Анна Игнатьевна Галанжина
С тобой и без тебя…
Две женщины в то августовское утро просили защиты у Господа, надеяться им было больше не на кого.
Наступил сентябрь. На колхозных полях – аврал. Вставали по тёмному, ложились то ж. Пришла пора на подворьях копать картофель, основной продукт питания на селе. Мать и дочь почти не виделись. Татьяна рано уходила в поле, она отвечала за работу свекловодческого звена: вовремя убрать, отгрузить, почистить. Добравшись домой, мылась и падала на топчан. Её тошнило, она похудела, осунулась. «Залетела?» – с ужасом понимала она…
…Стояла тёплая сухая погода, и председатель дал день на уборку картофеля. С утра все от мала до велика вышли на огороды. На колхозных лошадках распахивали наделы, стаскивали ботву, убирали плетни, чтобы не мешали пахать, расчищали места для гуртов. Сегодня нужен задел, старики и дети доберут остальное.
Уборке особенно радовались дети: вечером они законно разожгут костры и будут печь картошку. Смотреть на огонь, подбрасывать сухую, моментально вспыхивающую ботву, разлетающуюся искорками в темноту сентябрьской ночи – это ли не мечта каждого мальчишки? Усаживались вокруг костра на опрокинутые ведра и нетерпеливо ждали, когда картошка дозреет в золе. Кто-нибудь из старших выкатывал палкой ароматные чёрные картошины, делил на всех. Самое тяжелое испытание – очистить. Перебрасывая с одной руки на другую, чтобы скорее остыло печёное лакомство, перемазавшись и едва сдерживая голодные спазмы, скоблили подгорелые бока, разламывали, отдавая половинку младшему брату или сестре, брали следующую. Пока чистили, младшие уже с нетерпением ждали ещё. Вкуснее печеной картошки ничего нет и придумать нельзя. Смех, шутки, треск сгорающей ботвы. Налопавшись вволю, с перемазанными сажей щеками, самые маленькие засыпали на коленях у бабушек и дедушек.
Фёдоровна и дочь объединились с соседями: дедом Гришкой, его сыном Мишкой и невесткой Нюсей. Убирали два огорода. Вспахав рядки, Мишка погнал скотину на колхозную конюшню. Остальные собирали картошку. Почти закончили, когда пришла Юрасиха:
– Бог в помощь, – устало бросила она. – Картошку не печёте? И мне картошки хочется. Моя саранча налетела – не досталось. Хоть у вас поем.
– Ладно, так и быть, – сжалилась Надя, понимая, на что рассчитывала Нюра. – Трошки выпьем, картошку обмоем. Крупная ноне уродилась, добрая. Тань, разведи костёр да принеси четвёрочку горькой, хлебца да соли. А мы доберём, а то темнеет. Помогай, Нюра.
Ссыпали в бурт картошку, укрыли на случай дождя.
Сели на перевёрнутые вёдра, Таня выкатила несколько картофелин и, взяв пару штук, ушла в хату.
– Чего всё разбежались? Опять мы одни, подруженька. Что-то Танюшка твоя почернела, не заболела часом? – Юрасиха очистила обгорелый бок картофелины, подняла стопку. – Давай, Фёдоровна, за нас, за деток наших, пусть им счастье будет.
– Устала она, на свёкле тяжело, с утра до вечера без еды. Падают с ног. Полинка, соседка наша, как тень, до свадьбы не дотянет, переломится. Если зимой ещё на дойку поставят, труба дело, без здоровья девки останутся.
– В город её отправь. Уборщицей устроится, – ни клят, ни мят…
– Паспорт не дадут, а без него не устроишься. Как были мы крепостными, так и остались.
– Хорошие у тебя дочки… И дурак Колька, и Яшка дурак, что мать послушался. Манька плачет по ночам. Брюхатая, говорят. Татьяну Яшка любит, а живёт с ней.
Гасли костры, смолкли голоса. С дальнего края села плыла печальная песня.
Несколько ночных часов отделяли этот день от следующего, куда перекочуют незавершённые дела, которым нет конца и края. Возможно, они и держат человека на земле, просто он по своему неразумению пытается разгрести их как можно скорее, мечтая освободиться, вздохнуть и расправить плечи. Но наступал новый день, и всё повторялось. Как белка крутит человек колесо суеты от начала и до конца жизни своей.
