Анна и Сергей Литвиновы
Одноклассники smerti
Глава 2
Пятью часами ранее. Надя
Дима никак не тянул на примерного клерка, и потому Надя была далека от того, чтобы ждать его в обычные для офисных служащих семь часов вечера. Но все равно, едва вернулась из своей библиотеки (сегодня она работала в первую смену и потому освободилась уже в четыре), немедленно кинулась в кухню. На сегодняшний ужин Надя планировала рыбу под маринадом из помидорчиков черри и, пока ехала домой, вспоминала, все ли продукты есть в наличии. Филе в морозилке точно имелось, и масло тоже (а жарить рыбу лучше на смеси подсолнечного и сливочного), и все необходимые приправы. Единственное сомнение – остались ли в холодильнике пресловутые черри? Вчера – точно были, полная пластиковая упаковка. Но вчера же после полуночи, когда Надя засыпала, по спортивному каналу сражались очередные футбольные гладиаторы, асы кожаного мяча. И Дима, она сквозь сон слышала, принимал в матче самое деятельное участие: скрипел креслом, звенел пивными бутылками, хрустел чипсами. Вполне мог и бедными помидорчиками закусить. Сама когда-то любимого научила, как вкусно под пиво смешать черри, тертый пармезан и чесночок. А чесноком от любимого ночью точно попахивало…
Едва вошла в квартиру, тут же ринулась в кухню – проверять холодильник на наличие помидоров. Нашла. Обрадовалась. И над собой же усмехнулась. Какие-то мелковатые у нее стали радости. То ли дело раньше, десять лет назад… Может, Полуянов и прав, когда называет ее последней клушей.
Надя быстро переоделась. На собственный перекус тратить время не стала – немедленно приступила к готовке. Но едва извлекла из холодильника рыбу, как в дверь позвонили. Она метнула взгляд на часы – всего-то без двадцати шесть, совсем не Димино время. Но сердце все равно екнуло. Неужели ее расчеты не оправдались? Мужчина , любимый, голодный, после работы пришел, а у нее ужин до сих пор не спроворен! Бабский, позорный, домостроевский менталитет. Можно подумать, Дима когда-нибудь ее упрекал, что в доме поесть нечего. А если изредка подобное и случалось – ведь даже у скромных библиотекарей на работе бывают авралы, – Полуянов покорно перебивался бутербродами или, что еще приятнее, в ресторан вечером ее вел.
Но все равно, пока она спешила в прихожую, на ходу придумала: если вдруг нежданно-негаданно это Дима, она его сухомяткой пытать не станет. Можно будет минут за пять пышный омлет пожарить – с болгарским перцем и теми же помидорами черри. Или еще проще: горячие бутерброды с сыром.
Однако забивала Надя голову зря: конечно, то был не Полуянов. Пришельцы, что топтались на пороге, оказались совсем иного рода, у нее аж сердце екнуло – двое мужиков. И оба – в милицейской форме.
– Ой… – еле слышно охнула Надя.
Хотя она не нарушала в последние годы никаких законов, а все равно неприятно. Да и мысли опять на пресловутого Димку переметнулись: вдруг с ним, шебутным, что-то страшное случилось? Он ведь постоянно рискует – по делу или чаще без дела. А кого первым извещают о катастрофе? Конечно, жену – пусть и не официальную, а гражданскую.
Хотела распахнуть дверь сразу, но здравомыслие взяло верх. Спросила, не отпирая:
– Вам кого?
– Надежда Митрофанова? – раздался приглушенный дверью мужской голос.
Мысли и вовсе понеслись вскачь. Раз по имени называет – значит, точно что-то ужасное. Но Дима ведь ей звонил! Всего два часа назад! Уверял, что мирно сидит в редакции и пускает слюнки в ожидании ужина!
