Анна Кузнецова
Подруги
© Кузнецова А. А., 2023
© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023
От автора
Когда ты живёшь долгую жизнь, всего успеваешь навидаться… Счастья и радостей, обретений… потерь. Горе уступает место новым впечатлениям, событиям. Неумолимо уходят детство, юность. Зрелость и старость, как у всех, сменяют одно другое. Уходят близкие, тоже по нерушимым правилам жизни и смерти. Уходят мужчины, которых ты любила, с кем была счастлива, хотя одного счастья без бед и горечи тоже не бывает. Всегда было счастье профессии и счастье творчества. Счастье семьи. Оно, какое есть, всегда с тобой. Дожила до праправнучки. Всё узнала про одиночество… Были друзья. Подруги… Оказалось, что друзей, подруг много не бывает. Даже для книжки «Подруги» набралось всего лишь две истории. А третья оказалась уже историей про предательство…
Ещё одна книжка уходит в мир к людям, к моим читателям… Мы снова как всегда остаёмся каждый сам с собой. Но и вместе – автор с читателями.
Анна Кузнецова г. Москва, 2023 год
Повесть об Алине. Белая ворона в сером оперении
Начало истории – 1949 год
Звонок раздался неожиданно… Впрочем, к старости все звонки кажутся неожиданными и тревожными. Да ещё – в темноте, к ночи. Мужской голос, незнакомый… Мама просит вас приехать… Мы её совсем плохую привезли с Ветлуги. Она ослепла. Не встает с постели. Хочет, чтобы вы приехали… Сможете?
Ночь не спала. Ждала встречи со своей молодостью. Со старой подругой, с кем судьба связала когда-то – а ведь было это ещё в прошлом веке… да, чуть ли не семьдесят лет, больше, тому назад, в учебной аудитории тогда ещё Горьковского, пока не Нижегородского университета, и ещё – без имени Лобачевского.
Небольшая аудитория тогда на улице Свердлова, теперь Покровка, обшарпанные столы и лавки, маленькая, небольшая группа будущих филологов в пятнадцать человек, впервые встретившиеся на общих занятиях и – три незнакомые пока девчушки, одновременно захотевшие сесть в первом ряду, оказавшиеся рядом… вместе… Оказалось, на всю жизнь. Аня, Вера, Алина, чьи жизни сразу же оказались сплетёнными в один узел. Дружбой?! Скорее предопределенностью судьбы, обреченностью друг другом… Неизбежностью.
Бывали годы, когда они терялись, мало что знали друг о друге. Надолго разъезжались, не виделись. Расставались… Но всегда Анна нерасторжимо ощущала свою связь с двумя другими подругами. Аня, Вера, Алина! Каждая всегда помнила про двух других, старалась про них узнать, чувствовала их. Даже на расстоянье. А ещё всегда они как бы состязались. Одна с остальными. Доказывала себе и им, подругам. Соревновались. Кто лучше, счастливее… успешнее…
И вот – звонок. А вслед маленькая комнатка хрущёвской «трёшки» на московской окраине, затемнённая сдвинутыми шторами. Тахта, кажущаяся особенно большой от крошечной фигурки, едва различимой под пледом. Впрочем, есть ли там кто-нибудь под этой гладкой и темной тряпичной поверхностью?! Алина Чадаева.
…Сядь рядом. Дай мне руку… Давай помолчим… Время казалось бесконечным и долгим.
Я держала в своих ладонях её ставшие совсем крошечными ручонки, пальчики, и моя энергия сосредоточилась только на одном, чтобы задержать Алину здесь, на земле, рядом с собой, и не отпускать, не выпускать из рук. Так я вцепилась в неё.
Раздался звонок. Нашу тишину потревожили. Молчаливый диалог прервали. Но и тут же зазвучал безошибочно узнанный через годы, расстояния известный Алинин голос с властными энергичными интонациями: не смейте мне желать здравия! Я больше не хочу жить. Мне надо уйти. С покоем. Отпустите меня. Это был и мне сигнал. И я его поняла без лишних слов.
Вы видели
агонию
цветка?
Лилейного
огня —
покорное мерцанье,
и судороги затуханья,
и корчи лепестка!..
Это – из Алининого стихотворения. Оказывается, их у неё было немало. И она их издала отдельной книжкой, «стихотворения», и назвала одну книжку «У души дня рождения нет».