Осень, пора подводить итоги, результаты своего труда. Не зря селянин пахал, полол, удобрял кормилицу землю. Радостью и гордостью наполняются сердца, видя, что труды не прошли даром. Что амбары полны зерна, погреба овощами. И можно не беспокоиться за суровую длинную зиму. И хотя не каждый год урожай радовал земледельцев, каждую весну он вновь и вновь бросал семена, веря в то, что осенью труды его окупятся сторицей. Крепок народ землёй, миролюбив на ней. Ибо без земли он ничто.
…Татьяна чувствовала, что ей всё хуже. Не пришли «временные» и в сентябре. Всё чаще приходила мысль сходить к повитухе бабке Насте. Она сразу определит беременность. Но тогда село узнает. Бабка неболтливая, но кто-нибудь обязательно увидит. В селе скрыть что-либо – практически невозможно.
Грязь стояла непролазная. Работы в поле закончились, сосредоточились на колхозном дворе.
Татьяна встала рано. Мать приподнялась с кровати:
– На ферму? С коровами лучше?
– Они хоть молчат.
Она старательно избегала взгляда матери.
– Перекусила бы чего.
– Там молока попью. Я теперь на довольствии.
– Так не таскай хотя бы бидоны, не надрывайся, кожа да кости остались.
– Ничего, мам, выдержим.
Дочь вышла в сени, загремела засовом. Надя встала, чтобы закрыть за нею дверь. Темень стояла непроглядная. Дождь перестал, задул ветерок…
Она накрылась одеялом, подпихнула его под себя со всех сторон, незаметно задремала и проснулась от стука в окошко.
– Надь! – кричала Нюся.
– Ох, проспала, вот беда…
– Не забудь ведро.
Им с Нюсей сегодня наряд в клубе генеральную уборку делать, дело не срочное, так что успеют.
Нюся у ворот разговаривала с соседкой Полиной. Увидев её, они замолчали.
– Пошли, а то бригадир глотку драть будет.
– Он и так будет, у него работа такая. А Татьяна уже ушла?
– Ей сегодня на ферму.
– Всё село говорит, что Татьяна… того. Спорят, от кого ребёночек.
Но увидев застывшее лицо Нади, поспешила успокоить.
– Брешут, видно. Лишь бы поговорить.
Но Надя поняла – это правда.
Ком в горле мешал говорить, слова будто застряли.
– Выкладывай, не томи, лучше от тебя услышать, чем от других.
– Колька вчера уехал. В Грозный на стройку. Будто бы звал Таньку, отказалась. Это Маруська, невестка ихняя, сказала. Мать ему трёпку устроила… Я, говорит, по живая, не дам на колхознице жениться. Из дома вылетел, как петух ощипанный.
Она ещё что-то говорила, но похолодевшая Надя её не слышала. В голове стучало: бросил, сволочь! Был бы батька жив…
Она вспомнила первую встречу в лесу с Иваном, когда поняла, что нравится ему и что влюблена в него. Была ли хоть одна мысль, что может с ним до свадьбы поваляться на сеновале? Такое в голову не приходило. После войны как с цепи сорвались, словно боятся, что опять война. Мужикам что: дают – бери. Надо спросить, пусть правду скажет. Что-то Юрасиха давно не была, за своими заботами забыла о подруге, а вдруг заболела, ведь тоже беременная. С ума посходили и старые, и малые. Надо сегодня поговорить с дочерью.
Дочь пришла в момент, когда Надя стояла у иконы Николая Угодника. Скинула сапоги, подошла к ещё горячему комню, прислонилась спиной.
В хате повисла гнетущая тишина.
– Доколь в молчанку играть будем? Родной матери сказать нечего?
Ответа не последовало.
– Молчишь. Зато люди уже по селу брешут, что ты беременная. Это правда?
Обернулась на дочь. Та стояла не шевелясь, только слегка вздрагивали чуть прикрытые веки. Устало опущенные плечи, измождённое худое лицо…
– Татьяна, ну хоть слово скажи, что ж ты меня мучаешь. На что ты надеялась, дура …
Договорить она не успела… Дочь сползала спиной по комню грубки.