…А мужчина за запертой дверью тем временем сунул под «глазок» свое удостоверение:
– Я Андрей Салов, ваш участковый. Мы с вами знакомы…
Наде тут же полегчало – вспомнила. Действительно, они однажды общались. Сейчас ведь у ментов новая мода: начальство обвешивает город дурацкими плакатами «Участковый – от слова «участие», а рядовой состав иногда обходит квартиры. Знакомятся с жильцами, и если застают в жилом секторе гостей с Востока, тут же и денежку с незаконно проживающих взимают – себе в карман. Вот и участковый Салов как-то к ней на огонек заглянул, вечером, когда Надя с Димой на диване перед телевизором валялись. Проверил паспорта, согласился на кофе, охотно смел четыре домашних пирожка с капустой, выспросил, где они оба работают, а когда Полуянов попытался его на очерк о буднях участковых развести, важно сказал, что подумает и в течение пяти рабочих дней сообщит. С тех пор уже, наверно, год прошел, и, хотя Салов грозился навещать их минимум раз в три месяца и выслушивать, как он выразился, «жалобы и пожелания», больше они не общались. А сейчас он вдруг явился. Да еще и в компании с каким-то вторым ментом. Ну, если опять обход жильцов, поить кофием она их не станет. И времени нет, и без Диминой защиты боязно. Мало ли что менты в форме – на вид все равно здоровенные бугаи, неизвестно, что им в голову взбредет.
Надя распахнула дверь и, не приглашая гостей в квартиру, строго спросила:
– Что вам угодно?
– Сделай, Наденька, лицо попроще! – попросил Салов.
Митрофанова вспыхнула. Во-первых, она не терпела, когда ее, как Ленин Крупскую, «Наденькой» величали. А во-вторых, разве они с участковым настолько накоротке?..
Только не зря Полуянов ее – в шутку, конечно, – «тормозочком» называет. Пока она подбирала слова для отповеди, момент был упущен. Салов деловито спросил:
– Паспорт при тебе?
Ей снова захотелось возмутиться – с какой, интересно, стати он тыкает? И опять не успела, потому что второй милицейский, рангом явно повыше Салова – похож на следователя, как их в сериалах показывают, – быстро сгладил неловкость:
– Вы, гражданочка, не волнуйтесь. Никаких лично к вам претензий. Мы просто обыск должны провести в квартирке напротив…
– Короче, понятой пойдешь, – вновь влез Салов со своим разбитным тоном.
– Но… – пискнула Надя.
Ей совсем не хотелось присутствовать при обыске. Тем более у соседей. И тем паче – в компании развязного Салова. Но только… в квартире напротив живет Ленка. Ее бывшая одноклассница.
…С Ленкой они не то что закадычные подружки. И в школе на жизнь по-разному смотрели, а уж сейчас-то особенно. Но когда десять лет кряду учишься в одном классе, живешь через стенку и почти каждый день вместе едешь на уроки в лифте, это ведь что-нибудь значит?
– Что случилось? – выдохнула Надя.
– Да хорошего мало, – хмыкнул Салов.
А второй милицейский, тот, что следователь, спокойно объяснил:
– Беда с вашей соседкой. С Еленой Коренковой.
Надя машинально закрыла ладошкой рот. Теперь, когда имя прозвучало, ей стало совсем уж страшно. Ленка. Коренкова. Ей ведь – как и самой Надежде – всего-то двадцать семь лет! Или нет, двадцать восемь. Митрофанова вдруг вспомнила, как одноклассница жаловалась, что у нее день рождения неудачно выпадает. Раньше, чем у остальных в классе, – на летних каникулах. Что за уши не треплют, конечно, неплохо, а вот что «поздравляем» всей толпой не кричат и подарков не дарят – очень обидно…
– Не может быть, – прошептала Митрофанова. И еще тише спросила: – Она умерла?..
Следователь коротко кивнул. Надя перехватила его взгляд.
Тяжелый у него глаз. Потухший. Видно, как человек устал от того, что люди погибают. А еще пуще – от бесконечного общения с понятыми, родственниками, зеваками. И от постоянных объяснений, что убивают и молодых, и женщин, и совсем рядом…
– Давай, Митрофанова, пошли. Выполни свой гражданский долг, – строго, совсем не к месту приказал Салов.
Второй смягчил ситуацию. Вежливо проговорил:
– Ну что, девушка? Поможете нам? – И добавил: – Вы не волнуйтесь. Ничего там особенно страшного…
– Да я не волнуюсь, – засуетилась Митрофанова. – Сейчас. Конечно. Пойдемте.
