Анна Идесис
Земля святых
– Лука, – торжественно сообщил он и, поклонившись, прижал руку к груди на средневековый манер, – а вас как зовут?
Скучающий только застонал:
–Что ж ты с таким святым именем в драку то лезешь, если в бога веруешь? Наверное, врешь, прозвище назвал, как у вас это принято, а настоящее свое имя не хочешь раскрывать!
Бомж с обиженным выражением лица уставился на собеседника:
– Да нет, так родители назвали – старославянское имечко с греческими корнями, свет обозначает, то есть я светлый получается, и в драку не я ввязываюсь, а водка проклятая лезет, иной раз сам себе поутру не рад, как вспомню, что накануне было, а что делать, как без нее прожить? Культура у нас такая, выпить нужно и за здравие и за удачу в делах и за упокой. И имя мое тут не причем. Одним именем сыт не будешь. Иной раз сидишь возле храма Святого Николая на Смоленке и думаешь, ну хоть бы одна душа живая помогла бы, посочувствовала – с утра в желудке пусто и кисло как в пустой бочке.
Бомж шмыгнул носом, и глаза его закраснели и увлажнились от жалости к себе.
– А потом, помолившись отцу небесному, глядишь и какой-нибудь милосердный прохожий, и подаст от души щедро. И думаешь – спасибо боженьке – выручил.
– Я Михаил, – прервав словоохотливого собеседника, и решил представиться скучающий, оценив ситуацию и осознав, что провести в одной камере придется еще долго – тоже есть такой святой – архангел! Ну вот, мы с тобой вроде как святые, а сидим тут за драку – заулыбался скучающий разбитыми губами. Два падших, можно так сказать, ангела!
– Да никогда заранее и не знаешь, за что тут окажешься – прилег не там отдохнуть, присел поесть или просто стоишь себе никого не трогаешь – и подняли, и повели! – привычно жаловался на жизнь бомж. Я их всех и по именам уже знаю. Столько раз задерживали, не дают жить спокойно, плати или проваливай не занимай место! Можно подумать я разбогатею сильно у них за спиной! Им статистику подавай и кучу макулатуры в придачу, им на человека плевать! За людей премию не дают, а за статистику, пожалуйста! – запричитал, всплескивая руками в воздухе, как торговка рыбой на рынке при виде санинспектора.
– Что, полицию всю здесь знаешь? – удивился скучающий.
– Ага, знаю! Всех кто в этом районе патрулирует! – Лука беспомощно развел руками,
– Наверное, не просто так они к тебе цепляются, – отрезал стальным голосом скучающий.
– А ты если бы вчера не стал их связями своими прокурорскими пугать так и не тронули бы они тебя, понятно, что полиция прокуроров недолюбливает, у них аллергия на прокуроров, – ответил ехидно бомж
– Ничего, им это с рук не сойдет! – застонал скучающий.
– Эх да уж, если б только в этом моя беда то была бы – давно уже в люди вернулся бы! – бомж замолчал с расстроенным и обиженным видом. В камере повисла могильная тишина – было слышно чириканье воробьев, отражавшееся эхом от асфальта за крепким решетчатым окном!
Так они и просидели до обеда насупившийся бомж и избитый весь распухший как футбольный мяч молодой человек по имени Михаил. Только в третьем часу решился скучающий вновь заговорить с соседом:
Ну, рассказывай, как получилось, что ты здесь оказался? Что привело тебя к такому краху? Смотрю на тебя и вижу – речь твоя слишком уж грамотная для городского сумасшедшего. Нищий и сам уже устал от затянувшегося молчания и был рад поговорить, только не знал с чего начать.
– Это для тебя крах, потому что материальное для твоей натуры ближе, чем духовное, а для меня это свобода. Свобода, дороже которой ничего на свете нет. Да я не всегда таким, как сейчас был, послушай, как все началось – вздохнул Лука: – я с самого своего рождения чувствовал, что мое предназначение в чем-то другом – не в простом существовании, а в каком-то ином смысле. Этот смысл заложен во мне и определяет линию моей жизни, меняя каждый день происходящие события в сторону провидения. Вот и вы думаете, что наша встреча случайность, а я вот вижу все в ином свете – во всем этом предопределение свыше.
