Анна Малышева
Суфлер
…Гаев, по собственному утверждению, не стал обманывать владельца картины и прямо сообщил ему, что тот является обладателем лакомого кусочка для любого солидного коллекционера. Дядюшка разразился издевательским смехом и заявил в ответ, что знает это с самого раннего детства, с тех пор как, по его собственному выражению, перестал писать в штанишки, а это случилось вскоре после убийства Кеннеди.
– Затем он без преамбул заявил, что собирается продать это сокровище, так как ему осточертело охранять фамильное достояние. Оно ему не дорого, так же как не дорог никто из потомков, этих заносчивых идиотов, которые неизвестно почему считают себя изваянными из золота и мрамора, так выразился старый потаскун! Словом, старикан желал убить сразу двух зайцев – лишить наследников этой реликвии и нажиться, чтобы весело провести остаток своих никому не нужных дней. Не сомневаюсь, в каком-нибудь притоне со стриптизершами.
…Торговались недолго. Дядюшка цену своему Икинсу давно знал и отлично понимал, почем может его уступить. Гаев также чувствовал границу, за которой благоразумие должно восторжествовать над желанием приобрести шедевр. Не прошло и часа, как они сговорились и о цене, и обо всех деталях сделки.
– Дядюшка при этом выжрал пол-литра виски, стал пьянее пьяного, но здорово держался и не продешевил. Могу сказать, к его чести, что я заплатил по полной и не нажил на этом ни цента. Икинса вряд ли удастся продать дороже, разве что страстному любителю, да еще немножко ненормальному… Ну, это почти синонимы. А искать такого – еще одна история. В общем, я ничего не нажил, но и не проиграл и раздобыл редкий экземпляр для коллекции. Икинса такого качества в нашем регионе не сыщешь. Примерно это я и рассказал Эрике.
…Эрика, выслушав историю неожиданного приобретения американского классика, раскрыла свои карты. Она сообщила, что в конце декабря готовится совершенно особенная выставка. Это лично ее инициатива, подобных экспозиций они еще не устраивали, так что впереди или громовой успех, плюс немалая прибыль, либо полный провал.
– Она сказала, что собирается собрать три, максимум четыре значимых полотна, особенно редких, ценных, неординарных. Никакой огласки, никакой прессы. Никакой рекламы даже среди своих. Посетителей, а в их лице и покупателей, тоже будет двое-трое, не больше. Еще двое-трое экспертов. И все. Я спросил, в чем же тут может состоять мой интерес?
…Женщина ответила, что, учитывая избранный круг приглашенных, на картины могут быть установлены цены выше рыночных. Намного выше, как она рассчитывала.
– Эрика назвала все это vip-аукционом. Мне ее идея показалась странной с первых же минут. Чем дольше я думал, тем хуже понимал, в чем смысл. Я спросил ее, не проще ли свести меня – за вознаграждение, разумеется, – с любителем Икинса, готовым выложить мне за него цену выше рыночной, если уж она знает такого субъекта. Эрика настаивала, что это будет банальное посредничество, а она, дескать, надеется сочетать торг с искусством и заработать славу элитного галериста. Я сделал про себя вывод, что эта особа не уверена в том, что у меня приобретут Икинса по сходной цене, это просто торг наудачу.
Гаев, не желая связываться с сомнительным предприятием, перевозить картину, страховать ее, да и вообще играть вслепую, отказался. Но Эрика вцепилась в него мертвой хваткой.
– Когда она поняла, что призрачная выгода меня не привлекает, то предложила кое-что более ощутимое. Меня даже удивило, насколько она заинтересована в моем участии. Эрика пошла на невероятный шаг, предложила в случае, если моего Икинса никто не купит, оплатить все расходы, связанные с привозом картины в Москву, страховку и прочее. Она клялась, что позовет коллекционеров конкретно «на Икинса», обещала, что будет самый цвет.
К тому моменту Гаев заинтересовался проектом. Он, по его признанию, подозревал какой-то подвох, «без которого никак», но рассчитывал сбыть своего Икинса.