Бестолково открыла сумочку. Вспомнила, что паспорт с тех пор, как на городских улицах перестали цепляться с пропиской, с собой не носит. Побежала в гостиную, где сервант с документами, но ящик перекосился, открываться не хотел…
Надя дергала его и вспоминала, как совсем недавно, дня, наверно, четыре назад, в Ленкиной квартире закатили очередную пьянку. Народу набилось много – местные алкаши это местечко обожали, как со знанием дела объяснил Полуянов, за то, что не подвал и не коммуналка. До трех ночи и вопили, и посудой об пол грохали, и матерились, и визжали в открытые окна. Димка уж на что демократ, и то хотел милицию вызвать, Надя его еле отговорила. Самой, конечно, от таких дебошей было тошно, но все-таки одноклассница… Вместе когда-то краситься учились – по модному журналу – мамиными тенями. И всегда друг на дружку полагались, если нужно из дому сбежать или что-то криминальное спрятать. В киношку на вечерний сеанс с Мишкой из параллельного? А маме говоришь, что с Коренковой. Из кармана куртки сигареты выпали? Да это Ленка попросила спрятать…
Потом, после школы, их пути окончательно разошлись, но все равно они всегда здоровались. И за солью или там хлебом друг к другу бегали – до тех пор, пока Ленка окончательно не пустила свое домашнее хозяйство на самотек.
А теперь ее убили. Хотя нет, почему она, Надя, так решила?! Мент просто сказал, что беда и Лена умерла. Допилась? Не выдержало сердце?
Надя наконец извлекла свой паспорт. Протянула душке-следователю, тот мельком взглянул на страничку с фотографией и передал документ противному Салову. Наде любезно предложил:
– Пойдемте.
Они в молчании пересекли лестничную площадку.
В Ленкиной – теперь уже бывшей – квартире царила суета. Спотыкаясь о сваленный в коридоре хлам, шныряли озабоченные люди в милицейской форме. На кухне за хромоногим столом Надя углядела пожилого мужчину в синей форме с логотипом «Скорой помощи». Он сосредоточенно заполнял какие-то бланки, а рядом стоял второй, помоложе, с медицинским чемоданчиком.
Надя – у Ленки она не бывала уже минимум года три – поразилась, до какой степени та запустила когда-то очень аккуратную, дорого отремонтированную квартиру. Об обои, кажется, каждый гость считал своим долгом руки вытереть. Пол весь прожжен окурками. У Ленкиной школьной еще фотографии, которая зачем-то висит в коридоре, разбито стекло… Как же получилось, что ее молодая – и талантливая! – жизнь пошла наперекосяк?..
– Сюда. В спальню, – прервал Надины размышления оперативник.
Она послушалась. И увидела.
Сначала – огромный, по всей площади комнаты матрас. Мутное зеркало, жалкая пародия на плохой эротический фильм, под потолком. И Ленку, лежащую на спине. С серым лицом, вокруг губ пена, глаза закатились, и, кажется, даже трупные пятна уже проступили… Ужасно. Но все равно видно, до какой степени она юная. Утонченная. И беззащитная.
– Она? Коренкова? – коротко спросил мент.
– Да, – всхлипнула Надя.
– Тогда все. Можете забирать, – крикнул он кому-то в недра квартиры. Деловито велел Митрофановой: – Ты пока в другой комнате обожди. Сейчас труп увезут, и мы к обыску приступим.
– А что… что с ней случилось?.. – Надя никак не могла отвести глаз от обнаженного и прекрасного даже в смертельном удушье молодого тела. Ей до сих пор не верилось, что Ленкина смерть – это навсегда. Глупости в голове вертелись. Будто им по восемь лет, они за что-то обиделись на своих строгих мам и решили им в наказание умереть – конечно, понарошку…
Но оперативник окончательно развеял ее иллюзии.
– Убили, похоже, твою подружку, – поморщился он. – Задушили. – И с непонятным садизмом, а может, просто с профессиональным равнодушием уточнил: – Веревкой.