Скучающий удивленно уставился на бомжа и попытался улыбнуться:
– Мало того что ты уважаемый, пьяница, так ты еще и сумасшедший пьяница. Теперь понятно! Короче, ты опаснейший субъект. У моего отца друг детства есть – светило психиатрии мирового уровня, у него много разных пациентов типа тебя в отделении наблюдаются – в психиатрической клинике им. профессора Ганушкина. Пророки это его профиль. Конечно еще и алкоголики тоже. Могу помочь, когда выйдем, кстати, не дешевое удовольствие.
– Судить о норме дело неблагодарное! Люди хвалят или бранят то, что принято хвалить или бранить, норма понятие относительное – зависит от того кто о ней судит, поэтому и возникает великое множество ее вариантов, потому что все в глазах смотрящего, вот вы например пробовали когда-нибудь смотреть сквозь вещи, а не цепляться за их внешнее проявление. А я вам настоятельно рекомендую – попробуйте, и тогда жизнь ваша может совсем по-другому сложится. И настроение к жизни будет совсем другим.
Бомж обиженно отвернулся к стене и видимо задремал. Скучающий тоже молчал, казалось, что-то обдумывал. Вдруг нищий резко сел на нарах, шея и спина его вытянулись, и он и сам весь как будто стал повыше ростом, в его осанке и в чертах лица промелькнуло даже некоторое благородство, как будто солнце показалось из-за тучи и снова спряталось. По-видимому, он на что-то решился и заговорил с какими-то новыми интонациями:
– Во избежание дальнейших недоразумений позвольте представиться! – голос его звучал степенно и торжественно, так что скучающий застыл на месте с открытым ртом от такой внезапной перемены и неожиданных ноток в голосе бомжа, – меня зовут Лука. Меня причислили к лику святых после эпидемии великой чумы в Милане в 1631 году. Нет, я не тот Лука евангелист, прославившийся тем, что видел живого Христа и написавший одно из Евангелий. Того Луку забрали к себе сразу после отхода в мир иной, теперь он один из членов самого высшего небесного сословия в которое я стремился попасть с тех пор, как умер. Хотя я считаю, что заслуги их скорее формального характера и их слишком заносит от положения в небесной иерархии, что, конечно же, качество не похвальное. Ну, в чем его заслуга, оказался в нужное время в нужном месте и все. Они всегда немного сторонятся нас – святых, которых не забрали, а оставили с какой то целью, как будто грязь с которой мы сталкиваемся в миру каждый день, может каким-то образом запятнать их белоснежные святейшие души. Вот, например, мой компаньон такой же, как и я, оставленный святой Евграфий. Когда-то его именем назвали ценнейшую и прекраснейшую монастырскую обитель, потому что, по мнению церковных властей, и видимо не безосновательно, святой Евграфий при жизни был кладезем человеческих добродетелей и достоин был всяческого почитания. Умер не своей смертью – казнили, сварили заживо, можно сказать, пострадал за веру. Но сейчас, особенно заметно это стало последние триста лет, его характер испортился, он стал нетерпимым. Все время кряхтит и стонет, к тому же, постоянно жалуется мне на ревматизм и подагру. Как будто он может чувствовать боль после того как умер. В последнее время он пристрастился к опию, который тащат на тот свет с собой китайские контрабандисты в мешках из-под чая. Меня зовут каждый раз, когда кто-то из них умирает в дельте Жемчужной реки, встретить умершего и дать ему наставления перед длительным путешествием, случается это довольно часто, в основном из-за холеры, но бывают и другие причины: ограбление или пьяная драка из-за какой-нибудь пропащей девицы. Кстати, они рассказывают, что опиум помогает при малярии – если курить его пополам с табаком. Вот вчера, например, Евграфий ходил за мной полдня, чтобы выведать у меня рецепт моей чудесной опиумной настойки, которую я всегда давал больным как болеутоляющее средство. Понятно, что я держу его в тайне, а то среди нас полно желающих забыться лет на сто, сто пятьдесят, а кто тогда будет земными делами заведовать, один я