– Понимаете, Саша, я за него переплатил все-таки, – доверительно говорил мужчина, потягивая вино. – А таким сделкам нельзя радоваться бесконечно. Мне просто стало интересно, удастся ли его продать. Кроме того, хотелось его показать знатокам. Ну, я и согласился.
В маленьком зале неожиданно стало шумно. Появилась большая компания, для которой накрывали заказанный стол. Александра смотрела на людей, рассаживающихся по местам, на суетящихся вокруг них официантов и ничего не видела. Вместо ресторана перед ней снова возник длинный зал, три картины, выставленные для обозрения, умирающий на полу, столпившиеся вокруг люди…
– Если это весь ваш рассказ, то он ничего не объясняет, – произнесла она наконец, не дождавшись продолжения.
Гаев покачал головой:
– Беда в том, что это не все. Я приехал в Москву сегодня утром. Привез картину, как обещал. Имел удовольствие узнать про участие в выставке Болдини и Тьеполо – недурная компания для моего Икинса, что и говорить. Возобновить знакомство со Степаном Ильичом тоже было заманчиво. Я с Вороновым давно уж потерял контакт, а Эрика призналась, что ради него в основном все и затеяно. Еще мне стало известно, что приедете вы, это меня тоже обрадовало. Каждая встреча с вами – повод порадоваться.
Женщина сделала отстраняющий жест:
– Очень любезно с вашей стороны, но я жду объяснений.
– Сейчас вы их получите. – Гаев проводил взглядом спешившего мимо официанта и молчал, пока тот не удалился на достаточное расстояние. – Пару часов назад я узнал вещи, которые должны были остаться для меня тайной. Как и для вас, конечно, и для всех, кроме далеко не святой троицы, которая устроила эту махинацию. Первое – две картины заранее уже были проданы Степану Ильичу. Гости из Питера приехали чуть не к пустому месту, успели схватить только моего Икинса, и то потому, что Воронов не собирает Америку. Они сами посредники, кстати. Степан Ильич, узнав, что за картины продаются, посмотрев снимки, решил приобрести две. Задаток за них уже перечислен. Такое случается, если покупатель сильно заинтересован именно в этих полотнах и боится, что их перехватят. Мне самому случалось пару раз покупать так, заранее, почти вслепую… И я не жалел об этих приобретениях. Тут как раз ничего странного нет… Но это полдела…
Гаев замолчал и поиграл ножом, крутя его между пальцами. Александра, как завороженная, следила за блеском лезвия. «Помнится, мне кто-то говорил, что играть ножом – очень плохая примета, – вдруг подумала женщина. – Но кто говорил, когда и к чему эта примета?»
– А второе, что мне стало известно, Саша… – Голос мужчины прозвучал так тихо, что ей пришлось податься вперед, чтобы расслышать каждое слово. – Одно яблочко из этих двух, купленных Вороновым, червивое. Одна картина не то краденая, не то поддельная, не то все это разом. Бедняге покойному понадобилось бы не больше суток, чтобы обнаружить это. Такие вещи узнаются быстро… Уж если узнал я, узнал бы и он. Да я бы и сам ему сказал…
– Но не успели! – шепотом же ответила Александра. У нее перехватило дыхание.
– И никто не успел бы, – взгляд Гаева остекленел. – Он умер в неведении или осознав истину уже в агонии. И его смерть – единственный гарант того, что деньги останутся в руках у этой троицы… Обман не будет обнаружен. Наследники Воронова ни уха ни рыла не понимают в картинах. Разве что пригласят экспертов для оценки… Но когда это еще будет, да и обнаружит ли что-то экспертиза? Вы по опыту знаете, конечно, что любой результат можно признать спорным. В крайнем случае, мошенники могут заявить, что картину подменили на подделку уже после…
– Но разве вы ничего им не скажете?
– Нет! – Гаев быстро перекрестился. – Я не хочу умереть так же, как этот бедняга. И вы никому не скажете, Саша. Даете слово?
– Да ведь я и не знаю ничего по-прежнему. – Она пристально смотрела на мужчину. – От кого вы узнали?