Какое счастье, когда у человека после его недолгой на земле жизни есть, что оставить: конечно же, талантливого и любящего сына, как алининого Андрея, и не только, ещё – дом, дерево, но и живую память о себе.
Вот её нет рядом, причастили, отпели, проводили в другой мир, но есть утешение – книжки, стихи, след души её живёт в оставшихся. Во мне – навсегда. Пока я жива. Да, она тут, всегда с нами, с близкими, с друзьями. Моя подруга Алина. Только отъехала в очередной раз на родную Ветлугу, где с её участием и помощью восстановили храм, или вот-вот вернётся с Сахалина… из Хабаровска… где она изучала нравы, фольклор северных народов, а, может ушла на богомолье к своему духовнику на Псковщину…
Весна.
Хожу по окраинам неба,
над облаками —
у меня под ногами
Лужа —
ложе небесной бездны,
лужайка деревьев,
растущих
вниз вершиной,
в озере мнимом.
…И не постичь им никому,
не дотянуться,
не дотронуться
до вершин жизни,
даже – до её
отражений…
Это – тоже она, Алина! И её же – Молитва.
Окропи меня
Небо,
Дождём!
Причасти меня,
Небо
не жгущим
Пасхальным
Огнём!
Слышу,
будто бы Небо
мне молвило:
Нет, не Огонь
предстоит тебе —
молния.
Это – посох твой,
Твоё Огниво,
чтобы выжить в душе —
искушения,
отчуждения,
в сердце вросших
людей.
До конца эту чашу – испей!
Она испила. И умудрилась жить свою жизнь, не зная слов «карьера», «деньги», «бизнес», «успех»… Как ей это удавалось?! А ведь удавалось, всегда довольствуясь малым. Всегда наполненная своими собственными делами, думами, книжками, которые были вне штатных расписаний, должностей, зарплат…
Кухонный стол —
мой Олимп
деревянный,
Мой колченогий
Пегас.
Именно здесь
мне слышится странный
голос – не голос,
глас.
Сначала —
музыкой
из старенькой.
радиолы.
Словно
кто-то настраивает
струнные нервы,
подкручивает
колку,
заносит смычок…
И начинает плакать во мне
Кто-то большой
и добрый.
Она всегда жила в своём особенном мире. Духовном. Творчески тоже сама с собой. Как каждый из нас. А она – маленькая, крохотная девочка! Советская девочка. Сумевшая прожить свою жизнь, как ей захотелось. Несмотря ни на что. На все те трудности, какие ей, как всем нам, доставались. На препятствия и сложности, чего никому из нас не удавалось избегнуть! А мне ещё довелось добавить ей страданий. Как же нас-то судьба сплела в нелёгких испытаниях?! Зачем? Мне очень надо было поговорить с ней о моём тяжком неизбывном грехе перед ней. Повиниться? Но она не давала мне этого сделать. Понимала, что разговор должен состояться, но оттягивала его.
Вспоминали почему-то обеими нами любимого Чехова… Заговорили о чайках, которые у Горького «стонут пере бурей.». Алина сказала, что у англичан поймать чайку – значит накликать беду, и что английские моряки соблюдают правило, никогда не убивать чаек, ибо это приведёт к несчастью в плаванье, это души – усопших людей. Чукчи, эскимосы тоже считают чайку, как посланца Духа Моря. Вспомнили Левитана – художника, которому однажды довелось застрелить чайку рядом со своим каким-то сложным романом и неудачной собственной попыткой самоубийства. Алина вспомнила, что Чехов вынашивал в это время своего Треплева, с его убитой неизвестно зачем чайкой, положенной им к ногам Нины: «Скоро таким же образом я убью самого себя». Убитая птица рифмуется у Чехова, со слов Алины, с эсхатологической картиной конца света, о чём была и треплевская пьеса… А ведь последняя наша с ней встреча была уже в дни безумия, охватившего мир началом эпидемии ковидом, потом войной на Украине… С помощью любимого ею Чехова Алина думала о мире, о людях, которых оставляла. Она очень любила Чехова. Одна из её книжек была про православного Чехова. Она отожествляла себя с любимыми ею героями Чехова: Ниной Заречной, Треплевым, Чайкой. К своему смертному часу её стихи…
Я – чайка!
