Анна и Сергей Литвиновы
Колесницы судьбы

Но если имелся злой умысел, почему экспертизы, которые последовали, не нашли его следов?

Она тогда читала: вот специализированная экспертиза транспортного средства, вот патолого-анатомическая… Даже промелькнула мысль: а может, Петренко науськал ее на это дело, чтобы она, проглядев протоколы исследования собственных родителей, не боялась и не стремалась в работе больше ничего?

Но главное – это она помнила безо всякого гипноза – никаких посторонних воздействий на отца или на машину экспертизы не обнаружили.

Оказалась в полной исправности тормозная система.

В теле водителя не нашлось ни пули, ни алкоголя, ни иных токсических веществ.

Просто ни с того ни с сего, необъяснимо, машина ГАЗ-3102, номер 48–07 МОС, вдруг вылетает с подмосковной дороги между поселками Пучково и Пафнутьево.

И ведь она тогда, поздней весной две тысячи первого года, с экспертом встречалась, который в августе девяносто третьего вскрытие родителей проводил. И сейчас, под гипнотическим воздействием Алеши, вспомнила тот самый день.

Эксперт к две тысячи первому году успел выйти в отставку. Проживал на даче, куда Варю и пригласил.

Дача находилась бог знает где, за Черноголовкой, чуть не под Киржачом. По дороге туда у Вари сломалась машина – в старой «шестере» со стотысячным пробегом то и дело что-то отказывало. В тот раз она сцепила зубы, сама открыла капот, и…

«Можешь себе представить, Данилов, я определила, в чем дело, – говорю же, меня папа как мальчика воспитывал и разбираться в технике учил! Слетела крышка трамблера. Боже ты мой, я еще помню такую древность, как трамблер. И про карбюратор тоже! Мне самой удалось тогда устранить неисправность! Это был первый лимузин, мной исправленный! И последний, наверно. Потом иномарки начались. А в тот раз винтик, которым крышка крепилась к устройству, куда-то улетел, и я приспособила вместо него канцелярскую скрепку! От какого-то договора для своего «Ритма-21». Представляешь, Данилов, я сама, своими руками, машину починила!»

– Я тоже красную «копейку» сам в молодости чинил. И «москвичок» ремонтировал – тот, на котором в прошлом ездил, морковного цвета. Не отвлекайся.

Варя, воодушевленная, доехала тогда до эксперта, но опоздала часа на два. Сотовый телефон в ту пору у нее появился, но сломалась она в чертовой дыре, где мобильник не брал, а потом, когда наконец починилась и поехала, стыдно стало звонить. Ее и не ждали, наверное.

День был субботним, и эксперт по такому случаю успел принять рюмку-другую. От него отчетливо попахивало.

Варю тоже приглашали разделить застолье. Эксперт – а ему за шестьдесят было – немедленно сделал на нее стойку. Тогда на Варю мужчины в возрасте страсть как западали. Да и молодые тоже. Впрочем, сейчас она тоже не страдала от отсутствия внимания. Но нынче немного укатали крутые горки, а тогда она была юна, свежа, кровь с молоком, здоровьем так и дышало ее крепкое тело.

Эксперт оказался (как сейчас под воздействием Данилова вспоминается) в целом неплох: статный, голубоглазый. Портила его седая эспаньолка – когда-то, видимо, ухоженная, но к пенсии запущенная, а также красное лицо регулярно пьющего человека и масленый взгляд опытного ходока.

Глаз его при виде Вари немедленно загорелся, даром что седой и морщинистый товарищ, в дедушки Кононовой годился. Слава богу, жена его оказалась дома, ревниво за супругом с террасы посматривала, то и дело на крыльцо выходила, беседу их прерывала явно надуманными хозяйственными вопросами.

Звали эксперта, такое странное оказалось сочетание имени-отчества, Аркадий Евстафьевич, фамилия Самодуров. А кличку Варя ему про себя дала (воспользовавшись методом Петренко, с которым тот ее успел познакомить) Устарелый Ловелас.

«Сколько всего вспоминается с Алешиной помощью!»