– Упаси меня господь еще что-то сказать вам! – Антиквар снова сотворил крестное знамение. – Я до сих пор сам не свой. Унести бы ноги. И вам я советую уехать, если возможно!
– Уехать? – Александра подняла брови. – Такой совет я уже получила сегодня.
– Ну и воспользуйтесь им. – Гаев, казалось, не слушал ее толком. – Я вот думаю, оставлять ли Икинса? Или отказаться от сделки, пока возможно, послать все к чертям? Ввязываться в уголовщину – себе дороже… Но цена, которую мне тут уже шепнули на ушко, меня устраивает… Я бы вовсе не стал ничего говорить, но я вам обязан кое-чем, так что решил, услуга за услугу… Сами понимаете, ничто не обходится нам так дорого, как неведение в момент опасности…
– Которая из картин подделка или краденка? – в упор спросила Александра. – Ну, исключая вашего Икинса по определению?
– Не все ли равно? – с тоской в голосе спросил Гаев. – Я рассказал слишком многое. Просто не связывайтесь с этими картинами, исчезните с горизонта на ближайшее время. Пусть этого подгнившего Тьеполо реставрирует кто-нибудь другой. Пусть Болдини, который тоже, к слову, не в идеальном состоянии, обнаружат не в вашей мастерской. Мой Икинс, казалось бы, безупречен, но свойство подобных афер таково, что начинаешь сомневаться в очевидных вещах. И поверите ли, я спрашивал себя уже, а почему я так убежден в своей непогрешимости? Вдруг старый алкоголик в Филадельфии надул меня? Вдруг я сам себя надул, поверил химере, погнался за мечтой? А если старый хрыч украл эту картину из частного собрания какой-нибудь пожилой леди лет сорок назад, а теперь сбыл краденое за океан? Ничего неизвестно… Я в шоке от случившегося.
– Но как убили этого несчастного? – сжимая в замок заледеневшие вдруг руки, спросила Александра. – И кто убил?! Кто-то из них троих? Не верю… Я их знаю много лет. Никто из них не мог бы… Ни за что!
Гаев сжал двумя пальцами переносицу, словно удерживая на ней несуществующие очки, и с закрытыми глазами поморщился:
– Я ничего не желаю знать! Вы видели, как страшно он умирал. Это умудрились сделать на глазах у множества свидетелей, публично, и при этом комар носа не подточит. Если бы я не рассказал, что тут подвох, вы бы и не заподозрили, правда? Ну вот, считайте, что я ничего вам и не рассказывал!
У женщины с губ готов был сорваться очередной вопрос, но Гаев, будто угадав это, вскочил из-за стола с несвойственной ему порывистостью:
– Никогда, никому, ни слова о том, что я вам рассказал! Слышите? Или вы очень скоро узнаете, почему он смеялся перед смертью, глядя на вас!
– Но вы же знаете почему! Вы догадываетесь! – Александра тоже поднялась из-за стола. – Его же наверняка отравили? Он не ел и не пил на выставке, угощения там не предлагали, значит, это сделали заранее? Да постойте же, скажите…
Но антиквар, все больше меняясь в лице, выхватил из кармана твидового пиджака бумажник, бросил на скатерть несколько купюр и судорожным жестом позвал проходившего мимо официанта:
– Получите и вызовите мне скорее такси! Даме тоже! Да, два разных такси!
Александра не успела и слова сказать, как он исчез.
Спустя мгновение она увидела его фигуру за большим витринным окном, полускрытым белой шелковой «маркизой». Гаев надевал пальто, не попадая в рукава, одновременно говорил по телефону и озирался так, будто ожидал внезапного нападения. Но никто его не преследовал. Мирный московский переулок медленно заметало снегом, неторопливо ложившимся на мокрую мостовую. Ветер утих, и хлопья падали как во сне, сомнамбулически медленно.