Едва успела подхватить её под мышки, чуть сама не завалилась. С трудом усадив дочь, выскочила в коридор за водой.
– Вот попей, попей, – приговаривала она, чувствуя, как предательски дрожат коленки. Села рядом, обняла дочь, стала гладить по голове.
– Ты поплачь, поплачь, полегчает.
Таня всхлипнула, как хрюкнула, закашлялась и отчаянно зарыдала.
– Плачь, плачь сильнее.
И тоже заплакала.
Татьяна слегла, утром на дойку не поднялась. Накинув на дочь ещё одно одеяло, Надя кинулась на ферму и за фельдшерицей.
Утро выдалось с моросью, не разберёшь, то ли дождь, то ли туман. Сунув ноги в расхлёстанные сапоги, шагнула в темень. В хатах зажигались редкие огоньки. Под ногами голодным псом чавкала грязь. Фёдоровна пошла, как Бог на душу положит. Из проулка выбралась с трудом. Нашла щепку, стала счищать комья грязи с сапог.
«Занесла нелёгкая сюда жить. До фермы дойдёшь, уже сил нету, а там еще бидоны». Она вспомнила бледное лицо дочери. «Подлизаться бы до председателя, в контору бумажки перебирать, так она гордая, в коровник попёрлась».
Заведующая фермой Любка Ягода- баба сварливая, ехидная, другая на такой работе и не удержалась бы. Любка жила одна, своих потеряла в войну и согласилась на эту должность, чтобы с ума не сойти от одиночества.
– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.
– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.
В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.
Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.
Когда фельдшерица вышла в отделенную занавеской кухоньку, Наде казалось изойдёт – от нетерпения.
– Сердечко у неё слабенькое. Ничего страшного я больше не вижу. Лихорадка от нервов и температура. Подморозит, в больницу бы её отвезти, полежит, отдохнёт.
– Никуда не поеду, – донеслось с кровати.
– А температура от нервов бывает? – удивилась Надя.
– Ещё как. Месяца три срок. На учёт поставлю. К женскому доктору обязательно, а то выкидыш случится.
Уже в сенях она добавила:
– Внуки – это ж такая радость. Я родила, моя мать словно помолодела, больше меня вокруг них хлопочет.
Надя долго стояла в сенях, боясь увидеть бледное, измученное лицо дочери.
– Вот и прояснилось. Теперь и думать нечего, принимай бабка подарочек.
Что-то сломалось в душе у Надежды. Дни превратились в ожидание. Делали вид, что ничего не произошло. Разговаривали только по делу. Дочь перевели на лёгкую работу: мыть полы в клубе и в конторе, она стала высыпаться, бледность сошла.
Среди недели пришло письмо. Оно оказалось от Кольки Краснухина, чего Фёдоровна не ожидала.
– Ну, читай вслух. Да не томи, – сердилась она на дочь.
– Ему нравится работа, только к людям трудно привыкнуть. Там всё не так как у нас; и порядки, и нравы. Ещё пишет, что приедет, заберёт к себе.
Надя повернулась к божнице, положила размашистый крест:
– Николай Угодник, внял моим молитвам!
Она не заметила, как посмотрела на неё дочь. В её взгляде мелькнули и жалость к матери, и отчаяние, и решимость. Та ноябрьская ночь стала переломной.
…Ближе к ночи Таня отправилась на Хутор, где среди корявых верб стояла бабки Насти хатка. Она каким-то чудом не пострадала в бомбежку, но сама по себе была такая старая и кособокая, что казалось: двинь плечом – завалится. Подморозило, а то бы не дошла. Чтобы никто не видел, шла лугом. Судорожно сжимала банку с мёдом, что незаметно взяла из материнской заначки, чтобы расплатиться. Пожухшая трава пружинила под ногами. Остановилась возле старой, скособоченной вербы, пытаясь успокоить бьющееся сердце.
Присела на пенёк. Сырость пробирала до самой маленькой косточки. Сколько тут сидело до неё в раздумьях, сколько судеб переломалось.
Из-под двери виднелся тусклый огонёк, в сенях кто-то гремел. Дверь открылась, бабка Настя вынесла тазик, поставила на скособоченную скамейку. Таня кашлянула и в испуге замерла.
– Чего прячешься, выходь, раз пришла.