Я – чайка?
Кричу и кричала
голосами
чеховских женщин…
Прилетали сороки,
прилетали вороны,
прилетали синицы,
краснокрылые
пели зарницы…
Ну, а я всё так же
стою на пороге
своего детства,
всё ожидаю, чаю, того, кто обещан…
Кружится,
улетает чайка,
Не подаёт вести.
О, Господи! Откуда она такая взялась из нашего общего советского детства, коммунальных комнат, пионерских и всяких других лагерей; кажется, воспитывали всех по одному ранжиру, а вот – что ни одноклассник или согрупник из моей молодости, коллега, но каждый из них – индивидуальность, личность! Ну, не было в наших школьных и даже вузовских филологических программах ни Достоевского, ни Есенина, ни Бунина, тем более, ни Булгакова, ни Пастернака или Мандельштама с Цветаевой, Гумилёвым, Ахматовой, но мы всех их знали наизусть, и были образованны по сравнению с нынешними продвинутыми айтишниками-интернетчиками, по сегодняшним меркам, до «неприличия». Я уж не говорю про нищие стипендии, а потом зарплаты. Наверное, и одеты мы все тогда были неважно, про фирменные «шмотки» мы тогда и слыхом не слыхивали, зато ни на красоте и молодости нашей, да и на ощущении счастья или несчастья это вовсе не отражалось. Мы, три ставшие тогда не разлей вода подругами, были как все, но и каждая своя со своей уже заложенной программой на будущее.
Анна, Вера, Алина. Каждая со своим талантом и индивидуальностью, самостью. И квартира Алины так и сохранилась до самого конца со всеми её книгами… много книг любимых писателей, необходимых на всю жизнь, свои собственные, книги друзей, иконы, картины, эмали талантливого сына.
В наших домах никогда не было кичливого богатства, обилия комнат с многоярусными люстрами, вазами, сервизами – не для употребления, а – для «красоты», бахвальства, соревнований в богатстве…
Понятно, откуда в прошлом веке родились мы, скромные девочки из советских семей, равные богатством, отнюдь не материальных благ, из интеллигентных семей, а то и – из рабочекрестьянских, выбиравшие себе в друзья не по принципу стильных «тряпок» и престижных марок автомобилей, а совсем по другим признакам, по прочитанным книжкам, ценным делам, схожим мыслям и чувствам, о чём теперь даже уж и вспоминать перестали, стало немодно, неприлично. Не благодаря, а вопреки формировались духовные и нравственные принципы.
Аля была вроде бы и вовсе без семьи, как она называла себя – дважды поименованная, второй раз – по позднему крещённая и трижды офамилённая, сначала по одной маме, родившей дочку без мужа, по комсомольской вольности и тогдашней моде 30-х «стакана воды», выпить который считалось также легко и просто, как и отдаться мужчине, так завещали пламенные феминистки революционных лет Лариса Рейснер с Александрой Коллонтай. Вторая фамилия была по отчиму, в семье надолго не задержавшемуся. Зато с третьего раза Алина была вознаграждена не просто отцом, а… Яковом Ермолаевичем Чадаевым.
Кто знает советскую историю, это был человек – не просто со звучной фамилией, а оставлявший свою подпись под многими сталинскими документами, ибо лучшие годы он держался и сохранялся рядом с вождём народов в своей незаменимости и, наверное, личной преданности. Экономист. Думаю, – выдающийся экономист, в своё время председатель Госплана СССР, заместитель председателя Совнаркома РСНР, управляющий делами Совета Министра СССР и потом снова председатель и заместитель председателя Госплана РСФСР. Это в пору-то сталинских пятилеток, оставивших нам Кузбасс и Магнитку, новые города и новую могучую советскую промышленность, а потом оказался во главе советской экономики, выдержавшей опустошительную войну и снова поднимавший её из руин уже после войны.
Наверное, именно такой отец и должен был быть у Алины, ставшей к моменту её поступления в Горьковский университет на филологический факультет – Чадаевой. Только тогда Алина с её мамой, бывшей красавицей-комсомолкой советских 30-х Ольгой Фёдоровной Шафрановой, хорошо её помню, решили сообщить одному из самых известных и властных советских чиновников, что у него есть дочь.