Снова присев за столик, достав сигареты, художница следила за тем, как топчется в снегу Гаев. Вихрь мыслей, которые этот человек умудрился поднять в ней своим рассказом, постепенно утихал. Теперь они являлись одна за другой неторопливо, в том же сникающем темпе, как падающие за окном снежные хлопья.
«Что он наговорил? Почему я должна верить ему больше, чем людям, которых знаю десять лет? Он вел себя сейчас как психопат, а раньше казался таким уравновешенным! Но эта внезапная смерть могла выбить его из колеи. Он вообразил неизвестно что… Перепугался, что его втянут в историю. Как все коллекционеры, Гаев до смерти боится скандальных историй, а тут скандала не избежать. Но почему я должна бежать из Москвы? Если он узнал, что одна из картин краденая или фальшивая, почему не сказал, от кого пришла информация? Все это похоже на мистификацию. Если бы я верила всему, что мне нашептывает один антиквар о другом, хороша бы я была! Послушать их, они все честные и святые, а прочие поголовно убийцы, мошенники и воры. Так ни с кем связываться не станешь и копейки не заработаешь, а ведь мне светит реставрация Тьеполо. Если только он не врет и картины уже куплены несчастным Вороновым! Может, Степан Ильич был просто очень болен, неудивительно, в такую тяжелую погоду, в разгар гриппа… И почему я должна отказываться от заказа? Деньги как всегда нужны. Необходимы!»
К столику подошел официант и деликатно положил на край книжку с оплаченным счетом и сдачей.
– Принесите, пожалуйста, кофе, – попросила Александра. – И отмените такси. Мне машины не надо, я рядом живу.
Когда она подняла глаза, Гаева за окном уже не было. Его фигуру будто стерла мягким ластиком начинающаяся метель.
Глава 3
Дойдя пешком до дома, где она квартировала последние семь лет, занимая мастерскую в мансарде, Александра задержалась на минуту у подъезда. Ее остановила Марья Семеновна, домработница скульптора, жившего на третьем этаже. Кроме них, в этом наполовину истлевшем особняке обитал лишь еще один художник, Рустам, но и тот грозился на днях съехать. Ему удалось присмотреть другую мастерскую, с набором минимальных удобств.
Как тут же выяснилось, Марья Семеновна принесла именно эту печальную весть. Печальную, потому что для Александры каждая опустевшая комната в особняке, каждый умерший или уехавший сосед были очередной строчкой в длинном приговоре, который зачитывался ей самой. «Однажды и мне придется уйти отсюда, – со страхом говорила она себе. – Но куда?! Куда…»
– Рустам полдня вещи вывозил, – сообщила старуха, скаля в иронической улыбке железные зубы, придававшие ее увядшему рту схожесть с кощеевой пастью. – Кучу бросил, я уже и нам кое-что забрала.
Зайди к нему на квартиру, поищи себе что-нибудь. Там даже матрацев пара осталась. Дверь он запер, а ключ мне отдал.
Прежде Марья Семеновна едва терпела соседку из мансарды и, встречая ее на лестнице, в разговоры не вступала, а лишь что-нибудь нелюбезно цедила сквозь зубы. Впрочем, так она относилась ко всем представительницам женского пола, видя в каждой даме потенциальную опасность для своего обожаемого подопечного, очень неразборчивого в связях. Но в последнее время старуха сделалась почти ласковой с Александрой. Возможно, ее суровость смягчилась ввиду близкого конца «вороньей слободки», где много лет подряд обитали художники, скульпторы и реставраторы. Марья Семеновна казалась неотъемлемой частью этого ветхого строения в центре Москвы, в переулке рядом с метро «Китай-город». Такая же одряхлевшая, такая же непримиримая, она сновала вверх-вниз по окрестным переулкам, подметая пыль, грязь и снег истрепанными бархатными юбками, изумляя прохожих невероятными головными уборами – флорентийскими беретами, побитыми молью, альпийскими шляпами в винных пятнах, облезлыми золотыми сетками для волос. И, слушая ее сейчас, Александра впервые задалась вопросом: а что ждет эту старуху, когда мастерским придет конец?
