Анна Лукиянова
Это не лечится
Глава 3
Кладбище
В последнем учебном году Аня заняла парту у окна, несмотря на то что окна школы выходили на кладбище. Суд обязал губернатора установить между церковью и школой забор до начала учебного года, но вот учебный год начался, а забор как-то не состоялся. Аня ничего против кладбища не имела. Приятное место: молчаливое, упорядоченное, вневременное. Школа с ее раздутой суетой нравилась ей гораздо меньше. Впрочем, обещанный забор все равно не дотянул бы до третьего этажа школы, с которого открывался такой чудесно-откровенный вид на расчерченный по линейке могильный муравейник, похожий на опрокинутую многоэтажку, где вместо окон – зевы захоронений. Наблюдать похороны через школьное окно мало чем отличалось от просмотра телевизора без звука. Люди с рыбьими ртами издавали особенную тишину, вызывающую слуховые галлюцинации. Приходилось напрягаться, чтобы вернуть улетевший слух обратно в класс.
– Вы можете не верить в Бога, но как объяснить тот факт, что плащаница с изображением Христа трижды горела и ни разу не пострадала?! Я, как учительница физики, должна разложить вам это явление с точки зрения науки. Но, дорогие мои дети, этому нет объяснения! Ни в вашем учебнике, ни в моем сознании, потому что Бог создал этот мир по Своим законам!
Алла Евгеньевна блестела в учеников полными лихорадочного восторга глазами. С начала сентября она взяла за правило один из уроков физики посвящать очень авторским проповедям. Статус классного руководителя позволял ей эту вольность. Аня вместе с одноклассниками делала вид, что ничего особенного не происходит: никому не нужны были проблемы с аттестацией в выпускном классе. Но между тем что-то особенное все же происходило. Спустя много лет, когда вся эта школьная бесовщина изгладится в Аниной памяти, она случайно узнает, что Аллу Евгеньевну отстранили от преподавания тем же летом и она, как и сама Аня после выпускного, в школу больше не вернулась – шизофрения.
Но в тот последний год Алла Евгеньевна была на подъеме сил. Она излучала, как атомная электростанция, бешеные волны энергии. Прежде чем закатиться за горизонт, Алла Евгеньевна интуитивно старалась прорасти своей болезненной верой в подрастающем поколении. Что поделать, человек так устроен, что не очень-то любит умирать окончательно. Отсюда все эти бесконечные плевки во вселенную в виде детей и произведений искусства.
– Алла Евгеньевна, а как умирал Бог? – высунулся новенький, залетевший вдруг в одиннадцатый класс, Вадим Неустроев. – Вот я слышал, что Его на кресте распяли, но сильно не вдавался, а зря – тема очень интересная.
– Вадик, – обрадовалась учительница, – приходи после уроков, я тебе все-все расскажу.
– Мне все не нужно, мне бы только про смерть. А что вы думаете о стадиях умирания по Кюблер-Росс? – уцепился Неустроев, но его перебил звонок.
На «стадиях умирания» Аня посмотрела на Вадика и, кажется, первый раз увидела его по-настоящему. До этого Неустроев был каким-то обтекаемым предметом, молча сидевшим с ней за одной партой. И знала Аня про него совсем бесполезное. Что приехал Вадим из придаточного Кирово-Чепецка в холеный Киров – город без всяких там лишних уничижительных приставок. Приехал восходить и процветать под опекой тут же прижившегося отца-разведенки. Про мать, оставшуюся в области, Вадим не распространялся совсем, про отца односложно: водитель. Аня к соседу с расспросами не приставала: кому вообще в подростковом возрасте хочется говорить про семью? В семнадцать про родителей железобетонно молчишь сам, и другие молчат тоже.
Вадим молчал больше остальных, но, заговорив, уже не смог остановиться. Его прорвало хронически и навсегда, как прорывает трубу в подвале хрущевки. С тех пор не проходило и дня, чтобы Вадик не ввернул что-нибудь вызывающее про смерть, про ее малоизученность и про ее важность. Неустроева быстро наградили кличкой Смотритель, имея в виду его любовную связь с кладбищем. Первой не выдержала учительница литературы – нежная Валентина Владимировна.