Самодуров, невзирая на явную мужскую заинтересованность (а может, и благодаря ей, чтоб значимость свою показать), потребовал у визитерши удостоверение. Варя достала то, где она значилась лейтенантом ФСБ. Бывший эксперт внимательно изучил его, чуть не обнюхал. И только потом стал рассказывать.

Разместились они во дворе, под яблоней, за врытым в землю столиком с двумя лавочками, друг напротив друга.

– Значит, вы Кононова? – спросил Устарелый Ловелас, цепким глазом лицо и фигуру девушки осматривая (и особенно задерживаясь на богатой груди). – Родственница тех, кто пострадал в тот день?

– А вы помните фамилии погибших? – поразилась она. – Да, я дочь.

– Не каждый день в автоаварии гибнет генерал-майор. Что конкретно вас интересует?

– Все. А главное: имелись ли признаки, что на водителя… на моего отца кто-то или что-то перед смертью воздействовал, в результате чего он совершил ДТП?

– В случае если бы мы отыскали следы подобного воздействия, – внушительно проговорил эксперт, – дело переквалифицировали бы по статье «Убийство». Но так как подобного не произошло, следует сделать вывод, что ничего подозрительного мы в результате вскрытия не обнаружили.

– А что вы искали?

– А все мы искали. Следы токсинов в организме, алкоголя. Входное отверстие пули. Ничего подобного или другого настораживающего мы не обнаружили.

– Может, с папой случился внезапный инфаркт? Или инсульт?

– Нет. Вскрытие показало: никаких признаков инфаркта или инсульта. Насколько возможно судить, покойный в момент гибели был плюс-минус здоров.

– Как вы объяснили произошедшее? Для себя самого?

– Мы даже исследовали, – не отвечая на Варин поспешный вопрос, продолжал вещать Аркадий Евстафьевич, – не случилось ли ослепление водителя солнцем? Но оказалось, нет, солнце стояло в другой стороне.

– Может, через зеркало ослепило?

– И это проверяли. Нет.

– Так почему их машина слетела с дороги?

– По статистике, – продолжал величественно разливаться отставник, – причины около десяти процентов дорожно-транспортных происшествий со смертельным исходом объяснить невозможно. К примеру, в салон автомобиля залетела пчела или оса и ужалила водителя. Или просто попала ему в глаз. Вот вам и причина.

– А вы увидели свежий укус на теле водителя? – быстро переспросила девушка. – Или след от удара насекомого о роговицу глаза?

– Нет, но я говорю для примера. Возможно ведь тривиальное: водитель заснул за рулем. Или просто невнимательность. Фатально отвлекся. Может случиться подобное? Ехал вечером, в пятницу, после напряженной рабочей недели, со службы на дачу. Вот и результат.

На крыльцо в очередной раз выглянула жена: полненькая низкорослая дама в старинном кримпленовом брючном костюме по моде семидесятых годов минувшего века. Перебила:

– Аркаша! Сифон все равно течет.

– Нина! Я ведь сказал, посмотрю, – не оглядываясь на супругу, отмахнулся отставной эксперт и продолжил вещать, адресуясь к Варе.

Все-таки она тогда совсем молоденькой была, приучилась за школьные и университетские годы слушать старших – и в самом буквальном смысле, то есть не перебивать их. А тут перед ней сидел настоящий аксакал и разливался:

– Бывает, что водитель совершает за рулем совершенно непостижимые поступки. К примеру – я тоже в тот раз выступал в качестве эксперта, потому что дело, увы, завершилось смертельным исходом, – водитель выезжает со второстепенной дороги на главную, где движение одностороннее, но едет не направо, в попутном направлении, как положено, а налево, сразу по встречной, и буквально сталкивается с фурой лоб в лоб. Или другой случай: товарищ, как сейчас помню, на «Пежо» неожиданно на автодороге из правого ряда сначала перестраивается влево, потом уверенно пересекает двойную сплошную, пытается развернуться через поток встречного движения – и тоже погибает под колесами тяжело груженного грузовика. «Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам»^[3], – закончил он высокопарной цитатой, а потом заговорщически наклонился к девушке и, понизив голос, быстро-быстро проговорил, выдыхая алкогольные пары: – Я вам о множестве необычных случаев из практики смогу рассказать и показать интереснейшие места в Москве и Подмосковье, если вы только согласитесь со мной встретиться, к примеру, завтра вечером?

