь окончательно разонравилась. Он и раньше не отличался щенячьим жизнелюбием: говорил мало и в основном так, что дамские уши сворачивались в трубочку, ходил ссутулившись, но быстро ко всему привязывался – прилеплялся, как на “жидкие гвозди”. И тогда из-за стены его молчания выглядывала коренастая нежность к миру.
С нежностью он наматывал лён на резьбовое соединение полотенцесушителя. С заботой снимал облупившийся радиатор, чтобы хозяева могли выкрасить стену в модный вишнёвый цвет. С теплым удовлетворением шерудил толстой проволокой в сливе и разбирал над тазиком сифон, изрыгавший вонючие чёрные комки из пищи и жира, пока соседка в красном халатике, из выреза которого полная грудь высматривала новые возможности, хлопала в ладоши и совала ему несколько сотен на “добавку к чаю”. И с тихой страстью, которую уж не было возможности применить к живому существу, он шёл в магазин за этой самой добавкой и вместе с Дятловым раздавливал её в однопалубной однушке, где он уже много лет был себе и шкипером, и рулевым, и юнгой и от того потерял всякое представление о своей личности.
По воскресеньям звонила дочь. Разговоры выходили суховатые, так как Василий в основном сурово молчал и слушал; только иногда спрашивал с надеждой, не сломалось ли что в её доме, не заметна ли какая течь, чтобы обрести предлог для встречи. Но дочь обижалась и говорила, что все у них в порядке и непонятно почему он думает о них исключительно как о рукожопах. Иногда Норкин мыслями зарывался совсем уж в обидные дали и полунамёками выяснял, не дал ли течь её брак, нормально ли функционируют дети – делал это только из любви, из вечного ожидания возвращения дочери в родную гавань, но она ещё больше обижалась и сухо прерывала разговор, сославшись на семейные дела.
Недели между звонками тянулись, как двести раз пережёванная жвачка, давно потерявшая вкус. Скрашивали бледное время только вызовы соседей, привыкших к норкинской сантехнической поддержке. Но всё больше обращались с ерундой: засоры да подключение бытовой техники.
В этот раз дочь позвонила утром – чайник приветствовал её веселым свистом. Погода на дворе стояла весёлая, деревья выстроились за окном напомаженные, с высокими кудрявыми прическами, как у соседки Лидии Григорьевны, у которой вид был такой, будто она дошла до нас из екатерининских времён, засахарившись в пудре и пыли. Воздух был простодушный, мягкий и поддерживал румяную осень под локоток. Дочь сообщила о своём хорошем настроении и, поскольку отец ещё не успел толком проснуться и наговорить неприятного, предалась воспоминаниям о детстве, в котором было хоть и небогато, но очень даже, как она сейчас поняла, ничего. Были у неё и куклы, хоть и не такие, о которых она мечтала, и целый караван вырезанных из дерева отцом верблюдов и вышиванье:
– Ты помнишь? Там же целые картины… цветы и домики…
– Куст был. С розами, – кивнул Норкин, который года два назад вышивки раскопал и в деревянных рамках повесил на стены.
– И животные какие-то были… – вспоминала дочь.
– Дельфины, – Норкин проскакал взглядом по стенам, – и жирафы.
– Ага. И ещё какую-то большую картину я начала, но так и не закончила, мы с мамой съехали как раз… Наверно, потерялась, – задумалась…
– С ребёнком, что ли?
– Ты помнишь?
– Ну! – у Василия сердце застучало быстрее оттого, что он наконец смог угодить.
– Ооо! Вот бы её закончить! А нитки остались? – обрадовалась дочь.
– Всё есть.
– Папа, давай я к тебе через недельку заскочу? Ты мне всё сложи; я заберу, хорошо?
Она не была у него года четыре и редко называла его “папой”. После разговора он тут же кинулся к шкафу, извлёк шитьевой набор с нитками мулине, пяльцами, иголками и канвой, разложил перед собой схему и пожелтевшую от времени ткань с начатым рисунком. Вышит был только верхний уголок. Норкин подумал, что дочь, наверное, расстроится: слишком мало сохранилось от её труда и воспоминаний. Будто от двенадцати лет их семьи, от целого океана осталась одна кружка воды, а всё остальное иссохло. Он и не заметил, как засел за вышивание. На схеме мать держала младенца.