Милицейский испытующе взглянул на Митрофанову. Явно чего-то от нее ждал. Может быть, слез и выкриков: «Как же так?!» Или испуганного: «Я не убивала!» Или всего лишь оправданий, что Ленка ей совсем не подружка, а просто соседка и бывшая одноклассница?
Но, похоже, Надежда его ожидания обманула. Потому что не стала ни рыдать, ни оправдываться. А просто стояла и будто завороженная смотрела на то, что осталось от Ленки. И опять вспоминала, вспоминала. Вдруг всплыло, как они на физкультуре подглядывали за мальчишками в щелку пацанской раздевалки. Или как в восьмом классе однажды вместе в консерваторию отправились. А в антракте с Ленкой вполне по-свойски поздоровался сам Женя Кисин. И свою кассету с автографом подарил. А Ленка, едва музыкант отошел, ее об стенку разгрохала – на глазах изумленной публики. И объяснила пораженной Наде, что в «подачках знаменитости не нуждается». Мол, очень скоро свои собственные кассеты будет поклонникам раздавать…
Тогда, конечно, многие считали, что Коренкова – будущая звезда, может, еще и похлеще, чем Кисин. Что будут у нее и собственные диски, и толпы поклонников. Но после той истории с кассетой Наде показалось, что Ленка несколько преувеличивает свой талант.
А сейчас, десять лет спустя, вышло, что она действительно была права. Потому что к своим двадцати восьми одноклассница так и не записала ни единого диска. А теперь уже не запишет их никогда.
И Надя – наверно, именно подобной реакции и ждал от нее оперативник – наконец расплакалась.
Иван Адамович
Он всегда любил ночь. За ее прохладу, таинственную перекличку скрипов и шорохов, за прихотливую игру теней, беспечное мерцание звезд. И еще – за неочевидность . Это днем все ясно и в лоб: на коне – лишь красивые. Везет только тем, кто с большими бицепсами. И чем ярче, аляповатей цветы, тем дороже они продаются. А ночь наполняет мир загадками. В сумраке, в нечеткой игре лунного света худощавая помойная кошка может оказаться роскошным абиссинцем. А старческая фигура в старом плаще неожиданно обратится в прекрасного рыцаря.
Жаль лишь, что сейчас, в июне, ночи приходится ждать слишком долго.
…Ваня Пылеев, уже давно Иван Адамович, полюбил темноту подростком, лет в четырнадцать. Как-то сразу все навалилось: первое чувство к тоненькой Вике из параллельного класса и первые прыщи, огромные, по всему лицу, их не брали никакие спиртовые примочки и никакой марганец. А еще Вику ужасно смешили его круглые, под Джона Леннона, очки. «Мой милый Чебурашечка», – говорила она. Может, и нежно, но Ваня на такой эпитет жестоко обижался.
– Да не страдай ты. Потерпи. Все вы, подростки, в четырнадцать лет не красавцы, – неловко утешала его мама.
Странная женщина. Сама рожала, сама воспитывала, но так и не поняла, что терпеть – это не по его части. И что у ее сына хотя и внешность ребенка, но характер – уже стальной.
Ваня и решил, что в лепешку расшибется, но терпеть не будет. И найдет возможность избавиться от проклятых прыщей и ненавистных очков не когда придет абстрактноевремя , а немедленно.
Сейчас, в двадцать первом веке, никаких проблем бы с этим (кроме денег) не возникло: кругом полно и косметических салонов для мужчин, и хороших эндокринологов, и грамотных окулистов.
Но Ванина юность выпала на семидесятые, а возможностей тогда было куда меньше. Ему со своими прыщами пришлось отправиться в чуть ли не единственное существующее в те времена место, где пеклись об эстетике человечьего лица и тела, – Институт красоты на Калининском проспекте.
Конечно, его оттуда послали. С резюме, аналогичным мамашиному: идет обычная для подростка гормональная перестройка, нужно просто потерпеть, и все пройдет само.