– Идите, Аркадий Евстафьевич, – с легчайшей усмешливостью отбрила девушка, – вас супруга ждет, сифон чинить.

«Вот так, Алеша, у нас и закончилась та встреча. Вдобавок я договорилась о встрече с экспертом, который оценивал техническое состояние папиного автомобиля. Но произошло непредвиденное. Нас, меня и Петренко, вызвал Марголин, подпольная кличка Козел Винторогий. Он тогда был замначальника комиссии и полковником, большая для меня шишка, да и для Петренко, который в ту пору носил капитанские погоны, тоже. И сказал, строго сверля меня глазами:

– Вы чем занимаетесь, используя документы оперативного сотрудника?

– Выполняю задания капитана Петренко.

– А еще?

– Работаю в фирме прикрытия «Ритм-21».

– И только?

Петренко незаметно сделал ей знак: мол, признавайся.

Варя выдохнула:

– Пытаюсь расследовать смерть своих родителей. Они погибли в автокатастрофе в августе девяносто третьего года.

– Кто вам поручил заниматься этим?

– Никто. Это моя собственная инициатива.

– Официально в каком состоянии находится дело об их гибели?

– Оно приостановлено производством в главной военной прокуратуре.

– У вас появились новые данные, которые дали бы основания для возобновления производства?

– Никак нет.

– Ну так и чего вы лезете, Варвара, как вас, Игоревна? – начал возвышать голос и краснеть лицом Козел Винторогий. – Что нос суете в совершенно не относящиеся к вам материи?! Почему вы, без году неделя в комиссии, сразу начинаете с того, что злоупотребляете своим служебным положением?! Почему не сидите на попе ровно? Я строго запрещаю вам в дальнейшем касаться этого дела, поняли меня?!

«А когда я, почти в слезах, выскочила из его кабинета и мы с Петренко шли по коридору назад в отдел – он тоже выглядел смущенным, я это заметила, – он сказал мне: «Придется, Варя, все бросить».

– Даже странно, – сказал тогда Петренко, – откуда Марголин узнал о твоем интересе и почему его это так взбесило. Но ничего не поделаешь, приказ начальника – закон для подчиненного. Придется нам дело о гибели твоих родителей оставить. Если он вдруг узнает, что ты им все равно занимаешься, последствия могут быть самыми плачевными, вплоть до увольнения из рядов с позором.

«Вот так я и бросила тогда заниматься смертью мамочки и папочки. А потом меня послали на юг, в Абрикосовку и Суджук, расследовать дело о нападении гигантских ос, я уехала, там закрутилась. А потом другое, третье… Да не только в том дело! Марголин в комиссии оставался и почти все время являлся нашим с Петренко начальником, и я никак не могла поперек него пойти».

– Сейчас ты свободный человек, – сказал Данилов – сегодня, в июле двадцать второго года. – И никто, никакой Марголин, не сможет тебе помешать.

– Так ведь сколько времени с тех пор прошло, почти тридцать лет, – вздохнула Кононова.

– Как пелось в советской песне из моего детства: «Ничто на земле не проходит бесследно»^[4]. Я верю в тебя, Варвара Игоревна! И знаешь, по-моему, пора рассмотреть тебе семейный архив, старые фотки, записи.

– Думаешь?

– Я уверен. И побывать на месте происшествия. А также там, где твои мама с отцом служили. И на дачу вашу старую наконец проехаться – вдруг там какие-то заметки остались.

– Гениально, Ватсон, – пробормотала Варя. – Тем более что все три точки в одних краях: и бывшая работа родителей, и дача, и место ДТП. Они ведь в тот день, когда разбились, со службы ехали к нам с бабушкой в дачный домик. А мы их ждали – да так и не дождались.

На глазах у Вари выступили слезы. Алеша подошел к ней и нежно обнял.

Они немедленно собрались и отправились в гараж за машиной. Тем более что давно собирались навестить старую родительскую дачу. А два других места – и то, где отец с мамой работали, и то, где погибли, – находились по пути, если небольшой крюк сделать.

Мать с отцом служили в Первушино. Это название постоянно в их разговорах возникало. И бабушка тоже подхватывала, и маленькая Варя.