Советская история почему-то причудливо избирательна. Как и русская в целом. Она заботливо коллекционирует злодейства, охотно распространяет в памяти последующих поколений все имена подлецов и злодеев. Кто не знает Берию заодно со всеми его жертвами и любовницами?! Сталинских других «энкэвэдэшников»…
Почему-то всегда менее интересны честные труженики, скромные выдающиеся учёные и деятели, умевшие быть полезными своей стране в любые времена и при любых трудностях. Думаю, что Яков Ермолаевич Чадаев, как потом и его дочка Алина Яковлевна, были из такого числа. А в 1946-м году Яков Ермолаевич ещё и совершил мужественный мужской поступок, признав свою неожиданно для него появившуюся дочь, ставя под удар и «положение», карьеру и безупречное пролетарское происхождение… Сначала он прислал в Горький своего брата Алексея Ермолаевича «на опознание». Нет, ДНК тогда не делали, шоу из отцовства по телевизору не устраивали… «Нашей породы. Даже уши. Вылитая сестра Валентина», – сказал опознаватель и как верительную грамоту, признание отеческого родства, вручил отцовский подарок – золотые швейцарские часики.
Новую фамилию, как рассказывала Аля, она надела сразу без примерки, весело и бездумно, хотя свидетельству об удочерении предстояло появиться только через два года.
Отец поставил дочери лишь одно условие, принять фамилию сразу, до официального признания, и никогда не менять её, несмотря на любые взрослые обстоятельства. Других наследников по фамилии у него не было. Воистину, как в трактате Бердяева «Смысл истории» в первой же фразе «Небесная история и небесная судьба человека предопределяет земную судьбу и земную историю человека», – это любила повторять Алина.
Так и носила теперь навечно до надписи на надгробном кресте Алина свою фамилию – Чадаева.
А ведь это ещё было и искушение высокопоставленной фамилией, которого, смею думать, смог избежать и отец её, чья фамилия осталась в истории на многих документах рядом со сталинской, но не в списке вельмож и злодеев. И уж – конечно, она сама, Алина – белая ворона в сером оперении, как однажды она себя определила. Маленький рост как бы оберегал, чтобы не возвышаться и не выделяться рядом с другими. Никогда за многие годы не видела на ней никаких следов косметики, никаких внешних украшений, чтобы обратить на себя внимание. Никаких ухищрений. Кроме на всю жизнь – отцовских золотых часов. Конечно, так не бывает, не могла я всю жизнь видеть Алину в одном и том же платье. Но память сохранила её навсегда в одном обличии: чёрный костюм с некороткой юбкой, приталенный удлинённый пиджачок, ажурный белый вязаный шерстяной шарфик на шее как единственное украшение… которое всегда ей очень шло.
Думаю, не только от затемнённой комнатки, в которой мы виделись в наши общие последние дни, но на Алинином лице и в девяносто лет почти не было морщин, оно было ясным и светлым. А, может, это мне так казалось… Но нет, она всегда мало менялась с годами. И морщины её не безобразили. До самой смерти она оставалась похожей только на саму себя. Под конец девочку-старушку…
На каждом человеческом лице всегда остаются следы пережитого, и страсти, и болезни – ах! как мало мы наблюдаем красивых старушечьих лиц, чего уж там?! Чаще наблюдаем старческую некрасивость, уродство от возраста, болезней и страданий… пережитых страстей. Я сидела рядом с отходящей от меня Алины и мне казалось, что она рядом со мной осталась такой же, какой мы встретились семьдесят пять лет назад… Только она стала, как бы ещё меньше. Истаивала. Исчезала.
…Воздух пью,
точно Крещенскую воду
благословляю Природу
света, солнечного луча, дождя…
Только чувствую —
целится кто-то в меня
из охотничьего ружья.
Хочет убить —
словами,
земными делами,
нелегкой моей судьбой…
Крылья сложу —
и гряну. О земь
И – обрету – покой.
