Анна Маркина
Куко́льня
4. Alma mater
Так засиделся, что пропустил время.
Родители жили на даче с апреля. Никто не шмыгал по коридору, не пылесосил и не сверлил дыру в стене, не переговаривался вполголоса на кухне, не пропускал в квартиру телевизионную мешанину. Никто не хлопал входной дверью и прочими дверями, не перебивал ход работы запахами яичницы, щей и приглашениями отобедать – Коля, есть иди, – не теребил по пустякам: давай поглажу штаны, вынеси мусор, ты двое суток света белого не видел…. И ещё не молчали укоризненно, непонятно за что осуждая, не предлагали жениться и навести порядок в личной жизни. Это им непорядок, а у него каждая мысль, задача и книга на своём месте; и даже дрянной англо-русский словарь, подпирающий шкаф, и тот на своём месте, хоть и никуда не годится.
А сейчас требовалось скорее разобрать записи. Потому что все жители блокнотов (и Мокряковы, и Проталов, и сотни других) должны быть упорядочены и сведены в общий список. Он их всех заселит под красивую обложку, на которой будет оттиснуто крупными буквами: «Нижегородский некрополь». И станет им там веселее, возликуют они в соседстве. А то лежат забытые и оторванные от мира человеческого, надо их людям возвратить.
И вот, пока переносил сведения с бумаги в компьютер и сортировал их, а ещё в отдельный файл собирал припасённые эпитафии, он пропустил рассвет и время выхода на работу.
Тогда часы заголосили: коллега, не совсем ли вы тик-так, не офонарели случаем, свои же лекции пропускаете, просиживаете тут за тетрадками и мертвецами штаны, а студенты, небось, разбежались, и как они, плачевные, будут жить, например, без Кухулина, героя ирландских саг, что являлся виновником косоглазия многих уладских женщин, да вы не изволили даже омыть своего бренного тела и подготовить его к выходу в свет, а выспаться и подавно, воткнули тело это в автобус после обхода, да и, прикатив в пенаты свои нехитрые, укоренили его в кресле, и никак не приветствовали новый день и розопёрстая Эос, ни бровью не повели, а меж тем студенты уже курят у проходной и совещаются, куда бы употребить заветные три часа: на кино, променад, домашку или вовсе угрохать остаток дня на портвейн и анекдоты.
– Как-нибудь проживут без Кухулина, – процедил часам доцент кафедры русской и зарубежной филологии Нижегородского государственного педагогического университета.
Но часы аргументированно передвинули стрелку с 09:50 на 09:51 – вот так толкаете молодёжь на кривую дорожку, несобранный вы человек, они там томятся в аудитории, пускают друг в друга солнечных зайцев и жмурятся при майском свете, они там лепят жвачки под парты и царапают похабности, пока вас нет, они уже почти поняли, что вы заняты и бросили их на произвол судьбы, и того и гляди, лучезарные, отправятся вон из обители знаний и предадутся своим маленьким пошлостям и ничегонеделанью, но главное даже не это, а то, что по пути к пошлостям самые правильные заглянут, конечно, в деканат и уточнят, где носит ваше благородие и по какой такой удаче им не приходится грызть гранит, и тогда уж держитесь, тогда противная методистка с дребезжащим голосом начнёт возмущаться и задавать неприятные вопросы, поэтому лучше вам, премилостивый товарищ, немедля скакать хотя бы на вторую пару, скорее покиньте помещение, пока домашний телефон ещё не разразился руганью, в деканате, в конце концов, что-нибудь соврёте, чай не зря в вашей коробочке хранится столько занимательных фактов, расскажете про несчастный случай или срочное задание для газеты, вперёд, скачите на всех порах!
Рюкзак с оторванной лямкой валялся в углу неразобранный и грязный. Приводить его в божеский вид было лень. Зелёнкин сорвался с места, сунул попавшиеся под руку книги, паспорт и кошелёк в полиэтиленовый пакет с рекламой почему-то автосервиса, хотя машины ни у него, ни у родителей сроду не было, обулся, выскочил из дома и зашагал на работу. Вначале его беспокоила деканатская взбучка и Светлана Матвеевна с намалёванными ядрёной помадой розовыми губами, но скоро мысли перепрыгнули к недавнему труду, и в артикуляционный аппарат сами собой полезли эпитафии.