Так он провёл два дня. Вызовов не поступало. К вечеру понедельника пришёл Дятлов. С Дятловым установились военно-дружеские отношения. Тот не заслуживал своего места: бессмысленно мельтешил руками-крюками, всё у него подтекало, ржавело, расходилось, поэтому Норкин встречал его как захватчика. Но после некоторых матерных реверансов и просьб оставить в покое Василий сдавался, размягчался и садился слушать дятловские жалобы на жизнь.
Плохо у Дятлова было всё и всегда. Зарплату задерживали, жена притесняла и не давала простора, грымзы из ЖЭКа что-то замышляли против него, змеили коварные речи, соседка Маруся, пока он прикручивал ей фильтр вчера, рыдала в салфетку из-за отсутствия детей.
– Есть же у неё этот дрыщ, вот в него бы и причитала, а в меня за что? – обиженно буровил Дятлов, вытаскивая из-за пазухи бутылку водки, как замерзающего котёнка.
Норкин пошерудил в холодильнике и извлёк два яблока и заплесневелые останки сыра.
– Ну, бахнем, – кивнул он.
Опрокинули рюмки. Показалось, что после первой внутри наступило лето. Василий поприветствовал в себе тепло и пожалел Марусю за бездетность, заодно рассердившись на неё за то, что вызвала Дятлова, а не его.
К концу бутылки Дятлов раскоординировался и уронил свое размягчённое тело на комнатный диван. И на тумбочке приметил “Мать с младенцем”, из которой недвусмысленно торчала нитка с иголкой.
– Это што? – спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.
– Ничего, – Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.
– Это ты, что ли, так? – Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. – Ничё се.
– Верни, сука, – прошипел Норкин.
– Да чё ты!.. – продолжал хохотать гость. – Нормально так.
Василий выдернул наконец своё тканевое достояние из варварских рук:
– Хрен кукурузный, – просвистел он сквозь зубы.
После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:
– Кончилась, сволочь.
Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.
– А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнём? – придумал пьяный Дятлов.
– Это для дочери…
– Так ты ей ещё забубенишь!
– Да Маруська не возьмёт. Зачем ей?
– Ну вдруг… за бутылку-то?
Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрёпанная домашней жизнью женщина в линялом платье.
– Маруська, ребёнка хочешь? – с порога в карьер шатнулся Дятлов.
– Вы что! – расстроилась Маруська из-за грубого копошения в её мечте. – Полдень ещё только, а вы уже как нелюди…
Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.
– На вот, – запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. – Это тебе.
Маруська развернула ткань, и от растерянности у неё набились слёзы в глаза.
– Что это?
– Это твой ребёнок, – смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъёма домой.
– Это что? – растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.
– Да чего ревёшь-то? – сказал Дятлов. – Это вон Васька всё – сам. Чтоб у тебя всё хорошо было.
Маруся продолжала непонимающе молчать.
– Пошли, – потянул Василий напарника за собой.
– А отблагодарить-то? – пробурчал Дятлов.
– Пошли, тебе говорят…
Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и, рухнув в кресло, заплакал, размазывая кулаком слёзы по щекам.
Румяная осень бледнела с каждым днём. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белым инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У неё засопливели дети. Потом всей семьёй ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа.
Он просыпался в девять, плёлся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.
Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила её картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то её всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших чёрных пакета и выдохнула:
– Сбылось, Василий Иванович.
Василий посмотрел на неё непонимающе.
– Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…
– Чего?
– Чудо, наверное, не знаю…
– Беременна, что ли?
– Ага. Это из-за вас? – она опять протянула ему пакеты.
– Да ну… – он почесал затылок. – Ты извини, что тогда так…
– Это всё-таки вы! Берите, устала держать уже, – Маруся поставила пакеты к его ногам.
– Это что?
– Всякое там, отблагодарить. Спасибо вам, Василий Иванович.