Погнали Ваню и из известной глазной клиники, где он умолял врачей «вырезать проклятую близорукость». Сказали, что избавиться от его минус четырех никаких проблем не составит. Но только не в четырнадцать лет, когда организм еще не закончил расти, а минимум в восемнадцать. И как объяснишь дуракам-врачам, что красавица Вика однозначно не дождется его совершеннолетия?..
Но Ваня не сдался все равно. Всеми правдами и неправдами раздобыл «взрослый» читательский в Ленинскую библиотеку. Часами просиживал в газетном зале. Заказывал все новые и новые издания, в основном западные, – хорошо, у него с английским проблем не было. И вычитал-таки, что с прыщами можно бороться жидким азотом. А вместо очков носить диковину под названием «контактные линзы».
А потом, упорный, нашел косметолога, которая первой в Москве начала использовать жидкий азот. Вот стыдобища-то была ходить к ней в обычную парикмахерскую мимо рядка теток с масками из непонятного месива на лицах!
Клинику, единственное место в столице, где подбирали жесткие контактные линзы, Ваня тоже разыскал.
И косметолог, и окулист его отговаривали. Под теми же смехотворными предлогами, что организм еще не закончил формироваться и как бы не стало хуже. Но Ваня настоял на своем. Да и деньги – в них маманя ему не отказывала – свою роль сыграли.
И вот неслыханное чудо: проклятых прыщей больше не существует. И видит он без всяких очков! И можно разгрохать свои стеклышки в стиле Джона Леннона о стенку – пусть окулист и бухтит, что линзы – не панацея и нужно обязательно носить обычную оправу как минимум по полдня.
– Ты стал такой прикольный… – задумчиво сказала Викуля, когда он первый раз в новом облике заявился в школу. И преданно заглянула ему в глаза: – Это все ради меня, да?
– Да нужна ты мне двести лет! – как и положено подростку, грубо буркнул Ваня.
И на первой же перемене бросился в раздевалку, к зеркалу. Не обращая внимания на смешки одноклассников, долго рассматривал свое лицо. Пытался взглянуть на него глазами подруги. Совершенства, конечно, в мире нет, и совсем без проблем не обошлось. Там, где раньше были прыщи, красуются небольшие шрамики. А глаза – красные, будто после новогодней ночи. Тоже издержки: от жестких контактных линз постоянное ощущение, будто тебе песку в очи насыпали. Но все равно же лучше, чем было!
…Вика на него действительно теперь смотрит куда чаще, чем раньше. Только не влюбленно, а скорее виновато. А когда он подходит поболтать, всегда напряженная, дерганая, глаза бегают, лицо серьезное. Будто секунды считает, чтоб отбыть неприятную повинность и убежать. И когда он рядом, не смеется, хотя с другими парнями (кто, как и положено, в прыщах!) заливается веселым колокольчиком.
А однажды, когда они «Повесть о настоящем человеке» обсуждали и Ваня про малоизвестные ей факты из жизни летчика Маресьева рассказывал, девушка вдруг обронила:
– Во, Ваня, точно. Ты теперь как тот мужик. Груздев.
– Что? – опешил он.
Груздевым в романе звали приятеля летчика Маресьева. Он был танкист. Получил в тяжелом сражении страшные ожоги и боялся показать своей девушке изуродованное лицо.
– Я… такой же урод?.. – Ваня не сдержался, голос предательски дрогнул.
– Нет-нет, что ты! – перепугалась Викуля. – Я совсем не это имела в виду, я просто ну… как его… во, формулировать не умею! Помнишь, там, в книжке, строчка про Груздева? Что-то типа: «В сумраке его лицо было даже красивым»? Вот и у тебя та же фигня. Не бойся, ты и днем нормальный. Вполне! Но когда стемнеет – вообще офигительный! Профиль точеный, волосы вьются, глазищи огромные – класс!