«Мы едем в Первушино».

«Из Первушино – сразу на дачу».

«В Первушино я завтра не поеду, есть дела в Москве…»

Отец всегда мотался сам за рулем. Хотя по штату ему (Варя, когда выросла, задним числом стала понимать) полагалась «Волга» персональная, с личным шофером. Но отец манкировал.

Может, когда б не держал фасон, не рулил самостоятельно, а ездил, как все начальники, с водителем – живой бы остался?

Хотя если его хотели погубить – а Варе почему-то казалось, что это так, – подобрались бы иным манером.

Данилов тоже любил водить. Сели в машину, построили маршрут. Выходило неподалеку друг от друга: сперва, километрах в пятнадцати от Кольцевой – Первушино. Потом – Варя вспомнила по протоколам – место, где папа с мамой погибли: еще километров двадцать вглубь области. И наконец, самая дальняя точка: дача, где они лет пять не бывали.

По понедельникам Данилов, как он любил говорить, перезаряжал батарейки. Пронестись на машине в понятие «перезарядка» входило. Вдобавок в первый день недели движение всегда свободнее: народ опасается за руль садиться после пьяных выходных.

Они быстро домчали до Первушино.

Варя хорошо помнила из детства, как выглядел «объект»: надо свернуть с шоссе на асфальтовую дорогу через лес, и километров через пять уткнешься в бетонный забор и проходную. А там, за оградой, виднеется корпус института. Внутрь ее никогда не брали. Но к проходной они подъезжали – мама, бывало, за рулем, подвозила на «Волге» отца, а потом они с Варей ехали по своим делам.

И вот теперь, в две тысячи двадцать втором году, они с Даниловым несутся по той дороге-аппендиксу, отходящей от основной трассы, и Варя радуется, какое полотно ровное да свежая разметочка. А потом упираются – нет, не в бетонный забор и проходную, охраняемую солдатиками. Да – забор имеется, есть и КПП. Только совсем иное все, не военное, никакого отношения к Министерству обороны не имеющее.

Ограда новая, металлическая. Резные ворота настежь распахнуты. За ними – шлагбаум, а дальше виднеется ряд разнокалиберных домов – особняки, двух-, трехэтажные – и участки, на которых, в соответствии с планами ландшафтных дизайнеров, произрастают туи, сосны да карликовые березы. А по верху кованых ворот – кованая щегольская надпись с вензелями: «Коттеджный поселок Первушино».

Они припарковались на площадке у ворот, вышли размять ноги.

– Все переменилось до неузнаваемости… – пробормотала Варя.

– Может, в том и цель была? – предположил Данилов. – Погубить твоего отца, директора, чтобы институт, беззащитный без него, прикрыть. А затем землю под ним прихватизировать, коттеджей настроить?

Кононова отрицательно помотала головой.

– Я приезжала сюда, когда в универе училась. В конце девяностых, лет через семь после папиной гибели… Здесь полное запустение царило. Заброшенный корпус, все ободрано, даже рамы с окон поснимали, двери утащили, косяки отодрали. Разбитая плитка, и ни единого следа, чем институт занимался: ни колбочки, ни пробирочки, ни какого-нибудь документика. С приватизацией земли подсуетились сильно позже.

– Поедем дальше.

Данилов распахнул перед ней пассажирскую дверцу.

Минут через двадцать навигатор привел их к точке, где закончился земной путь Вариных родителей. Она никогда на этом месте не бывала и теперь нашла его только потому, что благодаря Данилову вспомнила давешний протокол и описание, где случилось ДТП.

Остановились на обочине. Несомненно, то самое место. Дорога делает крутой поворот направо. Теперь обочина ограждена металлическим барьером, по нему тянутся отражающие катафоты и красные значки, обозначающие крутой поворот. Неизвестно, то ли после катастрофы облагородили трассу, то ли дошел до нее черед по программе улучшения автодорог.

Поле вдоль трассы заросло беспорядочным подлеском. Сосны, стоявшие за ним, равнодушно-печально помахивали ветвями. Варе показалось, что на одной из них она даже видит следы когда-то врезавшегося в нее автомобиля. Глаза ее наполнились слезами.