Удивительно, чего только не пишут на памятниках, какая это сокровищница с жемчугами словесности.
– Стою, наклонясь, над твоею могилой, \ Горючей слезой поливая цветы. \ Не хочется верить, родной наш, любимый, \ Что в этой могиле находишься ты, – пробубнил Зелёнкин, пробегая по бордюру, чтобы не выпачкаться в грязи. И с лёгкой улыбкой и особой нежностью, как бы смакуя, повторил: – Горючей слезой поливая цветы…
Бабулька с неотлепимой от русских бабулей-передвижниц тележкой, объезжая грязь понизу, покосилась на встречного пешехода. Но он не обратил на это внимания и отчеканил ещё:
– Жизнь… Какое это прекрасное предисловие к разлуке!
И ещё:
– Вы, листочки, не шумите, \ Нашу маму не будите.
Последнее, про листочки, ему особенно полюбилось своей простотой и искренностью.
Вообще, эпитафии нравились ему, потому что они говорили больше, чем в них звучало. По эпитафии много чего можно было понять про усопшего: образование, семья, круг общения… Эпитафия могла быть бесхитростна и наивна, а могла быть важна и торжественна, эдакие словесные завихренья или цитаты из классиков.
Например, на одном из недавних памятников были высечены строки Цветаевой: «Как луч тебя освещает! \ Ты весь в золотой пыли. \ – И пусть тебя не смущает \ Мой голос из-под земли».
А на юге области он разыскал четырежды Левитанского: «Меру окончательной расплаты каждый выбирает для себя».
Непонятно зачем, но прикладывали могилу и общефилософскими изречениями, позаимствованными, например, у Майкова: «Здесь, в долине скорби, в мирную обитель \ Нас земля приемлет: \ Мира бедный житель отдохнуть приляжет \ На груди родимой. \ Скоро мох покроет надпись на гробнице \ И сотрётся имя; \ Но для тех бессильно времени крушенье, \ Чьё воспоминанье \ Погрузит в раздумье и из сердца слёзы \ Сладкие исторгнет».
Когда охранник, зевнув, поздоровался, Николай Иванович вдруг обнаружил, что уже прибыл в пункт назначения. Чтобы оттянуть момент объяснения с сильными мира педагогического, он прежде поднялся на третий этаж и заглянул в привычную аудиторию. Там, к его удивлению, несмотря на его получасовое опоздание, ещё ошивалось человек пять или шесть. Зелёнкин застеснялся и, ничего толком не объяснив, стал располагаться за кафедрой. Попутно он заметил, что рыжеволосая девушка и остроухий парень, держась за руки, хихикая, спрыгнули с подоконника. С заднего ряда доносился храп уронившего голову на парту здоровяка, ещё одна студентка вязала шарф из жёлтой пряжи.
Был конец года. Ему следовало читать про специфику рыцарских романов, точнее, про Парцифаля и Святой Грааль. Но в голове вскинувшийся ещё с утра Кухулин обосновался широко и исчезать никуда не собирался. Даже наоборот, устроился там поудобнее, потому что в моменты застенчивости Зелёнкин обращался к близким темам, загораживаясь ими, словно щитом, от напастей.
Он вытащил из пакета Вольфрама фон Эшен-баха и аккуратно отложил его на край стола, как бы говоря: «Извини, дорогой, пока не до тебя». И произнёс:
– Сегодня у нас повторение. Тема – кельтский эпос.
И он сказал: так-то и так-то.
И ещё так-то.
И так.
А взгляд его бегал безучастно по кабинету, лицам, углам, потолку и окнам. Но ничего не фиксировал. Потому что Зелёнкин уже перекинулся внутренне в мир потусторонний, где пировали древние воины в доспехах, носилось сто песен одновременно, жар падал от солнца на равнины радости и двигались золотые колесницы, гарцевали жёлтые, красные и небесные кони, а волны бились в берега. Он уже был в тех местах, куда плавал Бран, сын Фебала, и куда Кухулина пыталась заманить сида по имени Фанд.
Его густую, сосредоточенную речь обрубил звонок.
Студенты, не обращая внимания на то, что лекция не закончена, зашелестели и потянулись к выходу.