Судорожно сжимая банку с мёдом, Таня подошла ближе.
– Ты, что ль, Татьяна? Заходи в хату, зря не мерзни.
…На столе коптила плошка, окошечки задёрнуты выцветшими занавесками, у стены свежая лавка. Теплилась лампадка под образами в углу.
Не уж то под образами?.. – вздрогнула Таня.
Бабка словно прочитала её мысли:
– В баньку часом пойдём, там моё место.
Она повозилась в печурке, отыскивая коробок.
У двери спросила:
– Мать знает? Сама направила? На Фёдоровну не похоже. Погодь, только тазик вылью.
Она взяла тазик, из него тянулся приторный сладковатый запах. Похожего она не знала. Подступила тошнота.
Когда бабка вернулась и увидела бледное лицо Татьяны, которая едва сдерживала позывы на рвоту, сказала:
– Что, не нравится? А мне, почитай, кажин день нюхать приходится.
Увидев непонимающий взгляд, добавила:
– Детки ваши… ручки, ножки… А куда их девать? Выкидываю и за каждого молюсь, чтобы простили вас, блудниц, а заодно и меня. Будешь заходить или передумала?
Хлебнув открытым ртом холодного воздуха, Таня шагнула в баньку, будучи уверенной в мрачности и ужасности места, где творилось убийство беспомощных маленьких человечков, доверчиво примостившихся внутри лона матери, в самом, казалось бы, безопасном и уютном месте на свете. Но внутри было чисто, тепло и сухо. Пахло березовыми дровами и чем-то пряным. Бабка была травница, не только от плода избавляла, но и лечила тех, кто не доверял лекарствам. Внешне приятная, она не походила на живодёрку в Татьянином представлении. И ей нестерпимо захотелось прижаться к бабкиному плечу, выплакаться. Но бабке Насте было не до её страданий. Она устала, и это отчётливо проступало на посеревшем лице.
– Если от греха избавиться, так я сегодня не возьмусь. Только одну драла, больше не могу.
– Мне узнать… Тошнит часто, да и временные не пришли.
– Ты девка или баба? С мужиком спала?
– Спала.
Бабка Настя усмехнулась.
– И тошнить будет, как без этого. Что в положении, я и так вижу, вон вокруг губ обвод коричневый, первый признак, что понесла. Ещё скажу: девкой ходишь. Срок два-три месяца? Что ж, с мужиком спишь, а не помнишь, когда было?
Видя, что ничего не добиться, приказала:
– Разоблачайся, на полати полезай. Погляжу, потом решать будем. Да оставь банку, чего вцепилась…
Дальнейшее Таня вспоминала с содроганием. Было стыдно и страшно, когда бабка заскорузлыми пальцами влезала в неё, давила живот. Слёзы катились непроизвольно, но она боялась шевельнуться. Ей, казалось, вот сейчас, ещё чуть-чуть и она не выдержит, пнёт ногой старуху, заорёт … Но не пнула, не закричала…
– Надо было раньше приходить, я драть тебя боюсь, ты не рожавшая, вдруг деток потом не будет, всю жизнь проклинать меня станешь. Жалко тебя дуру, и в тюрьму не хочется. Но если обдумаешь, приходи…
Всхлипывая, с дрожащими коленями Таня сползла с полатей, одёрнула рубашку, натянула юбку.
– Будя скулить, будто не знала, чем кончится. Яшкин или Колькин?
– Колькин.
– Яшку заарканила б, а не Кольку.
За околицей Татьяна прислонилась к старой вербе, плакала долго и надрывно. Ей было жаль себя, свою закончившуюся молодость. Было противно, что кто-то лазил внутри, казалось, что-то гадкое и мерзкое осталось в ней навечно. Она не знала, что сказать матери, понимая, какое горе принесёт ей своим неразумным поступком. Перед сестрой стыдно, что связалась с её бывшим женихом. Она окоченела от холода, стыда и отчаяния.
«Может, вернуться, разжалобить. Денег посулить». Двинулась обратно и дошла почти до хатки. Свет в окне не горел. К горлу снова подступила тошнота. Присела на пенёк, распахнула ворот фуфайки. Со стороны села послышались голоса. Татьяна вскочила, прижалась к стволу вербы.