– Ах, Варька, что ж ты душу себе бередишь! – воскликнул Алеша, почувствовавший ее настроение. Он ласково обнял ее и потрепал по плечу.

– Поехали дальше, – сказала она сквозь комок в горле и утерла слезы.

Данилов усадил ее, устроился за рулем. Резко нажал на газ, сорвался от обочины.

– Скажи, – спросил он деловитым тоном, стараясь отвлечь подругу от печальных размышлений, – тогда, в две тысячи первом году, тебе запретили вести расследование о смерти родителей вышестоящие начальники, правильно?

– Так точно, – вздохнула девушка.

– А потом? Ты забросила это дело?

Ей почудился упрек в его словах, и Варя попыталась если не оправдаться, то объясниться:

– Понимаешь, я военнослужащая была. Подобные разыскания должна с начальством согласовывать. И я несколько раз спрашивала. Петренко обычно, с промежутком в два-три года примерно. «Можно?» И мне всякий раз отвечали, категорически: «Нет».

Алексей подумал, что это заставляет заподозрить неладное, но озвучивать свою мысль не стал. Перевел разговор:

– А откуда у родителей взялась та дача, куда мы едем?

– Наверное, отцу по работе дали. Он все-таки генерал был и начальник.

– А вокруг там кто проживает? На соседних участках? Его сослуживцы? Я к тому, может, они с папенькой твоим работали? Что-то про него помнят, знают?

– Хороший вопрос, Данилов! Вот только я совсем не уверена, что они дачи от института получали. Не припомню, чтобы отец с соседями водился и кто-то из них у нас в доме бывал. В городскую квартиру институтские приходили, неоднократно… Но спросить надо, конечно.

– А как дачный кооператив называется?

– Не «За здоровый мозг», – фыркнула Кононова, – как можно подумать из названия отцовского института. Просто и скромно: «Пятилетка».

Вскоре подрулили к искомому забору.

Все на участке, доставшемся Варе в наследство, пребывало в запустении. Сорная трава по пояс. Опавшие и никем не прибранные груши. Бессмысленно наливающиеся зрелым соком яблоки. Заросшие кусты выродившейся смородины.

Одна радость: участок огромный, просторный – двадцать пять соток. Посреди – старый дом, построенный в давние советские времена, при нехватке всего и вся. (Генералов дефициты тоже касались, как всех граждан, только в меньшей степени.) Огромная веранда из самодельных переплетов, выкрашенная желтой краской, уже изрядно облупившейся. Варя помнила отголоски из детства: не смогли достать зеленой краски или хотя бы синей, как хотели, вот и окрасили желтым. Родители совсем неумелыми были по части дефицитного. Получали венгерских мороженых кур и гречку в «академических» заказах, и то хорошо.

В кухоньке – печка-буржуйка да меблировка из старой квартиры. Разномастные чашки, тарелки. Матушка небольшая любительница была вести хозяйство, да и бабушка тоже.

Две крохотные комнаты. В одной обычно в течение всего лета помещалась бабуля. В ней даже сохранился, кажется, ее запах.

Во второй на огромной продавленной тахте (тоже из старой московской квартиры) спали, когда приезжали, отец-генерал и мама. Когда их не стало, комната пустовала, сюда укладывали припозднившихся Вариных гостей.

А сама она любила почивать на веранде. Оттуда так прикольно было в окно вылезать, когда бабушка уснет, и отправляться покурить куда-нибудь к бане, а то и вовсе мчаться на свидание с курсантом мореходки Ленчиком.

И все покрыто толстенным, чуть не в палец, слоем пыли.

– Слава богу, пока мы с тобой в эмпиреях витали, дачу твою лихие люди не разграбили.

– За ней присматривают. Надо, кстати, зайти, спасибо сказать.

– Заодно узнай, нет ли здесь сослуживцев отца-матери. А я пока посмотрю: может, найдутся какие-то записи интересные, документы. Авторизируешь меня на поиски?

– Конечно. У меня от тебя тайн нет.

Хотя имелся у нее от него, конечно, один большой секрет.

Но о нем никаких документальных свидетельств не сохранилось. Только ее память.