– Ключ? – задумалась на миг художница. – Это неплохо… А я вот что подумала, Марья Семеновна… Почему бы мне не устроить у Рустама хотя бы спальню? Сами знаете, на что похож зимой мой чердак… Со всех щелей дует, с пола, с крыши… Эта зима доконает мою проводку, я и так уж боюсь включать обогреватели. У Рустама все же чуть теплее на втором этаже.
– И мастерская недурная! – обрадовалась старуха. – И к нам ты будешь ближе, мы вот прямо над тобой! А то сейчас между нами еще целый этаж нежилой, случись что…
– Вы боитесь? – изумилась Александра, впервые слышавшая от соседки подобные речи. – Да ведь вы же не одна, со Стасом!
– За тебя боюсь, не за себя, – отрезала Марья Семеновна. – Ты там иной раз закопаешься на своей голубятне в мусор, и не слышно сутками, не видно. Жива ли, нет ли? Неизвестно. Бери ключ, владей. Никто, видно, на эту мастерскую не позарится. В былые времена друг у друга светлые очи вынимали только чтобы тут закрепиться, взятки в Союзе раздавали, да еще за честь почитали у нас мастерскую получить… А теперь все прахом пошло. Не хватает еще только, чтобы ночью дом сгорел. Поджаримся, как куры на решетке…
Продолжая бормотать свои апокалиптические пророчества, старуха передала художнице ключ от мастерской Рустама. Женщина вошла в дом и принялась подниматься по темной лестнице, привычно ступая по истертым посередине мраморным ступеням. Каждую выбоину она помнила наизусть. Ей давно уже не нужен был свет, чтобы без остановки, вслепую преодолеть весь путь до своей мансарды. Начиная с четвертого, давно нежилого этажа, где проваливались полы, мрамор заканчивался, и наверх вела крутая железная лестница. Александра пролетела ее одним духом. Она была одновременно вымотана и взбудоражена событиями этого долгого дня и хотела скорее лечь в постель.
Как только женщина отперла тяжелую, обитую железными листами дверь, ей под ноги метнулась кошка. Черный зверек возмущенно мяукнул и пропал в темноте лестницы. Александра, сорвавшаяся с места из-за звонка жены Эрделя, забыла выпустить кошку на улицу, и Цирцея, привыкшая к свободе, была возмущена таким долгим заточением.
– Ах, Эрдель же! – простонала Александра, захлопывая дверь. Она добрела до тахты и включила стоявший рядом торшер. Усевшись на скомканный акриловый плед «под волка», женщина стиснула ноющие виски ледяными ладонями.
Напольные часы начала прошлого века, заключенные в подобие деревянного гроба, показывали половину десятого. Настольный будильник в железном корпусе настойчивым громким тиканьем убеждал ее в том, что уже без двадцати десять. И, наконец, наручные часы с оторванным ремешком свидетельствовали, что уже без пятнадцати. «Будем считать, что сейчас без двадцати десять. В больнице еще не должно быть отбоя… Но если Евгений Игоревич плохо себя чувствует, он, наверное, спит…»
Александра набрала домашний номер Эрделя и ждала до тех пор, пока звонок не прервался автоматически. «Дома никого! – Ее терзали худшие подозрения, которых женщина не решалась домыслить до конца. – Значит, жена осталась в больнице с ним. Значит, ему совсем плохо… И как она плакала, когда говорила со мной! Что она говорила? Ведь что-то же она такое необычное сказала, мне резануло слух, но было не до раздумий… Необычное…»
Александра посмотрела на замолчавший телефон и нахмурилась. «Она сказала, что созванивается со знакомыми врачами, чтобы определиться, куда ехать… И кажется, добавила мимо трубки: “Хотя он запретил мне звонить врачам!” Было это или послышалось? Могло и послышаться с перепуга!» Набирая номер мобильного Эрделя, художница не знала, чего опасается сильнее: того, что телефон не ответит, или того, что придется услышать дурную весть. Но в трубке немедленно раздался голос. Говорила жена Эрделя, на этот раз вполне спокойно. Но уже то, что телефон мужа оказался у нее, очень встревожило Александру.