Появились двое, мужчина и женщина. Они спорили, мужчина подсвечивал под ноги фонариком, женщина, всхлипывая, плелась сзади. По голосам Таня узнала отца и бабку Маньки.
Не уж-то Манька скинула?
Они забарабанили в окно, долго уговаривали бабку Настю пойти с ними: у Мани начались схватки, а медички дома не оказалось.
«Вот и конец, – прошептала Таня, – решилось само собой. Вишь, Маня рожает, все бегают, беспокоятся. У них будет долгожданный ребёночек. Яша от счастья совсем забудет про Татьяну. А её ребеночек не нужен никому. Господи, что я творю! Чем я хуже Маньки? Почему я должна лишать жизни младенца, если отец от него и не отказывался? Из-за человека, который предал, я должна совершить безумство? Пусть Колька узнает, что у него будет ребёнок. Уеду, буду жить, как барыня, с красивыми руками, купаться в ванной. Не уж то не смогу полюбить Кольку? Всем докажу, что могу быть счастливой и богатой…»
Она снова заплакала, размазывая по лицу слёзы.
…Домой пришла поздно, окоченевшая от холода, страха и переживаний. Юркнув под одеяло на топчан, провалилась в сон, как в бездну. Снились младенцы с оторванными ручками и ножками, страшная старая ведьма с беззубым ртом, которая с хохотом плясала вокруг неё, пытаясь палкой попасть ей между ног. Она пронзительно закричала и проснулась.
– Чего ж ты так кричишь! – мать стояла над ней с кружкой воды.
Татьяна больше не сомкнула глаз. К утру знала, что никуда не пойдёт. Ни через день, ни через неделю. Будет рожать, даже если от неё откажутся все на свете.
Зима легла в одну ночь. Утром проснулись – на дворе белым-бело. В сказочном убранстве деревья казались нереальными. От снега стало светло и радостно на сердце. Морозец продержался до обеда. Сквозь рваные облака проглянуло солнце, достигая лучами земли. С верхушек деревьев и электрических проводов посыпался снег. На улицу высыпала детвора, с шумом и гамом лепила снежки, бросала друг в друга.
К Новому году резали поросят. Надя тоже собралась резать кабанчика. Единственная возможность обменять в городе мясо на кое-что из одежды и утвари. Она попросила у старшего сына Юрасихи помощи. Гаврила кое-как справился, помучив животное.
Разобрали внутренности, нажарили печёнки с салом, накормили Гаврилу. А сами с Юрасихой уселись в натопленной горнице за столом.
– Раньше до Рождества постовали, теперь, когда хочешь – режь да ешь. Фёдоровна, помянем кабанчика. С Танькой новые сапоги справите, рейтузы.
Юрасиха опрокинула рюмку. Заела аппетитно пахнущёй печёнкой с жареным луком, хрустящим, кислым до оскомины огурцом.
– Ты так и поишь младенца самогоном?
– Что ты, Фёдоровна! Это только по праздникам! Ничего ему не будет, поспит побольше. Вырастет всё одно водку жрать станет…
Надюша покачала головой.
– Хоть убей – она своё… К весне народу в селе прибавится, баб много на сносях. Работают мужики – молодцы. Откуда силы берутся.
– Тут, подруженька, сила не при чём, – плюнул и готово…
– Ну и потешница! – захохотала Надя.
– Давай лучше споём нашу любимую…
И они затянули «По диким степям Забайкалья» …
Долго сидели, вспоминая молодость, родных и знакомых, горюя о несбывшемся, строя планы на будущее. Их дружба с детских лет была испытана. Окрепла в годы войны, помогая выстоять и не сломиться. И сейчас держала на плаву, не давая пасть духом.
Нет лучшего лекарства для женщины, чем беседа с любимой подругой. Она выслушает и поддержит просто потому, что тебе плохо, а не потому, права ты или нет, плоха или хороша. И прибежит в любое время, бросив неотложные дела. Поругает тех, на кого ты сегодня в обиде, похвалит тех, к кому ты сегодня была добра. Подруга – доктор, мать, сестра и советчик в одном лице. И не надо мудрёных психотерапевтов, – подругам бы побольше времени да место, где они могли бы поплакаться друг другу в жилетку. Им просто повезло найти друг друга в этой запутанной жизни.