– Лев Толстой и смерть – это же такой материал, с ума сойти! – задвигал Вадик. – Вы знаете, как удивительно раскрыл процесс умирания Толстой в «Смерти Ивана Ильича»? Но ничего этого нет в школьной программе! Нас защищают от смерти всеми способами, но разве это не смешно с учетом того, что все же не умереть у нас не получится?
– Нет, я больше так не могу! Это все ненормально! Ты, Неустроев, ненормальный. Я вызываю твою мать к директору.
– Мать не придет, – спокойно констатировал Вадим. – Она специально в области осталась, чтобы больше не приходить к директору.
Так выяснилась истинная причина Вадичкиной депортации в Киров. Мать устала переводить сына из школы в школу, да и школы в Кирово-Чепецке закончились. В новом классе все повторялось: Вадим приставал к детям с расспросами о смерти бабушек и дедушек, приносил на уроки фотографии с похорон родственников, рисовал в тетрадях гробы. После школы он искал дохлых птенцов и мышей и с почестями провожал их в последний путь. Одни дети Вадика боялись, другие помогали с выкапыванием могилок.
Первая жалоба от родителей обычно прилетала через неделю, через месяц уже весь класс писал петицию. Неустроева называли социально опасным, требовали проверки у психиатра. Слухи по периферийному Кирово-Чепецку расползались, как муравьи по сладкому пятну. О Вадичкиной матери шушукались в автобусе, на нее поглядывали в продуктовом, а потом и на работе стало душно – у одной из коллег дочь оказалась в смежном с Вадиком классе. Мать не выдержала грызущего спину осуждения, отвела сына на прием. В местной больнице развели руками – случай специфический. С себя ответственность сняли, переложили на прославленную психушку в Ганино. Скатались и туда тоже на 54-м редком автобусе. Окна в наледи, ни черта не видно, только слышно, как колеса утрамбовывают снег и как кондукторша секретничает с водителем:
– Туда-сюда возим этих вырожденцев из дурки. Сегодня выпишут, назавтра опять идут сдаваться. Они же эту жизнь не могают, понимаешь? Они одну психушку свою знают. А мы бензин жжем почем зря, катаемся. Светку вон как жалко: таскается со своим сыном-придурком туда-сюда, туда-сюда, никакой личной жизни бабе нет.
Тут мама Вадика и разрыдалась прямо в воротник дубленки то ли оттого, что ее тоже Светой звали, то ли оттого, что личной жизни у нее также не было, а сын-придурок был.
Из ганинской психиатрической снова вышли без диагноза: ни подо что из МКБ Вадим не подходил.
– Вот если бы он суицидником был – тогда всегда пожалуйста, это мы с радостью, – сообщил человек в белом халате. – Он у вас не буйный, не депрессивный. Одним словом, не наш профиль.
Справка об отсутствии диагноза удовлетворила школу, но не удовлетворила Кирово-Чепецк в целом. Мать приспустила гордость, набрала отцу Вадика в его новую жизнь – дзинь-дзинь из раненого прошлого. Заткнула в себе пробками из-под вина обиды за все измены, за все не-дома-ночи. Расплакалась, размягчилась, а не как обычно – сквозь зубы. Бывший муж оценил, согласился – вези сына, разберемся. Так Неустроев оказался с Аней за одной партой, а с ним и смерть во всех ее формах и проявлениях.
Аня присвоила дню, когда Вадик заговорил, кодовое название «Кюблер-Росс». С этого дня совершенно непонятным образом они начали сближаться, причем ни один из них не делал к этому сближению попыток, все происходило как-то само собой, как будто и вовсе без их участия. Сначала оказалось, что Вадик живет всего на два дома дальше Ани и до школы их ведет общая Чапаева. Вадим мог бы делать вид, что не замечает Аню по дороге в школу (Аня так и делала), но новый одноклассник, наоборот, кивал Ане и пристраивался рядом. Шел флегматично, молча и с какой-то рутиной в неспешной походке, словно они ходят вот так вместе уже не первый день, а то и не первый год, словно они обсудили уже все на свете и немного заскучали, словно все им друг про друга понятно до таких мелочей, что дальше некуда. Первое время Аню бросало в пот от ожидания, что Вадик начнет подступать к ней с вопросами, но этого не случилось. И совсем не потому, что Вадим стеснялся или не мог придумать, что спросить. Наоборот, он как будто знал про Аню все, как если бы ему на нее выдали досье. Он просто шел рядом, потому что это было естественно и ни по чему другому. Недели через две Аня так к этому привыкла, что, идя с Вадимом в школу, ощутила легкую, но хорошую скуку, которая появляется у людей к будничным вещам, составляющим основу жизни.