Зелёнкин вздохнул, вложил Вольфрама фон Эшенбаха в пакет с автосервисом и, не в силах далее отдалять момент расплаты, отправился в деканат.
Он просочился в широкую дверь, бережно прикрыв её за собой, и покорно замер у входа. Там как раз развёртывались военные действия между методисткой, занявшей позицию за столом по одну сторону, и разъярённой мамашей, устроившейся по другую сторону стола, как за баррикадой. Грузная мамаша метала в неприятеля снаряды претензий и жалоб, что-то про чадо, которое незаслуженно притесняют. Желтоволосая методистка от вражеской бомбёжки уклонялась, пропуская претензии мимо ушей. Она подняла глаза на смущённого доцента и постановила с вопросительной интонацией:
– Пришли?
– Пришли, – согбенно кивнул Николай Иванович.
– В пять часов зайдите к Светлане Матвеевне.
Сегодня у него были лекции только в первой половине дня; убивать четыре часа на ожидание не хотелось. Но он побоялся возразить. И просто виновато попятился обратно в дверь.
Зелёнкин вернулся в аудиторию и прочитал лекцию ещё одному курсу.
Наступил обеденный перерыв. Страшно хотелось есть, но в бумажнике и карманах мелочью наскребалось разве рублей пятьдесят. Он стал спускаться в столовую и на лестнице влился в широкий горланящий поток учеников. Из потока в него несколько раз метнули равнодушное «здрасти», на которое он только и успел растерянно моргнуть, прижимаясь к стенке, чтобы его не снесло со ступенек.
Он ещё раз перебрал свои богатства и сделал вывод, что может позволить себе либо два пирога с чаем, либо борщ за 44 рубля с тремя кусками хлеба. Отстояв двадцатиминутную очередь, получил тарелку борща с дрейфовавшим в красном водоёме майонезным айсбергом. Осмотрелся в поисках свободного места (почти всё было занято) и приткнулся в самый угол, возле грязной посуды, куда никто садиться не хотел, потому что там постоянно шмыгали и толкались люди с подносами.
Он редко ходил в столовую – учебных часов у него было негусто, обычно успевал пообедать дома, или заворачивал с собой бутерброды, или вообще в пище не нуждался. Но если уж пировал на общественных харчах, то всегда один и всегда садился в углу, чтоб никто к нему не подсел.
Потом поднялся на кафедру. Две женщины-коллеги поздоровались и продолжили болтать о скидочных купонах на летнюю обувь.
Никто и не подумал спросить: «Как вы провели праздники, Николай Иванович?», или «Где это вы пропадали, Николай Иванович?», или «Не завалялось ли у вас такой-то книги, Николай Иванович?». Но он был только рад, что в его дела не запускают длинные носы.
Зелёнкин, стараясь не привлекать к себе внимания и не шуметь, откопал среди распечаток, ведомостей и канцтоваров учебник по древнеегипетскому языку и читал, пока часы не возвестили о чайно-английском времени.
Перед деканатом ему показалось, что сердце его заходило туда-сюда по всему организму.
– Здравствуйте. Можно? – со страдальческим выражением, будто вступая на минное поле, поинтересовался он, просунув голову в кабинет.
– Можно-можно! – прищурившись, как бы готовясь опустить молот правосудия, округляя ярко-розовые губы, ответила Светлана Матвеевна. – Почему не предупредили об опоздании, Николай Иванович?
У него, конечно, всё перепуталось, и он сказал: так получилось и ещё работа держала и ещё у него ведь нет мобильного телефона и ещё приболел и ещё звонили из газеты надо было срочно сдать статью и ещё несчастный случай поскользнулся по пути и упал в лужу пришлось побарахтаться и спешить домой переодеваться и ещё совсем потерял счет времени и ещё он опоздал всего на полчаса и дочитал лекцию как положено и ещё кому надо тот дождался и ещё он покорнейше просит простить и не держать зла.