…Татьяна свернулась калачиком на маленькой горячей лежанке. Её трясло, как в лихорадке.
– Только бы не заболеть, – она натянула на себя ещё одно одеяло. – Мать напугаю.
Она не поехала в больницу, как ни уговаривала её медичка. Хорошая баба, добрая, не сплетница. Единственная, кто, кажется, её жалеет. Остальные ждут как бы уколоть, будто у них что-то украла.
По селу праздновали Святки. И хотя эти праздники начальством не приветствовались, народ любил их и праздновал. Ходили ряженые, сеяли-веяли-засевали, славили коляду. Молодёжь подпирала брёвнами ворота, таская их от соседа к соседу, пугала баб из-за угла масками, вывернутыми на изнанок тулупами. Веселились. Приняла было участие в игрищах и Таня, но досужие девки расстроили до слез, пришлось уйти. Особо старалась Верка Мухина. Ей то что за дело? «Думают, я продолжаю с Яшкой встречаться, и что дитя от него. Маньку им жалко, а меня не жалко, когда она Яшу увела. Пусть спасибо говорит, что не зову – прибежит как миленький. Только не нужно это мне: раз предал и другой предаст».
Согревшись, сбросила одеяло. Перевернулся ребёнок, она испуганно притихла, положив ладонь на живот. Значит, половину срока уже. Отчего так получается: и любят её парни, и жениться хотят, а она одна? Девки дружат с одним – замуж за другого выходят. Колька хоть и говорит, что заберёт, но мать не даст. Как увидит её, так из глаз змеи лезут, так бы и удавила, хотя Татьяна ей худого слова не сказала. Конечно, она плохо поступила, что поддалась Кольке. А сколько девок до свадьбы отдаются, потом замуж выходят – и ничего. А как с ней такое случилось, так плохая. Да, они без отца живут, да, нет у них богатства, а у кого оно сейчас есть? Яша женился на богатстве, ходит как в воду опущенный, его жена ей проклятия шлёт. Весной уедет к Кольке, пусть от злости давятся.
Нужно было встретить мать. Она рано по утру взяла санки и отправилась в лес за сушняком. По снегу везти санки не тяжело, тяжело след валенками давить.
…Она достала согревшиеся в печурке валенки, сунула в них ноги. Единственная суконная юбка, как говорится, и в Крым, и в Рим, и в добрые люди, старая фуфайка, платок.
На улице с трудом открыла осевшую калитку. Со двора напротив вышла соседка Поля с вёдрами, улыбнулась Татьяне. Полинка хорошая девка, она не судила Татьяну. Неделю назад расписались с Колькой Козаком. Колька пристал в зятья. Наварили холодца, выпили самогона, поплясали маленько – вот и вся свадьба.
В конце улицы повернула к кладбищу. Оно занимало самый высокий бугор, чтобы в разлив не заливало могилки. Оттуда хорошо проглядывалась окрестность до самого леса.
Снег скрипел под валенками, искрился, бил по глазам. Окинув взглядом равнину, окаймленную лесом, застыла в восторге.
– Красота!
Чистое сияющее поле снега прорезано узкой полоской санного следа. Кое-где чернели одинокие кусты лозняка. Через огороды, ломая снежное покрывало, пробивался мужчина.
Она сломала прутик тальника и стала, как в детстве, чертить на снегу каракули. Как давно это было! Написав «Таня + …», она озадачилась. С горечью подумала, что и вписать некого.
Задумавшись, не сразу услышала позади скрип снега. Кто-то шел в её сторону. Быстро стёрла надпись. Сердце её забилось. Каким-то непонятным чутьём угадала – Яша! Обернулась. В нахлобученной на глаза шапке, в военных штанах и больших, до колен, валенках. Худой, сгорбленный… За спиной рыболовные снасти. Почувствовав, как вспыхнуло лицо, Таня отвернулась и подчёркнуто старательно зачертила прутиком.
– Здравствуй, Яша. Неровен час, увидят …
– Дай хоть нагляжусь.
– Тебе есть на кого смотреть.
