Анна и Сергей Литвиновы
У ночного костра
А Дмитрий продолжал – его, кажется, тоже вдохновляло всепоглощающее внимание Софьи:
– Моя семья жила, слава богу, в отдельной квартире, в доме с паровым отоплением. Объяснив тем, что я закоченел на улице (что было правдой), я решил принять горячую ванну. Скрывшись от домашней суеты и криков моих братьев, я погрузился в теплую воду и стал вызывать в воображении образ художника. Это мне хорошо удалось: полненький, лысый, суетливый неряха-бородач… И тогда я стал призывать на него все казни египетские… Я воображал, как его режут ножом, четвертуют, отрубают ему голову… Я неотступно думал о нем весь вечер и хотя, как ни странно, не испытывал к нему никакой ненависти, с удовольствием навлекал на его голову все возможные кары… А ночью художник мне приснился – своими напряженными мыслями о нем я как будто вызвал его. Сон был очень реалистичный. Я увидел, что художник в одной нательной рубахе, босиком стоит у кирпичной стены. Напротив него – взвод солдат. Ружья они держат на изготовку. Звучит команда: «Пли!», – и раздаются выстрелы. Рубаха на груди художника окрашивается красным. Он падает наземь. Его тело дергается, он умирает – и в этот миг превращается в плоского человечка с одутловатым лицом из моих «муравьиных» снов. И тут я пробудился, весь в поту. Наяву мне стало одновременно и жаль художника, и почему-то радостно от того, что произошло. Однако то был просто сон. Ведь даже если пресловутая обратная связь между мною и им существует, вряд ли мои кошмары могли бы нанести ему реальный вред…
Дмитрий сделал паузу. Ночь расстилалась над горами. Четверо человек, как и тысячелетия назад, жались к костру. Как и древние люди, огнем они отгоняли диких зверей, а историями – сон и страх. И казалось, что на дворе не просвещенный двадцатый век, а доисторические времена, когда охотники в шкурах вот так же коротали время до рассвета, охраняя сон племени и сберегая драгоценный огонь…
– Назавтра, – продолжал студент, – я снова пошел на выставку моего недруга. Клянусь, у меня не было никакой задней мысли. Просто хотелось еще раз посмотреть его работы, имевшие отношение ко мне. Однако я наткнулся на запертые двери. Рукописное объявление извещало, что выставка закрывается – без объяснения причин. Через окно я увидел, как служители снимают со стен картины и составляют их в угол. Я постучал и попытался выяснить, отчего экспозиция закрыта, – однако никто не смог или не захотел мне ответить. Может, возникла у меня шальная мысль, подействовали мои видения, которыми я вчера распалял себя? Я отбросил эту идею. Маэстро, хоть и выкрадывал непонятным способом свои картины из тайников моего подсознания, в сущности, не нанес мне никакого вреда или ущерба. А вот закрытие выставки на второй же день могло означать, что художник впал в немилость и его ожидают неприятности. У меня даже был порыв броситься к нему на квартиру, объясниться… Но я остановил себя. Что я мог сказать ему? Выразить свое сочувствие? Повиниться? Или заверить, что я не имею отношения к его неприятностям?.. Глупо! Конечно, я не стал этого делать… А дальше… Моя жизнь потекла своим чередом, но мысленно я постоянно возвращался к художнику, его картинам, моим снам, закрытой выставке… И тем видениям, что я насылал в ту морозную ночь на голову живописца… Разумеется, я больше ни разу не повторил в своем воображении тех казней, что творил над ним…
– Ну и напрасно, – вдруг звучно произнес Аркадий. – Твоя позиция характерна для интеллигенции. Вы своей мягкотелостью всегда только портите смелые начинания – порой свои же собственные.
Софья живо повернулась к Аркадию:
– А ты? Как бы ты поступил на его месте?
– А я, – рубанул Аркадий, – считаю, что сказавши «а», надобно говорить и «бэ». И если ты встал на дорогу возмездия – следует пройти свой путь до конца.
– Но я и без того, оказывается, отомстил художнику, – грустно произнес Дмитрий. – И отомстил совсем несообразно вине.
Старик устремил на молодого человека проницательный взгляд.
– Почему вы так решили?
– Мне тяжело говорить об этом… Но… Сказать надо… – пробормотал он. – Словом, через два дня я ехал в трамвае. И случайно услышал один разговор… Его вели двое мужчин явно богемного вида. Такие, знаете, в беретках, очках, с бородками… И вот один из них сказал другому: «А знаешь ли ты, что имярек, – тут он назвал фамилию „моего“ художника, – совсем плох?» «Что ты говоришь! – чуть ли не с радостью воскликнул второй. – А что с ним?» – «Выставка у него всего один день провисела, а когда вечером позвонили из Смольного и велели ее закрыть – его той ночью кондрашка-то и хватила. Обширный инфаркт. Вряд ли выкарабкается…»
Софья ахнула. Голос молодого человека дрогнул.