Данилов стал рыться в бумажных богатствах. В самой большой, «родительской» комнате имелся старый книжный шкаф. В нем несколько случайных книг и бесконечные ряды журналов – перестроечное богатство: «Новый мир», «Иностранка», «Знамя». Года всё самые лакомые: восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый. К девяносто первому подборки истончились, в девяносто втором исчезли вовсе: наступали лихие времена, не до чтения стало генеральской семье, одна мысль – выжить.

Но ни рукописных листочков, ни документов. Да и сомнительно, чтобы начальник секретного института Минобороны какие-то записи в частном порядке вел.

Варя позвонила тем временем в соседскую калитку. Раздался лай двух собак, и ей отворила дама лет семидесяти с седым ежиком на голове. Присмотрелась, близоруко щурясь, пропела:

– Батюшки-святы! Варюшка! Да ты ли это?

– Я, я, тетя Лина. Вот, подарочек вам привезла.

Данилов как знал: надоумил с утра захватить коробку конфет, которая валялась в числе подарков, принесенных Петренко в госпиталь.

– Сколько ж времени я тебя не видела! Лет пять? Семь?

– Да я, тетя Лина, за границей работала, в Америке, – легко соврала девушка. – Спасибо, что за дачкой нашей приглядывали. Теперь, надеюсь, мы здесь чаще бывать будем.

– Да ты у нас замуж не вышла ль?

– Пока нет, тетя Лина. Но парень имеется.

– Из наших? Или американца привезла?

– Из наших, из наших. – И подумала мельком: «Хотя он такой бывает загадочный, что, может, с американцем проще было бы. Но спросила соседку о другом, о том, о чем Данилов надоумливал: – А есть ли тут, на дачах, кто-нибудь, кто с моими родителями работал?

– С родителями? Мы точно нет. А зачем вдруг тебе?

– Да вот, воспоминания о них собираю, – снова приврала девушка. – Может, издам когда-нибудь за свой счет.

– Мы с ними только как соседи контактировали. Да у нас в товариществе вряд ли кто был из их института. У нас ведь кооператив от завода имени Войкова, образовался в сорок шестом году, сразу после войны. И участок, ваш который, принадлежал Огольяновым. А потом, когда он умер, дочка его родителям твоим продала. Но это в семидесятые было или в начале восьмидесятых, до перестройки.

– А я думала, отцу от Министерства обороны участок дали.

– О нет, к военным наше товарищество никогда никакого отношения не имело.

Вот и ушла Варя от соседки несолоно хлебавши – правда, рассыпавшись в благодарностях, что та за участком присматривает.

А в домике ее встретил торжествующий Данилов.

– Смотри, Варвара, что я нашел!

Он протянул огромную, одиннадцатого формата, девяностошестистраничную тетрадь в дерматиновом переплете.

– Что это?

– По-моему, дневник твоего папеньки.

– Да ты что!

– Валялся в стопке газет рядом с буржуйкой, для растопки. Хотя смотри: тут недвусмысленное указание.

На черную обложку тетради оказался наклеен рисунок: веселенький красный костерок, категорически перечеркнутый двумя запретными прямыми крест-накрест. То есть ясное указание: в печке не жечь!

Варя схватила тетрадь, распахнула на первой же пожелтелой странице и увидела до боли знакомый почерк отца: красивые, мелкие, ровные чернильные буковки человека, учившегося чистописанию в те баснословные времена, когда ученики обмакивали тонкие перышки в чернильницу и тренировали нажимы и росчерки.

– Ух ты!

Она взахлеб прочитала самое первое:

«3 сентября 1968 года. Сегодня произошло событие, которое, возможно, окажет непосредственное и весьма существенное влияние на мою дальнейшую судьбу, и далеко не в лучшую сторону…»

Вот это да! Шестьдесят восьмой год. Папочке – двадцать два. Тогда он, кажется, не работал в институте. Был студентом? Или аспирантом?

Она оторвалась от начала, пролистала всю тетрадь. Та оказалась заполнена примерно на три четверти. Мелькали записи разными чернилами, разной длины. Ближе к концу идеальный почерк родителя ощутимо испортился.

Почти все заметки датированы. Но года мелькают самые разные. 1972, 1973, потом 1978, 1981, 1985… Папочка, судя по всему, вел свой журнал крайне нерегулярно.