На что Светлана Матвеевна, переходя с успокаивающе-снисходительного тона на крик, заметила: а что значит так получилось и почему это какие-то статьи для районных газет он ставит выше своей основной работы с извините окладом может быть ему не нужно место его и оклад и он собирается устроиться в штат газеты и пусть пишет себе на здоровье в любое время и ещё что-то не видно чтоб он переодевался такое ощущение будто он все праздники в этой самой луже и провалялся и вообще жениться ему надо для аккуратности и свежести и ещё пусть ставит будильник если теряется во времени и ещё веет от такого поведения лютой безответственностью и она настоятельно просит его приобрести уже мобильный телефон или хотя бы звонить из дома при необходимости.
Николай Иванович выслушал покорно. И даже добавил жалкое «извините». Хотя проскочила у него маленькая мысль: сейчас бы маму сюда и папу, и пусть бы они его защищали, как раньше, а то сидят на даче без дела. Ещё он подумал, что Светлана Матвеевна не имеет права так разговаривать с ним, человеком кое-что из себя представляющим. И следом подумал, что ничего тут не поделаешь, такой он, видимо, жалкий и попранный, что можно с ним вот так.
Он выскочил, разгневанный, из деканата и пошёл собираться.
«Ну, погоди! – полыхало внутри. – Сволочь. Репейник. Ты у меня ещё подавишься своими словами…»
Но вместо того чтобы заставить Светлану Матвеевну пожалеть о сказанном, Зелёнкин взялся за дополнительную работу по консультированию отстающих. Остаток мая пролетел быстро. Началось лето. Зелёнкин ждал с нетерпением, когда, наконец, пройдёт июнь и он освободится для личных трудовых подвигов. Он ненавидел экзамены. Эта процедура пугала его больше, чем ребёнка уколы. Утешала только мысль о том, что скоро учебный год закончится и можно будет вернуться к разведке захоронений.
Поэтому, когда вечером у кафедры его подстерегла студентка: «Здрасти. Я к вам…», единственное, о чём, он подумал – это как от неё побыстрее отделаться.
Он с ужасом разглядел её ноги в колготках в вульгарную сеточку, короткую юбку, еле закрывающую причинные места, тонкие бретельки чёрного топа, длинные каштановые волосы, веки с яркими синими стрелками, бледную кожу, выраженные скулы, тонкие запястья. Он разглядел на одном из запястий мешанину цветов на коже, что-то отвратительное – жёлто-синее, вздувшееся, от чего веяло неприятным происшествием.
В нос ударило приторными духами.
– Ко мне?
– Я Юля. Юля Метелькова, второй курс. Помните меня? Я у вас была на зарубежке.
Он выдал что-то нечленораздельное: смесь понимания и задумчивости, смесь «да» и «нет».
Но, конечно, он её помнил. И её бледность помнил, будто бы выбеленную кожу, и часто оголённые руки, и то, как лицо было разрисовано. Ещё она завешивалась побрякушками, и они звенели при движении… И то, что ей было всегда неинтересно, он помнил. Она, если уж приходила на занятия, то перешёптывалась с парнями, или играла в морской бой, или просто рассматривала ход пылинок в солнечных лучах, или вовсе, чаще всего, беззастенчиво спала у него под носом на втором ряду.
– Ко мне? – ещё раз на всякий случай спросил он, всё ещё надеясь на ошибку.
– Я хочу к вам ходить на дополнительные. Мне нужно пересдать английский.
Зелёнкин вспомнил, как она держала экзамен. Ровным счётом ничего не знала. И пахло от неё так же навязчиво и сладко. И сидела она, наклонившись через стол, и улыбалась. И как его будоражили и одновременно отвращали открытые плечи и глубокий вырез на кофте, и какая она вся была – опасность, и взрыв, и тайна. Он нарисовал в её зачётке «хорошо» с круглой росписью справа. «Удовлетворительно» он ставил только отпетым идиотам. А «отлично» почти никому.
– Не беру сейчас учеников. Другая работа. Много. Научная. Книга, колонки, переводы…
Его ошпарило от мысли, что их встречи будут продолжаться.
– Пожалуйста. Всего два раза в неделю…
Он машинально зашёл на кафедру, а она, не отлипая, держась прямо у его левого бока, проследовала за ним и, когда он, обессилев, упал в кресло, примостилась на краешек стола, как раз рядом с недочитанным древнеегипетским. Методистка, отрываясь от документов, глянула на гостью встревоженно.
– Я осенью пересдавать буду! Ну пожалуйста.