– А, это вы, – без энтузиазма произнесла собеседница, узнав, кто звонит. – Да, пришлось оставить его в больнице.
– Что с Евгением Игоревичем?
– Пока неизвестно. Сердце плоховато, он сильно задыхается. Неудивительно! – В голосе женщины послышались раздраженные нотки. – Если в шестьдесят пять лет выпивать три литра кофе в день, ничего другого ждать не приходится!
– А где я могу его навестить? Когда?
Александра ожидала любого ответа: что пока не время, что врачи запрещают визиты, но то, что произнесла жена Эрделя, повергло художницу в шок.
– Ой, не получится! – раздалось в трубке. – Он ведь просил передать, чтобы вы ни в коем случае к нему не приходили! Прямо вот ни-ни!
– То есть… – растерялась Александра. Вероятно от изумления, она вдруг вспомнила имя супруги Эрделя, до сих пор упорно ускользавшее у нее из памяти. – Татьяна, вы уверены, что он это сказал?! Простите, я не понимаю, ведь…
– Да я тоже не понимаю, – оборвала та, – но передаю, что было велено. Нет, стало быть, нет. Он не хотел вас видеть, ни за что! И уж извините, но я страшно устала и хочу прилечь! Спокойной ночи!
И выключила телефон.
Александра сидела на краю тахты, свесив руку с замолчавшей трубкой, и немигающим взглядом уставившись в сумрак мансарды. Свет торшера с прожженным в нескольких местах пергаментным абажуром едва озарял пару метров в диаметре. Остальная часть обширного помещения растворялась в темноте. Близкая крыша дрожала под частыми ударами зимнего ветра, угрожающе громыхал отставший лист кровельного железа, будто по скату грузно шел средневековый рыцарь в полном облачении. Александра, давно уже научившаяся определять по интенсивности этого звука скорость ветра, поняла, что поднялась метель.
«Почему Евгений Игоревич не желает меня видеть? Мы всегда так хорошо общались… В последнее время особенно сблизились… После того как я чудом раздобыла для него этот редчайший герметический трактат…[1] И вдруг видеть меня не желает! Не мог же он обидеться за то, что я не успела приехать!» Отчаянно пытаясь разобраться в этой загадке, художница внезапно осознала еще два весьма странных обстоятельства, которые не сразу дошли до ее сознания. «Почему Татьяна забрала у мужа мобильный телефон?! Кто же так поступает, оставляя человека в больнице?! Ведь не в коме он, не умер!»
И вторая странность насторожила ее, едва она вспомнила последние слова супруги Эрделя. «Сказала, что ложится в постель отдыхать. Но я только что звонила им домой, никто не взял трубку. Конечно, она и не обязана была подходить к телефону. Но на звонок по мобильному тут же ответила. Так может быть, она вовсе и не дома сейчас? И это просто отговорка, чтобы от меня избавиться?»
Женщина встала, подошла к окну, открыла разбухшую створку. В лицо ей посыпался мелкий колючий снег, сдуваемый ветром с гребня крыши. Переулок, обычно затихающий ближе к полуночи, был необычно пуст для десяти часов вечера. Оранжевые луны фонарей висели длинной вереницей на перекрестье проводов. Настоящей луны не было видно, выше кровель домов бесновалась метель.
Александра не находила себе места от беспокойства. Все, случившееся сегодня, выходило слишком далеко за рамки обыденности, чтобы она могла заставить себя лечь в постель, закутаться пледом и уснуть. Женщина решила спуститься в опустевшую мастерскую Рустама на втором этаже и оглядеться там. Она снова застегнула куртку, которую принялась было снимать, и вышла на лестницу.