Она заглянула в самый конец – последняя запись от июля 1993 года – не август, когда папа погиб, а на месяц раньше. Значит, намеков о том, что его погубило, ждать не приходится?

Последние строчки, написанные в июле девяносто третьего, гласили: «Был на приеме в МО. (Министерство обороны, смекнула Варя.) На самом (возможном для меня) верху. Что ж, увы, увы. Боюсь, ничего хорошего наш институт не ждет. Нам в итоге не выделили ни-че-го. Нечем платить зарплату сотрудникам, кормить-поить контингент, не выделили даже ни единого одноразового шприца для инъекций. Впрочем, препаратов для них нам тоже не выделили. Как и банального спирту – протирать испытуемым место укола».

И тут записки обрывались навсегда. До гибели папы оставался месяц.

Сразу мелькнула мысль: «А вдруг папочкина смерть – самоубийство? Доведенный до отчаяния крахом дела своей жизни, отец решил самостоятельно свести с нею счеты? Но при этом он что же, забрал с собой мамулю? И бросил на произвол судьбы маленькую меня? Нет, нет и нет! Папа так поступить не мог».

Данилов смотрел с мягкой улыбкой, как Варя накинулась на отцовскую тетрадь. Она оторвалась от нее, воскликнула:

– Лешик, ты гений! – И принялась целовать партнера.

В итоге они не стали заниматься дачей, наводить тут порядок. «Дом подождет! – наложила вердикт Варвара. – Ждал пять лет и еще потерпит». Очень Кононовой не терпелось взяться за отцовский дневник.

Только чайник с чашками отмыла. Они выпили цейлонского с бутербродами, которые Варя предусмотрительно захватила, и помчались назад в Москву.

– Я одного не могу понять, – спросил по дороге задумчивый Данилов. – Дневник пролежал в стопке газет почти тридцать лет! Почему вы с бабушкой его не отыскали за это время?!

– Да ничего удивительного. Бабушка дачу, как и вообще жизнь деревенскую, не слишком жаловала. Когда я маленькая была, она сюда по обязанности таскалась, чтобы ребенок, как говорится, на воздухе летом был. А потом, когда родителей не стало, мы с бабулей на дачу ездить перестали. Она была городская до мозга костей, а мне эти места слишком о родителях напоминали да об их смерти. Приезжали раза два-три за сезон, по обязанности: проверить, как все тут, не разграбили? Обычно когда маму с папой на кладбище навещали – в принципе, по дороге. А осенью-зимой вообще ни разу не бывали, поэтому печку не топили.

– А когда ты студенткой стала, почему одна или с друзьями не ездила? Милое дело – пустая дача для гульбы!

– А я ведь не гуленой была. Росла скорее ботанического склада. И компании у меня особой не имелось. Пара подружек, и все.

– А молодые люди? – лукаво переспросил Алеша. Чуть не впервые с тех пор, как они начали встречаться, заговорил о тех, кто был с нею раньше.

Варя нахмурилась. Ей не слишком приятно было вспоминать своих бывших. Но в голосе возлюбленного не слышалась ревность или досада, разве что искреннее любопытство. И она раздумчиво пояснила:

– Парней у меня немного водилось. Раз-два да обчелся. И в голову не приходило их на свою старую дачу тащить. Как-то неприятно было, стыдновато: там ведь сначала прибраться как следует надо или вовсе ремонт сделать, а потом гостей водить. Мне всегда хотелось более праздничной обстановки, с мальчиками тоже. Да и они были местами для встреч обеспечены… – Сразу в голове мелькнул образ: роскошная квартира на Патриарших, высокие потолки и вид на пруд, роскошный сексодром с черными простынями и зеркалом на потолке и ее партнер – бесстыдный, голый, красивый. Она мотнула головой, и непрошеное воспоминание исчезло. Варя закруглила разговор: – Вот так и простояла наша дача тридцать лет практически невостребованная.

– А бабушка твоя? – вопросил возлюбленный и заключил лукаво: – Это та самая, которую я знаю по прошлому? Да очень близко?^[5]

– Нет! Та – по маминой линии, Семугова. Она очень деловая была, карьеру всю дорогу строила.