…С тех пор они с Викой встречались, только когда город одевался во мрак. Летом темнело поздно, и получалось совсем ненадолго, потому что обоим, по строгим правилам тех лет, полагалось возвращаться домой не позже одиннадцати. Но Ваня всегда стремился, чтобы даже жалкие полчаса, которые они проводили вместе, были заполнены , и не примитивным, как у конкурентов, трепом про вечные киношки-джинсы-жвачки. Он потчевал Вику совсем другим коктейлем. Чуть-чуть биологии – сколько, оказывается, интересного в жизни банальных летучих мышей или светлячков! Немного истории – рассказывал, когда, например, в столице появились первые газовые фонари. И, чтобы занудой не сочла, даже криминальными историями пугал. Правда, давними, из прошлого века, – ему удалось в Ленинке воспоминания дореволюционного сыщика Кошко раздобыть.
Теперь, в сумраке, Вика, казалось, смотрела на него с любовью. Ну, или хотя бы с горячей симпатией, которая вот-вот перерастет в любовь. По крайней мере, внимала всегда его рассказам, едва ротик не разинув, преданно заглядывала в глаза, застенчиво улыбалась шуткам… Ваня не сомневался: назревает первый поцелуй, а за ним, пожалуй, что-нибудь еще более восхитительное.
И потому в один из поздних вечеров он даже не понял, почему подруга вдруг явилась на свидание бок о бок с рыжим Мишкой из девятого «Б». Случайно, наверно, встретились, а теперь она его отшить не может… Ваня смело шагнул им навстречу, по-хозяйски протянул Виктории руку – сейчас Мишка, конечно, все поймет, распрощается и исчезнет в наступивших сумерках.
Но получилось совсем не так. Дюжий девятиклассник велел Вике: «Постой в сторонке». Та немедленно повиновалась, а рыжий коротко и очень грубо объяснил Ване, что подходить к этой девчонке ему больше не след.
– Она моя, понял?
Иван, безусловно, боготворил Вику. Но, будучи умным человеком, быстро и трезво оценил свои возможности. Ему тут ничего не светит. И бросаться в драку, когда он на две головы ниже рыжего и раза в два худей, просто маразм. Только еще большим дураком себя выставишь. Поэтому в продолжение монолога конкурента Ваня молчал, хлопал ресницами. И изо всех сил сдерживался, чтоб не тереть глаза, отчаянно нывшие под контактными линзами.
И лишь когда Вика – худенькое плечико ухвачено хозяйской лапищей рыжего – скрылась в накрывшем столицу мраке, он не удержался и зарыдал.
…С тех пор утекло много лет. Вика давно, Ваня это знал, вышла замуж, родила, развелась, снова отправилась в загс, и снова родила, и снова осталась одна. Недавно он ее встретил. С любопытством и долго, будто перед ним забавное насекомое в энтомологическом музее, разглядывал сильно располневшую, с потухшим взглядом и пережженными перекисью волосами особу. Остался доволен. Россиянка, когда ей сорок, да без мужика, – совершенно неприглядное зрелище. Как он мог когда-то ее любить?..
Сам он так и не женился. Даже не пробовал. Зачем? Что за твари бабы, Иван, спасибо Викуле, понял еще в четырнадцать. А дети как продолжение рода его не интересовали.
Ваня Пылеев успешно окончил педагогический институт. Без проблем, по зрению – спасибо эксперименту с жесткими контактными линзами – откосил от армии. И вернулся уже учителем в родную школу.
В выборе профессии не сомневался: главное, что он действительно любил рассказывать интересные истории. И уж ученикам, школьникам, в отличие от ветреной Вики, приходилось его слушать – у них просто не было альтернативы.
Жизнь пошла если не счастливо, то гладко. В педагогическом коллективе Иван Адамович был на хорошем счету, дети его любили, а старшеклассницы и вовсе частенько теряли голову от романтичного, глаза под толстыми стеклами очков, историка. Но он, разумный и ответственный человек, конечно, был непреклонен. Лишь изредка – когда среди учениц оказывалась очередная светленькая, невесомая, с точеной фигуркой Вика – сердце слегка щемило.
…Иван Адамович бережно хранил выпускные фотографии, начиная с той, где десятиклассником был он сам. А вечерами, когда все дела переделаны и наступал и поныне любимый им сумрак, любил просматривать свои архивы. Вглядывался в напряженные и торжественные лица выпускников. Вспоминал. Усмехался. Что-то бормотал себе под нос. Они все – его подопечные. Он их всех в какой-то степени взрастил. Воспитал. Вылепил.