Он отодвинулся на кресле подальше к стенке, чтобы не находиться в пугающей близости от неё.
– Мы это, поднажмём. Не бросьте утопающего, ну?! – она сложила ладони в знак мольбы. Её большие дешёвые серьги колыхнулись. Зелёные глаза смотрели с вызовом.
Ему показалось, что методистка подслушивает и уже подозревает их в чём-то плохом, видит его плотские мысли. Он разволновался и постарался свернуть разговор.
– Я беру триста рублей за занятие, – предпринял он последнюю попытку отвязаться.
– Окей! – обрадовалась Юля и, сделав вид, что плюнула на руку, протянула её с размаху для пожатия.
– Будете в библиотеку приходить, где я занимаюсь, я вам назначу время.
Она восторжествовала.
Зелёнкин опасливо пожал её холодную резкую руку.
5. Живой «Гугл»
Стрелки часов сидели в нижней позиции, но собирались двинуться в направлении семи. Затарахтел чайник. Андрей Ромбов выполнил последнюю серию отжиманий. Принял душ. Почистил зубы. Достал резиновые перчатки, губку и чистящее средство, вымыл ванную. Не смог остановиться и вычистил раковину. Включил ноутбук. Завёл музыку. На шипящую сковородку разбил три яйца. Заварил чай. Порезал огурец к яичнице. Съел завтрак. Уложил в сумку два контейнера с едой, заготовленных с вечера. Расчёской разбил кудри вправо и влево от пробора. Носовым платком стёр несколько пылинок с зеркала. Изучил поджарую, невысокую фигуру, лицо с острым подбородком, янтарными глазами и узкими губами. Остался недоволен. Захватил банку цикория с собой и покинул квартиру.
Завёл баклажановую девяносто девятую (куплена год назад, перед выпуском из академии, – первая машина, видавшая виды, но своя). У машины было имя – Беатриче, или Бет, потому что героиня фильма про Труффальдино была предметом Андреевых желаний в школе. Накануне прокатился дождь, лобовуха покрылась разводами, бок машины – грязью. Пришлось сделать крюк и заехать на мойку. Бет заметно посвежела, приняв душ.
Кивнул Витьку, дежурившему на проходной. Оба были молодняком. Пока на подсобных работах. Так сказать, поражены в правах. Не то чтобы дружили, но иногда ходили в бар. Андрей пил безалкогольное пиво, а Витёк – алкогольное. Познакомились они три месяца назад, когда Ромбов пришёл в отдел.
Недавний выпускник вступил в должность оперуполномоченного Центра «Э». И его тут же отправили воевать с бумагами.
Война шла не на жизнь, а на смерть. Бумажное воинство наступало. Приходили кипы таблиц. Их надо было заполнять. Выдавать нормы. Ссылки на профили людей в соцсетях, если те гонят там экстремистскую ересь. Находить картинки со свастикой. Вычислять прыщавые четырнадцатилетние морды и вызывать на воспитательные беседы. Прыщавые морды тряслись и лепетали невнятное (в духе «я больше не буду»). Надо было вести бумаги. Количество профилактических бесед нормировано. Мониторить форумы. Подстрекать, если приходится. Выявлять шибанутых на голову. И ещё бесконечное количество жалоб. Бумажных жалоб, электронных жалоб. Это всё градом валилось на песочно-кудрявую Андрееву голову.
– Лепи 282-ю, Гугл, – так к нему обращались.
И Ромбов лепил. Всё как требовалось. Причём лепил не на скорую руку. Не чтобы отделаться. А осознанно. Повёрнутым и отморозкам.
Все презирали такую работу. Понимали: надо, Федя, надо, но роптали, стискивали зубы и пытались увильнуть, пока можно.
Ромбов действовал как машина. И поэтому сразу не понравился.
Он с исполнительностью робота принимал бюрократические тяготы. Делал отчёты, справки, справки на справки, докладные по справкам, докладные по рапортам, рапорты на справки, справки на рапорты. И фигачил всё это с такой результативностью и покорностью, что его сразу записали в просиживатели штанов и ошпарили высокомерным пренебрежением.
– Гугл, ищи свастики.