– Это я помню, – усмехнулся Данилов.

– А жили мы, – продолжила Варя, – с папиной мамой, бабушкой Настей: Кононовой Анастасией Ивановной. Она меня, в сущности, и воспитывала, и холила. Да и не стало ее совсем недавно, в двенадцатом году.

Совместное уединение в машине способствует семейным разговорам – психологи советуют именно в такой диспозиции отношения выяснять. Вот и у Вари с Даниловым беседа по дороге в Москву получилась спокойной и задушевной.

Навстречу, в область, пухли и полнились вечерние пробки, а они в противоположном направлении летели в центр, как звезды.

А дома Варя уединилась в спальне и принялась читать отцовские заметки подряд, с начала до конца. И самые первые записи оказались драматичнейшими! После преамбулы о «событии, которое повернет мою судьбу, возможно, в худшую сторону» третьего сентября шестьдесят восьмого года отец написал: «После происшедшего сегодня Илья Александрович сказал, что «я сам себе непоправимо испортил жизнь» и «подписал приговор». И добавил, что за последствия он не ручается, но они окажутся для меня очень и очень печальными. Дай бог, заметил, чтобы все обошлось отчислением из аспирантуры и исключением из комсомола, а не тюремным сроком. Но по порядку. На кафедре сегодня проводили открытое партийно-комсомольское собрание. Тема: оказание интернациональной помощи братскому чехословацкому народу».

Варя оторвалась от чтения, открыла телефон и запросила поисковик, чтобы освежить память. Так и есть: двадцать первого августа шестьдесят восьмого года советские войска вторглись в Чехословакию – Брежневу и другим верным ленинцам показались подозрительными реформы, которые стало проводить руководство этой социалистической страны.

Как раз 21 августа произошло вторжение, первого сентября начался учебный год, съехались студенты и аспиранты. Значит, третьего настало время советским учащимся высшей школы откликнуться на событие, поставить галочку. Это и отец прекрасно понимал:

«Обычное протокольное мероприятие, лишь бы отчитаться перед парткомом и райкомом. Один за другим на кафедру выходили назначенные ораторы: замзавкафедрой Борис Исаакович Зорянов (сам завкафедрой решил не мараться, увильнул от выступления, но в президиуме, как положено, сидел). Потом пошли речи в поддержку, по старшинству: секретарь партбюро, председатель профкома, секретарь комитета комсомола – мерзейший Вова Мочков. По бумажке они бубнили примерно идентичный текст, передранный из передовиц «Правды». В их речах мелькали: «угроза социалистическому строю», «контрреволюционные силы», «сговор со враждебными социализму внешними врагами». Но страны Варшавского договора и Советский Союз проявили бдительность и дальновидность и, вуаля, «в полном соответствии с правом на индивидуальную и коллективную оборону оказали интернациональную помощь братскому чехословацкому народу». Выступавшие отдолдонили свое, собрание благополучно катилось к запланированному финишу, но тут секретарь партбюро убогий доцент Паршиков дежурно вопросил, имеются ли у собравшихся вопросы. И тут… Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, видит ведь бог, я не собирался ничего квакать, планировал отсидеться, как обычно, да и побежать спокойно домой, но… Прекрасная… (имя замарано чернилами) на меня так, что ли, подействовала? Перед ней захотелось выставиться? Или просто отказали вдруг тормоза, как бывает у человека после литра выпитого, – но я, разумеется, ни грамма в рот перед собранием не брал, только сейчас оскоромился – глубокой ночью, дома, наедине с дневником… Короче, я встал и задал свой вопрос – который, если честно, звучал достаточно риторически, а потому, наверное, мог быть засчитан в худшем случае как отдельное провокационное выступление. Итак, я поднял руку и, когда мне дали слово, поднялся и сказал (передаю в кратком изложении). Не могу понять, промолвил я, зачем нам, могучему Советскому Союзу, понадобилось вводить войска в Чехословакию? У нас что, мало своих дел здесь, на Родине? И почему мы должны быть каждой бочке затычкой? (Прямо так я не выразился, попытался сформулировать более пристойно, но смысл такой.) Неужели чехословацкие товарищи сами, без нашей помощи, не могли разобраться со своей собственной страной?