Спускаясь, женщина старалась производить как можно меньше шума. Хотя ключ был вручен ей официально, ее не покидало ощущение, что она незаконно пытается проникнуть в чужую квартиру. Откуда оно взялось, Александра не понимала. В этом доме, давно превратившемся в коммуну, почти все двери были незапертыми, многие вещи считались общим достоянием. Электроплитки, чайники, посуда, одеяла – все кочевало с этажа на этаж, в зависимости от того, к кому приезжали гости. И все же Александра почти прокралась мимо приоткрытой двери скульптора. Из квартиры раздавались громкие мужские голоса. К Стасу пришли гости. Незапертая дверь свидетельствовала о том, что Марья Семеновна была отправлена за покупками. Сама она никогда не оставила бы мастерскую открытой.
На втором этаже Александра остановилась, достала ключ и на ощупь отперла замок. Переступив порог, она с опаской пошарила по стенам вдоль косяков, ища выключатель. Вся проводка в доме была допотопная, наружная, во многих местах чиненая-перечиненая и даже вовсе оголенная. Неосторожное прикосновение могло закончиться фатально.
Вспыхнула лампочка, осветившая переднюю. Александра двинулась осматривать квартиру. «Недурно, – говорила она себе, – куда уютнее, чем у меня! А еще говорят, что женщина умеет создать вокруг себя уют из ничего, а мужчина – нет. Смотря, какая женщина… Я ни к чему подобному не пригодна. А Рустам-то молодец, даже выключатели новые поставил!» Свет в своей мастерской она давно включала с помощью пластикового черенка сломанной вилки, опасаясь, что ее ударит током. Из дыры в стене злобно таращилась окисленная медная кнопка, опутанная оголенными, подпалившимися проводами.
У Рустама в мастерской царил если не порядок, то его близкое подобие. Было видно, что художник пытался свести к минимуму неудобства, потратив такой же минимум средств. Проводка в стратегических местах была обновлена, а старая, опасная, частично вовсе убрана. Стены оклеены дешевыми обоями – наспех, небрежно, в шрамах и складках, но, во всяком случае, грязь и плесень были прикрыты. К черному выщербленному паркету прибит линолеум, грошовый, но целый, без дыр. Александре, привыкшей на чердаке к лишениям, убогое жилище показалось роскошным. Она обошла все три комнаты, потрогала лежавшие на полу старые матрасы, везде включила свет. «Здесь можно отлично устроиться! Спать, есть, мыться. Даже вода нормально идет из крана!» На чердак вода доходила в виде тонкой струйки, едва сочившейся из позеленевшего латунного крана, вмазанного в прогнившую стену.
Вдоволь нарадовавшись на свое новое жилье, Александра задумалась о переезде. И тут перед нею встала задача почти неразрешимая.
Мастерская на чердаке досталась ей после смерти мужа, с которым она прожила пять лет, вплоть до того дня, как нашла его мертвым на этом самом чердаке.
Ивану Корзухину, чью фамилию женщина отныне ставила рядом со своей, было тогда всего сорок пять лет. Ей – на двенадцать лет меньше. Оставшись вдовой в тридцать четыре, Александра не делала больше попыток ни выйти замуж, ни просто с кем-то сойтись. У нее на счету был еще первый, неудачный брак, заключенный в пору ее учебы в Питере. Ее избранником стал молодой скульптор из Архангельска, с которым она прожила недолго. У Александры сложилось убеждение, что она попросту не создана для семейной жизни, для устройства домашнего очага, и, к сожалению, для материнства. До какого-то момента она смутно мечтала родить ребенка «для себя», правда, не представляя, от кого и на какие средства, на какой площади этого малыша содержать, ведь чердак, продуваемый всеми ветрами и неимоверно грязный, для этого не подходил. Но врач, к которому женщина обратилась, вынес жесткий вердикт: ребенка у нее никогда не будет. И она смирилась с тем, что навсегда останется одна, и перестала мечтать о призрачном личном счастье вовсе, даже в шутку.