– А через три дня, – он понурил голову, – я прочитал в «Вечернем Ленинграде» некролог, посвященный художнику. Он скончался в возрасте сорока четырех лет…
– И вы собираетесь взять на себя эту вину?! – вдруг прогремел голос старика.
Студент поднял на него глаза, полные слез.
– А что прикажете мне думать?
– Ваша вина совершенно неочевидна, – безапелляционно заявил Алексей Викентьевич. – А даже если она и существует, подумайте сами: насколько слабее, тише и ничтожней ваши мысли по сравнению с действиями огромной, грубой, не рассуждающей государственной машины?!
Молодой человек сидел, по-прежнему понурив голову.
– Да ведь это бред! – продолжал старик. – Бред – думать, что расстрелом, который вам приснился, вы в самом деле могли повредить живому человеку на другом конце города!
Голос Алексея Викентьевича звучал настолько убедительно, что Дмитрий отчасти приободрился.
– Выкиньте эту историю из головы! – приказным тоном проговорил старик. – Возможно, вы на многое способны, но силой мысли убивать на расстоянии… Не обольщайтесь, юноша, не обольщайтесь! Вы пока далеко не так хороши. – И подчеркнул: – Пока не так.
Софья, в свою очередь, сочувственно похлопала Дмитрия по руке.
– Это вам, – старик вдруг вытащил из-под бурки и протянул студенту кусочек сахарной головы. – Вы сейчас совершили прилюдную экскурсию в свое внутреннее «я». Это путешествие не из легких. Оно должно быть вознаграждено хотя бы символически. Напряжение, возникшее в вашем мозгу в результате рассказа, необходимо заесть чем-то вкусным…
– Вы мне прямо как собачке Павлова… – усмехнулся студент. Слова старика о том, что он ни в чем не виноват, подействовали на него – он уже и сидел ровно, и смотрел прямо.
Алексей Викентьевич рассмеялся – впрочем, довольно искусственно – и вдруг нацелил взгляд своих магических обжигающих глаз на девушку:
– Ну а вы, дорогая Софья? Что поведаете нам вы?
– Здесь есть еще один мужчина, – кокетливо молвила она. – Я с радостью уступлю ему свой черед.
Старик усмехнулся.
– Вы же, дамы, так стремились к равноправию, разве нет? Клара Цеткин, Инесса Арманд, Роза Люксембург!.. – Взгляд хозяина определенно был вызывающим, очень мужским. – А теперь, когда равные права с мужчинами достигнуты, вы при любой возможности утверждаете, что вы – слабый пол.
– Ничего я не утверждаю, – нахмурилась девушка.
– Вы сейчас – разумеется, нет, – с мягкой улыбкой открестился старик. – Я рассуждаю о тенденции.
– Если хотите, чтобы следующим докладчиком была я, что ж, пожалуйста!..
– Да, я вас прошу. Мы все вас очень просим.
– Что ж, я готова. С чего начать? – проговорила Софья хорошо поставленным голосом и будто в задумчивости потерла лоб. Жест отдавал театральностью. На самом деле девушка еще во время дороги заучила свой рассказ – как актриса выучивает роль.
– Начнем с того, что вся моя семья увлекалась спиритизмом: и мой брат Николенька, и наши родители… Мы часто устраивали сеансы… Приходили друзья родителей… А я еще со школьной скамьи была медиумом. Разумеется, к спиритизму никто из нас не относился всерьез. То была просто шутка, игра – но едва ли не каждую неделю к нам являлись гости, и мы занимались столоверчением. И у меня получалось едва ли не лучше всех. Во всяком случае, все говорили, что когда я участвую в сеансах, разговор с духом всегда удается. Если я за столом, духи никогда не отмалчиваются, не бубнят, отвечают интересно. Не знаю, как это у меня получалось, но порой загробный мир даже выдавал настоящие тайны тех, кто участвовал в сеансе! Доходило до скандалов. Во всяком случае, однажды, когда мой брат Николенька привел на сеанс девицу, на которой вроде бы собирался жениться, дух Пушкина (а мы его вызывали чаще других) вдруг спросил у барышни, как здоровье ее сыночка. Девица расплакалась, разругалась, убежала… А потом – что вы думаете? – действительно выяснилось, что у нее есть отпрыск двух лет от роду, которого она от своих кавалеров, в том числе и от моего брата, тщательно скрывала. Николенька с этой особой расстался – он не выносил вранья в любом виде… И я была рада, потому что братика своего я очень любила, прямо-таки трепетала перед ним… Он был на пять лет меня старше. Красивый, умный, блестящий… Все говорили, что он прекрасный ученый и перед ним открывается большое будущее… Во всяком случае, когда я только заканчивала школу, он уже получил диплом инженера-химика и занимался настоящей научной работой. Я в ней, конечно же, ничего не понимала, хотя не раз просила его объяснить, и он честно старался… Рассказывал мне о химическом элементе уран, о радиации, которую он испускает, о каком-то периоде полураспада… А еще Николенька, несмотря на молодость, читал лекции в университете, и студенты, особенно студентки, его обожали… А на каникулах летом он обычно жил на нашей даче в Валентиновке – работал там над диссертацией… Родители дачу не любили, были коренными горожанами, – а я к нему туда частенько приезжала… Счастливое было время…
Рассказывая, Софья время от времени посматривала на мужчин: насколько внимательно ее слушают. Убедившись в очередной раз, что им интересно, продолжала рассказ.