Так же незаметно и без лишних объяснений Неустроев стал занимать Ане место в столовой и брать сразу два обеда вместо одного. «А смысл стоять два раза в очереди?» Аня все ждала, что Вадим начнет что-то требовать взамен: списать домашку, одолжить денег. Почему-то Аня ждала чего-то такого, но и это не сбылось. Неустроев продолжал брать ей обеды, придерживать двери и провожать до дома, но при этом не допытывался, если Аня пропадала куда-то на целую перемену, и не спрашивал, зачем десять раз писать в тетрадке одно и то же слово. Сам Вадим на переменах читал замусоленные библиотечные книжки, и Аню, в свою очередь, не пугали их названия. Сначала «Человек после смерти», потом «О смерти и умирании», потом «Танатология», потом «Хроники Харона».
Через месяц Аня сама случайно зачиталась книгой, оставленной Вадимом на парте, а когда тот вернулся, по инерции спросила: «Они в итоге поняли, что не так с этим Бермудским треугольником?» В тот же день по дороге домой Вадим увлеченно рассказывал, как неподалеку от столицы Багамских островов раз за разом находили судна с поднятыми флагами, но без экипажа. И снова было ощущение, что они уже давно ведут такие разговоры после школы и в этом нет никакой новости. Как будто уже давно они не просто Аня и Вадик, а Аня-Вадик, и если этим можно кого-то удивить, то только саму Аню. От этого осознания Аня почувствовала острое желание рассказать Вадиму про все то, что творилось не в Бермудском треугольнике, а в ней самой. Вот прямо тут. В этой швами-наружу-пятиэтажке. На последнем этаже. В угловой квартире. Но Аня обещала маме держать язык за зубами.
Чапаева скатывалась под горку, и идти по ней было веселее, чем по прямым улицам, где шаги не пружинили об асфальт, а врезались в него подошвами. По обе стороны торчали серые панельки с наростами балконов. Балконы эти выступали многострадальным хором, и почти слышно было, как все они пели вразнобой: с остеклением и без, деревянно-крашеные и железно-ржавые, пустые и заставленные под самый потолок, близнецово-прокуренные до основания. По этим балконам можно было гадать о жильцах и даже много чего и правда угадывать. С некоторых на Аню смотрели редкие люди, по причине старости или алкоголизма запечатанные дома в разгар рабочего дня. Сейчас разглядеть их было сложнее из-за не опавшей еще листвы.
В сентябре листва держалась крепко и глазела с верхотуры на прохожих своей очумелой желтизной. Странно было видеть город одетым в эту пеструю распашонку. Обычно Киров тонул во всех производных серого: серые памятники, серые здания, серый асфальт. Правда, купол цирка был уставшего бордового цвета, и еще школьные колонны красили каждый год то в розовый, то в голубой, но это не меняло общего настроения. Цвет сойдет через неделю, а горожане так и останутся жить в ч/б.
Попрощавшись с Вадиком и Бермудским треугольником, Аня зашла в подъезд, который помнила еще совсем маленькой. Лестница тут была не столько бетонная, сколько социальная. На первом этаже жили маргиналы: от них всегда было накурено и много мусора, а как-то раз разыгралась настоящая перестрелка, после чего от стены отвалился кусок штукатурки, а мама спускалась и заливала кровавые следы перекисью на случай, если кровь заразная. Чем выше, тем спокойнее становились нравы жильцов. Аня жила на пятом, самом благополучном этаже. В квартире двадцать, тоже самой благополучной. Именно там ее встречала с порога мать с одним и тем же:
– Ну как прошло?
– Нормально.
– А я пораньше с работы сегодня: у деда давление скачет, звонил. Ты потише уж, только уснул. Я ему верапамил дала, половинку, чтобы почки не посадить. Обувь оставь в подъезде, я помою сразу, чтобы заразу уличную в дом не тащить. Дед слабый, еще подхватит чего. И руки, руки мой.
Аня мыла руки. Потом снова мыла. И еще. И еще. И еще. Вытирала и мыла по новой. И все считала про себя: один, два, три, четыре.