Все было прожито и пережито на этом чердаке, двенадцать лет Александра пыталась покинуть его и не могла – то по одной причине, то по другой. «Не то они искали меня, эти причины, не то я их находила? – думала женщина, бродя по освещенным комнатам своего нового пристанища. – Очень часто мне было трудно, редко – хорошо и всегда – одиноко. Но я оставалась здесь, в этом выморочном доме, вместо того чтобы попытаться устроить свою жизнь как-то иначе. Неужели я не смогла бы? Мне случалось зарабатывать хорошие деньги. Друзья не однажды предлагали за символические суммы пожить у них в квартире, пока они уезжают за рубеж на длительное время. Но каждый раз я умудрялась потратить деньги как-то иначе, а потом найти сотню причин, чтобы остаться на моем чердаке. Чаще всего говорила, что остаюсь потому, что не могу тащить за собой весь хлам, нужный мне для работы, свои бумаги, холсты, книги… Да, хлам…»
Даже теперь, когда она собиралась переехать всего тремя этажами ниже, мысли о вещах, с которыми художница за годы попросту срослась, очень ее беспокоили. И в самом деле, спрашивала себя женщина, как перетащить всю эту пыльную, запачканную, имеющую немалый вес и объем груду самых необходимых ей для работы материалов и книг? Как разместить их тут, каким образом устроиться, чтобы все было под рукой, в привычном порядке? Ведь несмотря на то что неподготовленный человек, увидев ее жилище, всегда бывал изумлен хаосом, в беспорядке был продуманный до мелочей смысл, каждая, самая ничтожная вещичка лежала на своем месте, годами неизменном. Перевозить вещи куда бы то ни было для Александры значило поставить под угрозу срыва все заказы. «Я не сразу смогу начать работать на новом месте, придется устраиваться не одну неделю. Но как тут хорошо! И совсем не дует с пола. Щели Рустам тоже заделал. Он устроился лучше всех нас. Уж на что Марья Семеновна следит за мастерской Стаса, но починкой и ремонтом старуха заниматься уже не может, не по силам, а самому Стасу давно на все наплевать!»
Наконец женщина стала склоняться к единственно возможному, как ей казалось, решению. «Здесь буду спать и сюда личные вещи перенесу – одежду, посуду. А наверху оставлю все для работы. Буду жить на два дома, как барыня. Наверху мастерская, внизу спальня. Здесь можно даже Риту по-человечески принять!»
С Маргаритой они не виделись пятнадцать лет, с тех пор как та первой закончила институт, где училась вместе с Александрой, и уехала домой в Киев. Оттуда спустя год внезапно перебралась в Данию, где собиралась выйти замуж. Но брак отчего-то не состоялся. Маргарита написала об этом подруге, тогда уже вернувшейся домой, в Москву, скупо, будто сквозь зубы, без каких-либо подробностей. Открытка пришла под Новый год. На ней был изображен заметенный снегом канал, по которому на коньках скользили румяные ребятишки. Картинка долго торчала за ширмой, стоявшей в комнате, где жила Александра с первым мужем. Ширма, как и открытка с адресом, так и остались в доме родителей, когда Александра переехала ко второму супругу, Ивану Корзухину, в продуваемую всеми ветрами мансарду, заваленную старыми холстами и прочим хламом.
Больше Маргарита не писала или же просто ее послания не доходили до Александры. Она как-то случайно узнала, что ее родители утаивали от нее половину почты, приходившей на их адрес. Из лучших побуждений, разумеется, чтобы дочь не водилась с «лишними» друзьями. Вероятно, их слишком впечатлил брак Александры с нищим скульптором из Архангельска, а затем со спившимся художником, пусть москвичом, но нищим и бездомным. Другого официального почтового адреса у художницы не было. И вот, совершенно неожиданно, через третьи руки, до нее дошло известие, что Маргарита собирается на днях быть в Москве, причем нагрянет именно к ней. Правда, точная дата приезда пока неизвестна.
– А твой адрес я ей сказал, – сообщил по телефону знакомый, доставивший новость. – Это ведь ни для кого не тайна.
Выйдя из квартиры и заперев дверь, женщина поднялась в мансарду. Эту ночь она решила провести у себя. «А утром найду Эрделя в больнице. Позвоню Татьяне еще раз и спрошу, куда его отвезли. Это просто каприз больного человека. Завтра он, возможно, захочет меня увидеть!»