точно не справлюсь. Это снадобье не для любителей приятного времяпрепровождения. Но он клянчил ее у меня так жалобно, и смотрел такими несчастными глазами, что я ему дал настойку из корня папоротника вместо опиума, отчасти чтобы подшутить над ним, он крякнул, поморщился, выпил залпом, и , так как трава эта очень горчит, лицо его сделалось малиновым, нос стал сизым и повис как гнилая картофелина. Потом глаза его посоловели, прослезились, и он уснул, обняв пучок сухой соломы, которую положил под голову вместо подушки. И хотя корень папоротника таким действием точно не обладает, я в этом абсолютно уверен, его лень и постоянное желание вздремнуть сделали свое дело. Именно из-за него я оказался там, где оказался и мы с вами встретились. Кроме того там за мной по пятам ходит огромная рыжая до кончика носа собака с большим белым пятном на груди и животе. Но данное общество мне скорее приятно, чем тяготит меня. Кличка пса – Нерон, так его звали и при жизни, не смотря на такое аристократическое прозвище, очень ласковый дворняга, между прочим. Выживание на улице не испортило его хорошего нрава. То, что было при жизни нас уже не беспокоит, от личного мы избавлены, вот и приходится чтобы разнообразить свое бытие – немного импровизировать. Кое-какую боль и мы святые все же можем чувствовать, но эта боль не телесного характера, а скорее духовного порядка. Как будто внутри что-то ноет, хотя там пусто. Все мертво. Но, не смотря на это мы чувствуем, чужую боль, например, или чужие страдания, как свои собственные, такой дар дан нам для нашей работы, по-другому не получится, эти ощущения часто мешают, не дают расслабиться, и тогда приходят мысли про опиум. Я и сам ловил себя на подобных пристрастиях. Но я держусь, понимаю, что не выберусь никогда из неопределенности, если буду позволять лишнее. Опиум это для слабых, таких как Евграфий, а я сильный, поэтому его ко мне и приставили, чтобы влиял на него, направлял его в нужную сторону. Работа наша состоит в том, чтобы спасать людей. Хотя конечно иногда нам самим спасение требуется. И это не физическое. Частенько даже какого-нибудь знака достаточно, чтобы человека из ямы вытащить, в которой он волею обстоятельств оказался. Это все очень тонкая психология – такому на факультетах психиатрии не обучают. Я этому лет триста обучался на разных личностях. Например, сто лет назад была у меня на моем попечении одна проститутка. Я был преставлен к ней, когда она была молоденькой и красивой, отчим развратил ее, и родная мать отправила на панель, семейство у них было многочисленное, надо было всех кормить, она и пожертвовала собой, добрая душа – стала содержанкой с волчьим билетом, но годы шли, мать ее давно уж была в могиле, отчим спился, тоска все чаще брала за горло, а занятие это становилось все менее доходным, так как с возрастом появились морщины и лишний вес, и стала моя подопечная задумываться о самоубийстве, даже револьвер раздобыла, в шкатулке в комоде лежал наготове, все плакала по ночам, и мысль о смерти стала постоянным ее спутником. Однажды, когда она прогуливалась по Тверской со своим богатым почитателем – купцом Рукавишниковым, тратившим на ее наряды каждый месяц кругленькую сумму денег, а девица им вертела как хотела – то капризы, то ласки, то издевки. Он после такого отношения – сначала в воду, потом в огонь, стал подумывать о женитьбе, чтобы наконец возле семейного очага усмирить строптивую девицу, но мать его не давала своего благословения на брак с гулящей девкой, да и ему самому, не смотря на страсть, боязно было так общественное мнение попирать. Так вот, увидала моя подопечная в небе над Храмом Николая Чудотворца у Тверской заставы – его только построили в том году, будто бы облако похожее на ангела, опустила голову, и увидала сестру милосердия с мальчиком лет десяти, собиравшую деньги на сиротский приют, и все у нее в душе перевернулось, уж очень она детишек жалела всегда. Знак этот я подстроил, и монашку пригнал