…Сегодняшнего вечера, очередной темноты он ждал с особенным нетерпением. И едва упорное летнее солнце растаяло за крышами близлежащих высоток, предался любимому занятию. Однако нынче Пылеев не просто просматривал – он целенаправленно искал среди карточек свой первый, где был классным руководителем, выпуск. Одиннадцатый «А» 1997 года.
Ага, вот и фотография – уже изрядно пожелтела от времени.
Он наконец выхватил карточку. Поразился, насколько далекими и почти незнакомыми кажутся лица. Да и фамилии бывших учеников в памяти уже стерлись. Ведь сколько лет прошло… Иван Адамович даже засомневался: а есть ли на фотографии она ? Вдруг болела или, когда приходил фотограф, ездила на очередной концерт, или просто отказалась сниматься – ведь всегда была своевольной…
Но нет, девушка, которую он искал, на фотографии была. Юная, прекрасная, светловолосая, стройная. Хотя и звезда, а скромно стоит во втором ряду, с краешку.
Иван Адамович вгляделся в тонкие, благородной лепки черты. Улыбнулся в ответ на ее очаровательную, волей фотографа оставшуюся в вечности улыбку. А потом черным фломастером обвел молодое лицо в траурную рамку.
Далеко от Москвы. Степан
Они снова с Ленкой расстались. И теперь уже навсегда, в этом сомнений не было.
Степан, хотя и жара на улице, зябко запахнул потертую джинсовку. Он стоял на привокзальной площади райцентра К. – в двух часах езды от Воронежа – и ждал автобуса до деревни Калинки. Наверно, его принимают за наркомана: все кругом в шортах, изнывают от зноя, у бесплатного фонтанчика с питьевой водой – остались еще в провинции такие архаизмы – работают локтями распаренные граждане, а он кутается в куртку с длинными рукавами.
Но его действительно знобило – без всяких наркотиков. И даже без капли алкоголя, хотя Ленка бы хохотала как бешеная, узнай, что вчера, за целый горячий летний день, он не влил в себя ни единого глотка пива. И сегодня тоже не пил – хотя по поезду спиртное носили. Но Степа решил, когда все случилось: трезвенником он, конечно, не станет. В нашей стране такое поведение выглядит подозрительно или, по меньшей мере, глупо. Но с алкоголем – по любому поводу, мимоходом, к завтраку, потому что дождь или когда по телику фильм тяжелый – однозначно покончено. Хотя спиртное его вроде и не затягивает, иначе б давно спился за те два года, что прожил в угарной, пропитанной парами алкоголя Ленкиной квартире, но, на всякий случай, хватит уже искушать собственный организм, дурманить голову бесконечной водкой. К тому же непонятно, сколько вольных деньков ему осталось.
Степан, конечно, надеялся, что немало. По крайней мере, он сделал все, чтобы ни один, даже самый пытливый, ментяра не сумел выйти на его след.
…Когда Степа понял, что никакие чудеса подругу не воскресят – ни за что и никогда, – он просто, не теряя лишнего времени, вышел из квартиры. Спокойно, будто гуляя, двинул к магазину – пусть бабули-соседки, вечный контингент, коротающий жаркие летние дни у открытых окошек, не сомневаются: очередной, как они его называли, местный алкаш отправился за поправкой здоровья. Но когда он проходил «девяточку» – ближайшую к дому питейную точку, гастроном, когда-то числившийся под номером девять, – внутрь его заходить не стал, чем немало изумил их с Ленкой многочисленных приятелей, толкавшихся на пороге. Доброжелательный сизоносый Иваныч даже крикнул вслед:
– Ты чё, Степанидзе? Бабла, что ль, нет? Не ссы, угостим!
Отвечать Степа не стал. Да и как объяснишь собутыльникам, что спиртное ему за эти два года настолько обрыдло… Все равно ведь не поверят.