Он долго сидел в задумчивости на кухне, наблюдая за мелким снегом. На столе громоздились две бутылки коньяка, колба́сы, сырные треугольники, банки красной икры, конфеты, консервы, чай. И новый шитьевой набор.
Для осмысления произошедшего был вызван Дятлов. Дятлов ел икру ложкой, пил коньяк полустаканами и прицокивал языком.
– Вот баба уверовала… Соображения, как у капусты! – качал головой Норкин.
– Ёбан-бобан, – кивал собутыльник.
Открыли банку с соленьями.
– Домашнее, – сказал Дятлов.
– А вдруг правда? – подумал Норкин. – Вдруг, правда, сбылось…
– Да ну тебя, – махнул рукой Дятлов и хрустнул огурцом.
– А вдруг. Давай проверим. Ты чего-нибудь загадай, а я вышью. Ну так… в общих чертах. По-быстрому.
– А давай нашу! – расхохотался Дятлов.
Василий раскопал в шкафу пяльца и за пятнадцать минут на краешке, оставшемся от второй матери и младенца, сообразил что-то, отдалённо напоминавшее бутылку. На всякий случай добавили прямое указание косыми стежками (“ВОДКА”).
Через полчаса опять загудел звонок. На пороге стоял Марусин дрыщ.
– Василий, меня жена отговаривала… Но я подумал: чем чёрт не шутит. Может, вы нам ещё колясочку вышьете двойную? А то фиг найдёшь у нас.
Дятлов высунулся из-за двери:
– А благодарность?
– Так не постоим, – обрадовался проситель. – Сейчас, – он перескоком через ступеньку направился вниз и скоро вернулся с двумя бутылками. – Вот!
Затворив дверь, поставили бутылки на стол и сели друг напротив друга.
– Однако… – сказал Дятлов.
– Ты… – протянул Норкин – никому не говори только.
– Совпадения же… – протянул Дятлов.
Утром у дверей образовалась Лидия Григорьевна, припорошенная пудрой времени. Сверкая чёрными глазами, она гаркнула, как ворон, и стукнула об пол тростью для убедительности:
– Молодости!
Василий соседки побаивался и от замешательства, не спросив, плеснул ей и себе коньяка. Лидия Григорьевна рюмку опрокинула, вавилонская башня причёски на её голове качнулась от удовольствия.
– Сделаешь? – нетерпеливо спросила она.
– Как же я вам сделаю “молодость”? – удивился Норкин. – Это же не коляска. Это не получится.
– А вот! – Лидия Григорьевна полезла в карман чёрного пальто, похожего на воронье оперение, и вытащила аккуратно сложенную вчетверо бумагу.
Это была схема вышивки с черноволосой красавицей.
– Один в один я пятьдесят лет назад, – объяснила старуха.
– Не получится, – отрезал Василий.
Тогда гостья вытащила из другого кармана бумажный свёрток:
– На.
– Что это? – насторожился Норкин.
– Десять пенсий.
– Да хоть двадцать, Лидия Григорьевна. Молодость не сбудется.
– А ты вышей, а остальное уж моё дело. Вышить-то можешь?
– Вышить я могу, но говорю вам – вы не сможете помолодеть на пятьдесят лет. Так не бывает.
– Я знаю, – кивнула упорная старуха.
– Ну а зачем тогда?
– Это с запасом. Хоть бы десяток сбросить. Думаешь, я ради красоты? Да бог с ней. Спина болит. Так, будто в меня гвозди забивают, как в крышку гроба. Вышей, Василий! Ну что тебе?
Василий растрогался:
– Ладно. Но деньги вы заберите… не надо мне.
На двух матерях с младенцами Норкин руку набил, но черноволосая красавица была большая – сидеть не меньше недели. Да так ему жалко стало старуху, что тут же он сомкнул пяльца на белой ткани и крестик за крестиком стал выводить портрет. В конце концов, раз ей так легче… Молодость, ясен пень, не сбудется. Но что есть возраст, как не вера в него? Он вышивал и вышивал. Казалось, что не нитка вдета в иголку, а накопившаяся в Василии нежность.