туда с мальцом, и то, что она глянула невзначай вверх, а потом вниз, изменило всю ее жизнь – стала в сиротском приюте помогать, с детьми, особенно с младенцами ей нравилось возиться, кавалера своего бросила. Его потом, в семнадцатом году чекисты застрелили при обыске вместе с маменькой, жадность их сгубила, если сразу бы все отдали, то не погибли бы. А девица моя полную жизнь прожила, беспризорниками занималась, спасла от смерти многих, тогда голод был, и толпы брошенных по дорогам скитались, поставили мою подопечную директором детского дома, ее это место было, счастлива она была на этом своем пути. На здании, где в те годы этот приют был, табличку с ее именем установили. Так что жизнь она такая, что может все круто измениться в один момент, никогда нельзя ставить крест, мол, все кончено и ничего уже нельзя исправить. Всегда можно поменять, то, что перестало приносить плоды. Или, был у нас в то же время один кадет, ему мы тоже с Евграфием помогали, даже думали сначала свести с этой девицей, но потом поняли, что они не пара. Красавица эта так от мужского внимания за свои молодые годы устала, что на всю жизнь хватило, ей самое правильное было обет безбрачия до конца дней хранить, а юноша этот еще не знавал ни одной женщины, по неопытности влюбился в мадам Жаклин, француженку, она преподавала институткам хорошие манеры и иностранные языки, эта мадам была большая модница, все наряды шила у собственной модистки, второго такого платья не было во всей России, и когда вся интеллигенция бежала от революции и беспорядков, случайно увидел бедняга, что шляпка этой мадам мелькнула в толпе отъезжающих на пароходе – тогда все уезжали – границы открыты были еще, но Жаклин эта на самом деле осталась, а шляпку подарила своей горничной, тоже француженке, которая ехала на родину. Кадет, потеряв голову от того, что не увидит более предмет своего обожания, а билетов уже не было – распродались все, от отчаяния кинулся в воду, поплыл за кораблем, причем ему долго плыть пришлось, пока пароход маневрировал, чтобы развернуться, взобрался на палубу, отыскал владелицу шляпки, и… Он был страшно разочарован, требовал повернуть назад, высадить его, на что капитан в категорической форме ему отказал, и тут же приказал матросам закрыть нарушителя спокойствия на ключ в одной из кают, и далее после прибытия в Константинополь, он все стремился вернуться на родину, но в Россию, охваченную революционным безумием, в тот момент все пароходы были отменены. Так вот, то, что горничная надела в тот день эту шляпку это я ей нашептал потихоньку на ухо, – чтобы места поменьше в багажном отсеке занимала, так как шляпные коробки очень объемные, из соображений компактности было бы лучше ее на голове провезти. Она сначала вообще не планировала ее надевать, и только благодаря моим наставлениям шляпа оказалась там, где ей и положено быть, и сыграла в этой истории такую значительную роль. Кадет этот вследствие своего безумного поступка, вызванного исключительно любовной лихорадкой, избежал печальной участи своих товарищей, погибших по большей части в жерновах вспыхнувшей гражданской войны, все войны, к сожалению, в этом одинаковы, куча неискушенного в военных маневрах человеческого материала, в патриотическом порыве кидается на передовую тупыми, безразличными к судьбе солдат военноначальниками, туда, где царит хаос, и находит там свою смерть; юноша после длительных скитаний, оказался в Америке, в Детройте, разбогател на торговле автомобилями, купил сталелитейный завод, и умер в девяностолетнем возрасте, окруженный толпой детей, внуков и правнуков. А мадам Жаклин вышла замуж за коммуниста, члена партии, и в тридцать седьмом была с мужем репрессирована, умерла в лагере на Соловках. Вы спросите, почему именно этот юноша, а не тысячи других, не менее достойных? Ответ прост, потому что из множества таких же молодых людей, только он был готов броситься в воду ради любви! А вот совсем недавний случай: одна