Он, неприметный в своих летних, выцветших джинсах, темно-синей, без всяких рисунков футболке и с джинсовой курткой, перекинутой через руку, вошел в метро. Распаренный милицейский сержант, карауливший вход, скользнул по нему равнодушным взглядом и отвернулся. Менты, к счастью, к Степану никогда не цеплялись – если только не приходилось, спасибо беспутной Ленке, допиваться до полной каши в голове. А когда Степа был трезвым, блюстителей порядка он не интересовал. Наверно, они тут же просчитывали в своих милицейских мозгах: что с такого возьмешь? Явно славянской внешности, по виду москвич, но классом куда ниже среднего, в лопатнике и пятихатки не сыщется…
Хорошо, что и в этот раз не остановили. Потому что паспорта при нем не было. Степан после недолгих размышлений оставил его в Ленкиной квартире. Какой смысл брать? Все равно подозревать будут в первую очередь его. Начнут искать, и, скорее всего, очень серьезно. Объявят во всероссийский розыск, разошлют ориентировки, а то и портрета на стенде «Их разыскивает милиция» удостоят. И зачем искушать судьбу? Нет документа – им не пользуешься, а прихватишь – обязательно сразу, и не предскажешь, в какой ситуации, появится искушение его применить. И тем самым засветить свое местопребывание. Сейчас главное – затаиться. А после, когда рвение милицейских уляжется, он потихоньку выплывет из тени. И уж как-нибудь да организует себе документы на новое имя. Может, Лениным назваться? В память о безвременно почившей подруге?
Степан хмыкнул. Что ж, еще получается шутить. Уже неплохо.
…Со станции «Медведково», где располагалась их с Ленкой берлога, Степан отправился на «Комсомольскую», к трем вокзалам. Из метро вместе с ним выплеснулись толпы народу – одни спешили к электричкам, другие – к кассам дальнего следования. Степа же двинул против потока – не к вокзалам, а в сторону «Красносельской». Остановился у первого же встретившегося банкомата. Интересно, что бы сказала Ленка, найди она у своего сожителя-собутыльника кредитную карточку? Да не муляж, а настоящую, действующую? Наверно, решила бы, что у нее «белочка» начинается. Или, еще хлеще, за вора бы приняла. Стала б, как правильная, орать, что надо пить на свои, а не тырить по чужим карманам. Слишком привыкла, что он – лопух. И иметь собственные средства просто не способен.
…Но пусть и удобно хранить деньги на пластике, а сейчас карточка может его здорово подвести. Степа не сомневался, что эту транзакцию – практически полное обнуление счета – следаки вычислят на раз. Одна надежда, что решат: алкаши – они дурные. Раз снимал деньги у трех вокзалов – значит, и уехал с какого-то из них. Может, для пущей конспирации купить билет на свое имя куда-нибудь до Питера? Пусть ищут его на северном направлении?
Но от этого плана Степан после недолгих раздумий отказался. Во-первых, сейчас лето, в кассах наверняка страшные толпы, и терять время на стояние в очередях просто глупо. А во-вторых, на поездах он не ездил уже тысячу лет и даже представления не имеет, по какой схеме нынче продаются билеты. Для самолета, он знал, достаточно сказать паспортные данные, а сам документ потребуют лишь на предполетном контроле. А как с поездами – хрен его знает. Вот и не будем связываться.
Степа, несмотря на жару, облачился в джинсовую куртку. Поместил наличность – банкомат порадовал пятитысячными купюрами, и пачка оказалась не такой уж и толстой – во внутренний карман. И снова спустился в метро. Теперь его путь лежал на станцию «Текстильщики». На ней он и распрощается с Москвой, сядет на ближайшую электричку. И покинет столицу без всяких глупых именных билетов: просто заплатит, как законопослушный гражданин, тариф до Тулы. И через пару часов окажется в совсем другом городке. Даже не в Московской области, а там уж его, по крайней мере сегодня, никто не будет искать. Но Тула при этом город достаточно большой, чтоб уехать уже из него в любую точку страны.
«Интересно, – почти равнодушно думал Степан, раскачиваясь в душном скрипучем вагоне пригородной электрички, – когда найдут Ленку?»
Дверь в квартиру он запирать не стал, их с подругой собутыльники – народ бесцеремонный, когда им не открывают, сами вламываются…