– Маня не виновата, это всё я… Уедем, Танюша! Я ребёнка твоего любить буду, как своего. Плохо без тебя, тошно, сил моих нету. Не могу тебя забыть, как ни стараюсь. Головой понимаю, что виноват, и себя ненавижу. Уступил матери, думал, со временем отстанут от меня. Плохо я себя знал, – не стерпелось, не слюбилось. Всем жизнь испортил: и тебе, и Мане, себе тоже…
Вот они, любимые, родные глаза с безумным огнём. Как ей хотелось кинуться к нему, забыть обо всём и целовать, целовать. Она сделала шаг, но с горки вылетели санки: ребятня вышла кататься. Справившись с собой, она отвернулась:
– Ничего не изменишь, Яша. Дитя у тебя, об нём думай.
– Погибну без тебя, Танюша… Прощай!..
Она глядела ему в спину, захлебнувшись в немом крике. И когда он скрылся за поворотом, бегом бросилась домой. На холодном земляном полу у кровати, комкая одеяло, дала волю слезам.
Зима разгулялась, снега насыпало по пояс, потом заметелило. Ветер сбивал с ног, заматывал вокруг ног юбку, не давая ходу. Выходили из дома только по наряду на колхозные работы да в магазин за хлебом или спичками.
На День Советской армии и Военно-морского флота в клубе должна была состояться обязательная лекция, потом – концерт художественной самодеятельности.
Таня скалкой разглаживала юбку:
– Там народу тьма, а я со своим животом. Не хочу, чтобы глазели.
Мать выглянула из-за занавески.
– Раньше думать надо было. Сядешь в уголке тихонько. А не пойдёшь, выговор влепят, трудодней лишат. Под расписку же обязали. Надевай мою доху, всё меньше живот видно.
– А ты в чем?
– В тулупе.
– И в лес за дровами, и в клуб на танцы? – пошутила Танюша.
– Какие теперь танцы? А тулуп я вчера отчистила.
Народу в клубе набилось столько, что пришлось по проходам ставить стулья. Татьяне мальчишки уступили место в последнем ряду, ближе к кинобудке. В первых рядах гнездилось начальство и представитель района, дальше их жёны, родственники. На Татьяну никто не обращал внимания. В клубе было светло, тепло, шумно.
Лектор немного опоздал. Дорога – не приведи господи! После метели расчистить едва успели. Немолодой седовласый мужчина сел за стол, покрытый красной скатертью. Рядом на массивном постаменте стоял бюст Сталина, с другой стороны – старая деревянная трибуна. Над сценой лозунг: «Слава Советской армии и Военно-морскому флоту!» Председатель поздравил селян с праздником, говорил долго и витиевато. Таня слушала его в пол уха, глаза её непроизвольно искали в толпе Яшу.
Председатель после выступления дал лектору слово. Лектор хвалил доблестную армию, а в зале встала тишина. Ещё свежи были в памяти ужасы войны, ещё по-прежнему приходили похоронки, возвращались из плена мужья, о многих других не было известно ничего. Как и об отце Татьяны, который в финскую кампанию пропал без вести. В зале вытирали слезы, всхлипывали женщины. Мальчишки притихли.
Лектор объявил минуту молчания, все встали, громыхая скамейками. И тогда она увидела Яшу. Он стоял недалеко от жены со своими родственниками.
Торжественно объявили о вручении грамот и премий передовикам производства, среди них был и Яша. Вышел за грамотой в новеньком распахнутом пальто, из-под которого виднелся добротный пиджак, в новых штанах и валенках. Был он серьёзный, какой-то неродной в своей обновке. Татьяне показалось, что он постарел и осунулся. Нарядили его лучше, чем председателя, только вот радости в глазах не видно.
До неё доходили слухи, что неладно в семье, попивает он. После рождения сына вроде успокоился, да, видно, ненадолго. Она представила, как он сидит рядом с ней, держит её руку в своей, поглаживает по животу… Ей стало душно, в горле перехватило. Рванув ворот дохи, закашлялась. Встала со скамейки и двинулась к выходу…
Метель успокоилась, небо местами прояснилось. Запахнув полы, пошла домой, почувствовав, что очень устала.
Проходя мимо колодца, где стояли бабы, услышала: «Ещё одна блудница. А какая девочка хорошая была. То-то Фёдоровне горе. Девки теперь никого не боятся».
«Жальте, жальте. Все святые, только я грешная. А от бабки Насти по ночам, как мыши, выползают. Я не смогла убить дитя, вот и стала плохая».