Это из последних её стихотворений…
Жила как все… Родилась у мамы. Был папа. Ему она посвятила книжку под знаковым названием – «Одиночество. Память моего отца». В наследство от него получила кроме часов ещё подаренную им поршневую авторучку, таких тогда не было, мы все ей удивлялись, вертели в руках, рассматривали, и ещё – чуть заметную смягчающую черты ямочку на подбородке, у него и у нее одинаковые. Жена отцовская подарила неожиданный родственнице новое платье в горошек, чтобы не срамила перед знакомыми, и чтобы выглядела прилично… Папа дал в Москве, куда вызвал дочь, небольшую легковую машину с молчаливым шофером… Поезди, познакомься с Москвой, – сказал ей. Довелось ей на параде физкультурников в 1947-м году стоять на трибуне рядом с правительственной ложей, где были Сталин… Ворошилов… Молотов… Удивилась вблизи сталинскому лицу, некрасивому, тяжёлому, в оспинах… Отличному от своих портретов. Отдыхала вместе с отцом в Сочи, на Северном Кавказе, запомнилось, что никогда, ни дома, ни на отдыхе никаких гостей у отца не бывало. Когда был занят, поручал гулять с дочкой Дмитрию Фёдоровичу Устинову, тот показывал ей лермонтовские места на Кавказе. Устинов же предрёк – быть тебе литератором. Знала, что дружил отец с Косыгиным. Вместе с отцом бывала в театрах в Москве – на «Доходном месте» в Малом театре, в театре Моссовета на «Маскараде», видела Мордвинова-Арбенина… Другого наследства от отца она не получила. Да ей и в голову не приходило, что с появлением отца она могла «выгадать» какие-то материальные блага. Да и вообще о появлении у Алины отца, да ещё такого! мало кто в её окружении знал.
В советские времена тем не кичились. Скорее боялись обнаруживать близость к миру сильных и могучих. К выпускному вечеру с вручением дипломов «филолога» специальные платья нам не шили, было не на что, да и как-то не принято было в те поры!.. От искушений богатством, житейскими соблазнами, державными возможностями отец свою дочь избавил. Так же, как и у всех нас тогда. Гордились знаниями, приобретёнными умениями, в жизнь вступали с такой шкалой ценностей, о которой вспоминать сейчас стало совсем немодно. Неактуально. Как бы то ни называлось, библейские заповеди или кодекс строителя коммунизма, но – не убий! не укради! не обмани… не предай… – впитывалось нами с молоком матери, с отцовскими заветами. Со всем собственным опытом жизни.
Зато и гордилась Алина Чадаева подписями своего отца рядом с В. М. Молотовым на важных для неё документах… о разрешении открытия в Москве православного богословского института и курсов, а потом ещё богословско-пасторских курсов в городах: Киеве, Ленинграде, Львове, Луцке, Минске, Одессе, Ставрополе. Об освобождении от уплаты военного налога монахов и монастырей… об улучшении жилищных условий писателей…
Нет, не грозила Алине судьба брежневской дочки да и сталинской Светланы или хрущёвского сына, она избавила её от опасностей власти и богатства, от их искушений. Сберегла для другого. Вот ещё одно из её стихотворений…
Жила – была…
Да, я тоже когда-то
жила да была.
Как сейчас. Помню.
Любила —
любить
Могла
вместить
в себя —
мир огромный.
Соразмерный
моей душе
и пище
душному телу.
Лавой кипела.
Падала водопадом.
Стаей журавлей летела на юг.
Рождалась цветком, травой.
Скликала на медовой
пчелиный рой.
Шелестело листвой дерев.
Птицей пели раскрыв зев…
А теперь что? – Каюк?
Из Существа
становлюсь
Веществом…
Зато как она была счастлива появившимся у нее родных отчеству и фамилии, отцовским письмам к ней и возможности самой дочери написать отцу…
Её первое письмо к нему от 18 сентября 1946 года, ей было 15 лет, уцелело.
Здравствуй, Папочка!
Вчера я была потрясена известием, что у меня есть отец. Отец, которого я так долго ждала, о котором всю свою жизнь мечтала и чувствовала себя ничейной, когда сравниваешь себя и с детьми, которые могут сказать это священное слово. Очень, очень хочу Вас видеть. Приезжайте к нам.
Не видя Вас, я берегла и любила свою мать. Алексей Ермолаевич тоже говорил, что я похожа на Вас, а дети, похожие на отца, счастливы. Да, действительно, я теперь вполне счастлива.
Благодарю Вас за замечательный подарок. Часики мне очень нравятся.
Целую. Ваша дочь Аля.
Р. S. Извините за короткое письмо, но радость моя так велика, что я не могла всего выразить в письме.
И его письма к ней… Одно из них от 4 ноября 1947 года.