– А потом Николенька все-таки женился. – Софья грустно улыбнулась. – Даже сам Пушкин одобрил их брак… Университет выделил молодым комнату. Однако летом мой брат все равно продолжал жить на нашей даче – иногда вместе с молодой женой, а иногда в одиночестве… С его супругой я примирилась, даже сумела поладить… Я заканчивала школу, готовилась к поступлению в театральный вуз… Однако жизнь наша в одночасье изменилась… В один «прекрасный» день мы вдруг узнали: Николенька арестован. За что, почему – никто не ведал. Наши родители – а ведь мой папа академик – пытались если не освободить его, то хотя бы узнать, в чем его обвиняют, и смягчить возможный приговор. Все было бесполезно. Свиданий нам не давали, переписка была запрещена. Единственное – разрешали передачи. А потом однажды и передачу не приняли. А через пару недель нам сообщили: Николеньку приговорили к пяти годам лагерей, без права переписки… В доме воцарилась грусть. Отец сдал, мама часто плакала. Разумеется, прекратились прежние развлечения. Никаких гостей, никаких спиритических сеансов… И вот однажды, в мае нынешнего года, родители попросили меня проведать дачу, посмотреть, как наш старый дом перенес зиму. С тех пор как брата арестовали, никто из нас там ни разу не появлялся. Тот майский день я запомнила надолго…
Софья вдруг оборвала рассказ, залезла в свой рюкзачок, порылась в нем и достала сложенный вчетверо пожелтевший лист бумаги – однако не стала его разворачивать, а просто сжала в кулаке.
– Я приехала в Валентиновку на электричке. Стояла прекрасная погода. Цвела вишня. Одуряюще пахла черемуха. На нашем участке в окружении ярко-желтых одуванчиков алели тюльпаны. Дом стоял хмурый и нежилой, пахло сыростью. Я хотела протопить печь, помыть полы… Но тут мое внимание привлекла странная перемена в интерьере: на первом этаже, на веранде, на круглом обеденном столе зачем-то возвышалась пишущая машинка. На том месте она в жизни никогда не стояла! Машинка принадлежала брату, он перепечатывал на ней свои научные статьи и составлял конспекты лекций и держал ее всегда на втором этаже, в своем кабинете. Кто и почему переставил ее вниз, на террасу, на самое видное место? Ведь в доме никого не было с самого ареста брата! Я подошла к ундервуду и увидела, что в него вставлен лист бумаги, вот этот самый, – девушка тряхнула кулаком с зажатым в нем листком. – Вверху чернела одна напечатанная строчка. Я прочитала ее – и обмерла. Потому что там было написано, – Софья развернула бумагу и зачитала: – «Сегодня ночью я хочу с тобой поговорить». И подпись – Киля. – Во взоре девушки блеснули слезы. – Килей звали в семье моего брата. Прозвище повелось с тех пор, как я была маленькая и не выговаривала Николай или Коля, поэтому звала его Килей. Сначала я подумала, что листок в машинке – чья-то злая шутка. Но кому понадобилось так шутить? Никто, кроме нашей семьи, не знал о Колином прозвище. А ведь шутнику еще следовало раздобыть ключи от дачи, тайно приехать туда, найти машинку… Словом, я почти сразу поверила, что мне написал он, Коля… Но как?! И я машинально подвинула каретку и отстучала одним пальцем: «Я тоже очень хочу поговорить с тобой, Николенька!» И замерла. Почему-то мне казалось, что ответ последует немедленно – но минута проходила за минутой, и ничего не происходило. Через полчаса напряженного ожидания – сердце мое колотилось – я подумала, что машинописная строка – все-таки чей-то глупый розыгрыш. А может, я сошла с ума. И тогда я постаралась выкинуть из головы мысль об общении с братом, которым я так вдохновилась, и занялась наконец тем, ради чего приехала: натаскала дров и стала разжигать печь. И в этот момент вдруг услышала доносящийся с террасы стук пишущей машинки!