Она как-то заикнулась, что сдаст дитя в детдом. Мать всполошилась.
– Думай, что говоришь! Надо было тогда к бабке Насте. Твой крест, вот и неси. Тебя мужик зовёт, а ты кобенишься. Крепко ты Яшке нужна, что на Манькин сундук тебя променял. Если и решится уйти от Маньки, так его партия на место вернёт. Он же в коммунисты пошёл. Да что мне тебе объяснять, сама всё знаешь, только на что надеешься – непонятно. Купи-ка ты лучше конверт да отпиши Кольке, что, мол, приезжаю – встречай. Дитя без отца негоже оставлять. Что отвернулась, я кому говорю? Божечка! Что стена! Во уродилась! Встал бы батька из могилы да поглядел, какие муки мне терпеть приходится…
…Пролетел февраль, промчался март, с проталинами, грузно оседающим снегом, с ярким, до боли в глазах, солнцем. В апреле готовились к севу. Неизвестно, какие сюрпризы преподнесёт весна. Вытаскивали из погребов и протравливали картошку, проверяли спрятанные на чердаках от мышей семена свеклы и моркови, фасоли и лука.
В середине апреля тронулся лёд на Сейме. Вслед почернел и вздулся лёд на затоках и калюгах, а к майским праздникам половодье охватило округу.
…Вода подступила к домам, отрезав от дворов кладбище. Хоронили бабку Настю. Шептались по деревне: сколько жизней угробила грешница, царствие ей небесное, пухом земелька. А сколько баб спасла от позора…
Тепло пришло неожиданно, перепугав селян. К майским праздникам споро распустились почки на деревьях. На буграх яркой зеленью веселила глаз молодая трава. Над водой клин за клином пролетали дикие гуси. На половодье, ошалев от радости, полошились гуси домашние. К их гомону присоединилось призывное мычание коров, втягивающих ноздрями весенний воздух. Требовали выпустить их на волю, к молодой траве.
…На клубе и конторе красовались государственные флаги, красочные транспаранты, лозунги. Из клубного динамика неслось первомайское: «Утро красит нежным светом стены древнего кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» На праздничную демонстрацию стекался нарядный народ с флажками и шариками. Весело здоровались друг с другом, будто давно не виделись. Носились вездесущие ребятишки, цепляясь за подолы новых материнских платьев. В толчее громко хлопали шарики, вскрикивали девчонки. Их белые большие банты плыли в толпе, словно лилии на Затоне. Стайкой молодёжь. В белых рубашках и чёрных брюках парни. В ярких цветастых платьях с бусами на шее, в белых носочках – девушки. Готовились целую зиму, чтобы показаться во всей красе. Подурачиться, сходить в лес на маёвку, повеселиться. Завтра новые платья окажутся на дне сундука, дожидаясь случая.
Тане в этом месяце предстояли роды. Она стала грузной, неповоротливой, живот невозможно было скрыть одеждой. Она не пошла на митинг, прибиралась в хатке, ждала в гости сестру Анну. Мать пошла к клубу одна. Зимние переживания оставили свой след на осунувшемся лице. Грустные глаза казались огромными, в обрамлении коричневых теней.
– Что тебе боярыня Морозова… – вздыхала мать. Только глаза и остались.
Мать часто по ночам плакала. Таня остро чувствовала себя виноватой. Изменить она уже ничего не могла. В письмах Колька подчеркивал, что ребёнка признает и, если Таня хочет, заберёт их к себе. Мать Кольки всё никак не могла смириться, унижала её при любом случае. Танюша лишь горько усмехалась в ответ – не собирается она за Кольку замуж.
Вышла на крыльцо. Со стороны клуба раздавались голоса, смех, крики. И Яша, наверное, там. Может, вправду сбежать с ним?
Она задумчиво устремила взгляд в вечеряющую даль. Вот возьмём лодку, сядем, уедем куда глаза глядят… Где прибьёт, там и жить станем. Унесло, мол, течением, весла утонули. Ясное дело, никто не поверит. Пока будут разбираться, она родит. А с маленьким в распутицу обратно не отправят. Хоть месяц-два, да их будет. Жена его не примет, он разведётся, и они уедут в Степановку жить…