У него были странные ритуалы. Носил на работу банку с коричневой бурдой. Обычная жестяная банка, зелёная. Вечером забирал. Сперва подумали – жмот.
– Да кому сдалась твоя кофя? – шутил старший оперуполномоченный Михаил Медведев.
– Цикорий, – Андрей невозмутимо барабанил по клавишам клавиатуры, уставившись в экран.
– Это чё?
– У меня ЗОЖ.
– И на хрена ты его с собой таскаешь?
– На удачу.
Медведев заржал, присев на край стола.
Ромбов посмотрел стеклянным взглядом:
– Можно не стоять так близко?
Тогда поняли: ебанутый, лучше держаться от таких подальше.
Андрей ничего не понял. Он протёр влажной салфеткой стол и поправил задетый дырокол, чтобы тот стоял перпендикулярно клавиатуре.
В его углу у каждой вещи было своё место. Передвинутые предметы занимали рядовые позиции, как в армии. Мелочи вроде чайной ложки или степлера, откочевавшие к соседям, быстро возвращались из плена. Любая легкомысленно брошенная папка устраивалась в ровную стопку к остальным.
Чудило – это мягко сказано.
В Центре по борьбе с экстремизмом не хватало профессиональных кадров. За два с половиной года его существования кто-то из оперативников ушёл в другие подразделения, кто-то – в бизнес. Смена находилась со скрипом. Стали привлекать молодёжь.
Борисову позвонил бывший сослуживец, который теперь окучивал младую поросль в Академии МВД:
– Парень – чудило, но мозги – как у Ботвинника. Бери.
В назначенный день Ромбов прибыл знакомиться. В ответ на вопрос «Почему к нам?» отчеканил:
– Защищать жизни, здоровье, права и свободы граждан Российской Федерации, противодействовать преступности, охранять общественный порядок, собственность и обеспечивать общественную безопасность…
Сложно было понять – он всерьёз или издевается.
– А чего не с «противодействия экстремизму» начинаем?
Ромбов не моргнул и глазом:
– Статья?
– Седьмая.
– Общественному или религиозному объединению либо иной организации в случае выявления фактов, свидетельствующих о наличии в их деятельности, в том числе в деятельности хотя бы одного из их региональных или других структурных подразделений, признаков экстремизма, выносится предупреждение в письменной форме о недопустимости… – оттарабанил, глядя в окно, так, будто считал текст с серого неба.
Будущий сотрудник еле заметно несколько раз дёрнул головой. Было похоже на нервный тик.
– Лучший на курсе, КМС по лёгкой атлетике, школа с золотой медалью… Куда-нибудь в адвокатскую контору на тепленькое местечко, значит, не хочешь?
Ромбов вяло пожал плечами.
Будущий начальник поднялся, жестом показал идти следом. В коридоре сковырнул с памяти сонный вопрос жены, которая вчера разгадывала кроссворд:
– Вид спорта по преодолению препятствий собакой с проводником?
– Аджилити, – равнодушно произнёс испытуемый.
Борисов кивнул, хотя правильного ответа не знал.
Он подвёл Ромбова к Медведеву:
– Вот тебе, майор, подкрепление. Живой «Гугл».
Была бы воля сослуживцев, новенький вылетел бы как пробка. Но отдел находился в положении корабля с пробитым корпусом. Не до мелких дрязг.
Месяц назад два опера попались на вымогательстве. Дело было громкое, скандальное, всем влетело. Теперь отдел жил понуро, под неусыпным присмотром, с покалеченной репутацией.
Однажды вечером двое вооружённых борцов с экстремизмом ворвались к местной гадалке, которая мирно развивала бизнес. После её участия в телепередаче народ валом валил сверять совместимость по знакам Зодиака. Никакие карты не предвещали, что на пороге нарисуются два дуболома, перевернут всё в офисе с бордовыми портьерами и изымут документы якобы для доследственной проверки. Чтобы проверка закончилась благополучно, требовали сто тысяч рублей. Однако жертва вымогательства и сама оказалась не лыком шита и, пообещав подумать, написала заяву в следственный комитет. Проблему пробовали замять, на гадалку завели дело по подозрению в мошенничестве. Но ситуация разрасталась как снежный ком, катящийся с горы. Когда выяснилось, что оперативники опекали в городе целую сеть центров парапсихологии и коррекции судьбы да ещё несколько частных лавочек, последовали аресты.