женщина, москвичка, врач, никогда не была замужем, не сложилось по причине наличия деспотичной, капризной матери, отпугивающей всех кавалеров, а дело уже к пятому десятку идет, старухе – давно бы и на кладбище пора, да нет же, живет и дочери жизнь портит, так я ей на дороге камень подложил, упала и сломала ногу. Пока она месяц в гипсе лежала, дочурка сдружилась с врачом-травматологом, который ее матери перевязку делал, дело к свадьбе идет, я в этом практически уверен. Раньше, в прошлой жизни я тоже был лекарем, по призванию своему и по доброте лечил и богатых и бедных без разделения на сословия, сам заболел и впоследствии по великой милости Господа нашего выздоровел, сумел победить болезнь и смерть, о чем в Милане до сих пор ходят в народе всякие небылицы. Сейчас я посреди двух огромных миропространств, не туда и не сюда, с ума сойти можно и по меньшему поводу, лет двести я горевал, смирялся со своей участью, отрастил за это время бороду, а так же стал носить сандалии и римскую тогу, мне нравилось быть похожим на философов-стоиков, с которыми я знаком теперь лично, упражняемся в красноречии каждую пятницу, мудрейшие и достойнейшие люди, очень их уважаю за это, не унывают, не смотря ни на какие трудности, с Сенекой, например, мы частенько обмениваемся мыслями и рассуждениями про ценность человеческого бытия, он все сокрушается по поводу писем, которые он писал другу, мол, их не так истолковали, или переписали не так, какая-то запутанная история. Кстати они и сейчас не позволяют себе никаких излишеств, так сказать держат марку даже спустя столько веков, такими сильными были их убеждения, что даже после смерти они не отступились от них. Позднее я наконец принял себя, таким как есть и, хотя при жизни никогда бороду не носил, но положение, как считаю теперь, обязывает выглядеть более солидно и степенно. Смирился я и со своей миссией, которая с течением времени кажется мне все более и более значительной и важной. Да забыл упомянуть, что после моей смерти папа и конклав во главе с ним решили, что моя жизнь образец бескорыстного служения людям, я заслужил канонизацию, и я стал святым Лукой. С тех самых пор началась моя вторая жизнь. Нет, на самом деле эта жизнь была единственной и настоящей. Святость, которую провозгласил сам папа, ничего на самом деле в практическом плане мне не принесла, разве что стали вспоминать меня чаще в молитвах, просить помощи или содействия в каких-то делах, суета всякая, ничего стоящего. А насчет дурдома – ты прав, я туда уже несколько раз попадал, прелестное местечко, лучше многих других – уютно, спокойно, медсестры ласковые, все уважительно общаются, не унижают, какой бы бред ты не говорил. Честно говоря, это было лучшее время в моей загробной жизни. А ты знаешь – юмор заключается в том, что если бы Иисус жил сейчас, то ему непременно бы поставили диагноз – параноидальная шизофрения, осложненная религиозным бредом, то, что он себя богом объявил, чудеса всякие делал, голодал, и при этом сам стремился к смерти, это прямо как из учебника взято по клинической психиатрии. Такое уж время сейчас прагматичное, обязательно всему нужно определение дать, все разложить по категориям, а ведь есть вещи, которые ни в одну категорию не попадают, и их невозможно объяснить никакими другими словами, кроме, как сверхестественным. Пусть даже оно выходит за рамки общепринятого поведения, и похоже на сумасшествие. Да и остальных тоже и Моисея, и Авраама, и Давида так же определили бы сумасшедшими. Мессианство это болезнь, которую в современном мире принято лечить медикаментозно. Потому что так удобнее и легче, иначе в привычную картину мира не вписывается. Ленивы люди, по своей природе не склонны к мистическим прозрениям, тем более, что чистым разумом эти вещи не постижимы, и никакими экспериментами не возможно их доказать. А идти в пустыню и сорок дней и ночей голодать, чтобы узреть невидимое, силы воли и твердости характера не хватает, и к тому же лень мешает.