Теперь все в отделе старались быть чище слезы младенца.
Просили свежую кровь – вот вам златовласый Одиссей бумажных мореплаваний. Ну подумаешь, таскает с собой какую-то банку, бывает и похуже.
Ромбов включил рабочий компьютер. Открыл несколько десятков вкладок. Система подвисала. До обеда каждый день он искал свастики в интернете. Потом составлял слепок сетевой активности: перечень групп в соцсетях, ссылки на страницы людей, двигавших нездоровые идеи, характеристики на них… Скриншоты комментариев на форумах и в группах. Записи допросов. Список тех, с кем надо было провести беседу. Отдельный файл для попавшихся на нарушениях. Пока остальные жаловались на бессмысленную бумажную волокиту, Ромбов собирал карту угроз и переписывался с представителями радикальных групп.
На обед разогрел куриную грудку, гречку и кабачки из контейнера. После поехал в пед проводить разговор с кавказцами с целью сбора данных. Более бессмысленную директиву по проверке вузов придумать было сложно. Опера прекрасно знали, что это трата времени, глупость. Но Ромбову сливаться было некуда.
В стукачи приходят тремя путями. Либо по причинам идеологическим, либо за деньги, либо когда взяли за яйца. Естественно, выпытывание у обычных студентов неведомых угроз ни к чему полезному привести не могло. Беседа грозила быть формальной и, более того, унизительной.
Андрей доехал до университета. На проходной показал удостоверение и уточнил, где приёмная.
Пока ждал встречи с ректором, скатился в дремоту. Его разбудил настойчивый, приторный запах духов. В приёмную вошла девушка. Она была в коротком платье с неаккуратными художественными дырами на рукавах. Длинные волосы, высокие каблуки, серьги до плеч с красными перьями – красивая, если бы не была раскрашена, как индеец перед последней битвой. Она спросила у секретарши:
– Юрий Сергеевич свободен?
Секретарша глянула на просительницу, как на таракана, с жалостливым презрением:
– Занят.
– А когда освободится?
– Не сегодня.
– Завтра зайти?
– Завтра его не будет.
Девушка попробовала ещё раз заискивающим тоном:
– Мне только на пять минут. По поводу экзамена.
– Вы плохо слышите? – съязвила секретарша. – Он занят!
– Ага. – Студентка разозлилась и вместо того, чтобы уйти, попыталась пробиться в кабинет ректора без приглашения.
Но было заперто изнутри. Тогда, подёргав ручку, она ударила в дверь носком лаковой туфли и крикнула:
– Юрий Сергеевич, вы козёл!
После чего развернулась и процокала к выходу.
Время схлопнулось. Возвращался в отдел Ромбов уже вечером. Опрос студентов прошёл бессмысленно, как и предполагалось. Последние рабочие часы ему предстояло просидеть за обработкой обращений от населения. Ещё одно чёртово колесо бумажной работы. Кто угодно мог написать что угодно. Люди просили устроить проверку соседям, которые слушают этническую музыку, или закрыть сайт с библиотекой, где выложена «Майн-кампф», или присылали жалобы со скриншотами: «Меня обозвали "жид пархатый"».
И вдруг среди этой свалки, когда часы показали возвращение домой, Андрей наткнулся на странный текст: на Ново-Сормовском кладбище замазали чёрной краской лицо ребёнка на могильном памятнике. В прошлом году это уже случалось, семья заказала реставрацию. Но происшествие повторилось. Также было известно, что вандал приложился к другой могиле, в которой тоже была похоронена маленькая девочка. Обращение написала мать одной из покойных.
Блеснуло воспоминание.
Андрей не мог оторваться от экрана. Он не умел бросать задачу на полпути: не мог оставить школьную домашку недоделанной, книгу недочитанной, фильм недосмотренным. Незавершённая задача жужжала где-то в затылке, словно пчела, до тех пор, пока он не прихлопывал её.
Ему пришлось копаться несколько часов, но в конце концов он выскреб из папковых недр нужное заявление, которое было передано из ОВД и отпечаталось в памяти. Ещё об одном испорченном могильном памятнике девятилетней девочки – в другом районе.
