Анна Долгарева
Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники
© Анна Долгарева, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
[Предисловие]
Я не сказала ему, что люблю его, в тот день. Я уже шесть лет думаю о том, что не сказала. Видите ли, мы очень часто повторяли эти слова – они не то что бы вмещали всё то, что мы хотели сказать, но ничего точнее не было. А в тот день – нет, не говорила. Он уверял меня, что война закончилась, и мне незачем о нём переживать. Под войной подразумевалась Дебальцевская операция, и, как выяснилось, она не закончилась.
Так вот, я не говорила ему, что люблю его. На следующий день я увидела, что он был в сети только накануне. Выпила кофе, съездила в автошколу, разогрела замороженную лазанью, отправила: «Я начинаю необъяснимо волноваться, когда ты пропадаешь». Потом брякнуло сообщение: мне писал незнакомый человек, который сообщал, что Алексей Журавлёв погиб и просил в этом случае дать мне знать.
Я не знала, что делать в таком случае, поэтому я упала на пол и заорала. У меня была обычная жизнь, нормальная жизнь, и я не умела справляться с чем-то подобным. Ну то есть как это: вот он был, живой, смешной и тёплый, и мы были безумно влюблены и уверены, что это и есть «до гроба», а теперь его нет. Наверное, именно в тот момент меня спасло допущение, что это может быть какой-то невероятной провокацией, коварным планом, чтобы заманить меня в украинский плен.
Я решила, что поеду в Луганск, выясню всё лично, а если это правда, то, конечно, умру, что тут делать ещё? Я взяла билет на поезд, опоздала на него; бывший муж взял мне другой билет – на самолёт до Ростова. Когда я прилетела, было яркое солнце, а когда автобус доехал до луганской границы, полетел снег. Я увидела людей в военной форме и заплакала.
Не то чтобы я собиралась бросать всё и переезжать к нему в Луганск. Мы думали, что война закончится, и он обоснуется со мной в Петербурге. Но, в принципе, я не исключала того, что она затянется, и тогда я переберусь в Луганск, хотя, конечно, этот вариант нравился меньше. В общем, я впервые увидела людей в военной форме, и почему-то мне стало совсем нестерпимо. Мы ехали через бесконечную степь, а я думала: «Ведь нас могут обстрелять, правда, могут?» Незадолго до этого снаряд как раз прилетел в маршрутку возле города Волноваха, и я просила: «Господи, пусть что-нибудь случится, пусть я не доеду, пусть я не увижу его мёртвым».
Я не думала о других; горе максимально эгоистично.
Я вышла на луганском автовокзале, и там меня уже ждали хмурые офицеры в камуфляже «флора», я увидела их и поняла, что это никакой не хитрый план, что моего Журавлёва действительно больше нет. Они повели меня к лейтенанту Жене, он принял на себя командование батареей после Лёшкиной гибели. Это был частный дом прямо в центре Луганска. Они вливали в меня коньяк, рассказывали, как Лёшкина батарея – тогда он ещё был не капитаном, а необстрелянным вычислителем – держала оборону в районе посёлка Металлист летом 2014 года. Я плакала, и смеялась, и гордилась им, и было совершенно понятно, что дальше жить не получится.
Всё-таки на следующий день я потребовала, чтобы меня отвели в морг, и я увидела его, я не могла ждать ещё день до похорон. Лёшкина смерть была настолько невозможной, что где-то на задворках сознания сохранялась надежда на чудо.
У него было очень спокойное лицо. С тех пор, как я видела его в последний раз перед этим, он отрезал свои шикарные длинные волосы, в остальном же не слишком изменился, но под этим коротким армейским ёжиком я видела рану и помнила, что он умирал семь часов, его успели довезти до Луганска, но он умер от кровопотери.
На похоронах мне отдали его штык-нож и две медали, всё остальное – матери, которая приехала из Одессы. Я запомнила: луганское кладбище Острая Могила было расчерчено на кварталы, и его похоронили в девяносто пятом квартале, вот такой юмор, совсем свежем, «ополченском». Ночью после похорон я проснулась и пыталась выбежать куда-то на улицу.
Дорогу обратно я не запомнила, хотя автобус до Петербурга шёл больше суток. Только помню, как на таможне заторможенно спрятала штык-нож под свитер; рамка звенела, но таможенник решил, что это какой-то сбой.
Мне было очень страшно, что я покончу с собой, а ад существует, и поэтому я разминусь с Лёшкой после смерти. Сначала я решила пойти воевать в его батарею, потом встретила человека, который сказал мне, что я неплохой журналист, а вот какой артиллерист из меня получится – вопрос.
– Да и вообще, – добавил он, – по «Минску-2» артиллерию отводят от фронта, военкором у тебя шанс погибнуть реально выше.
Это был аргумент. Я на тот момент уже два года как не работала журналистом и не собиралась возвращаться в профессию. Но после этого устроилась на первый попавшийся сайт, раздарила вещи и уехала в Луганск через три недели после того, как впервые увидела его на Лёшкиных похоронах. Так я стала военным корреспондентом.
Забыла сказать: когда это всё произошло, нам с ним было по двадцать шесть лет. До сих пор не знаю, много это или мало.
Мой рассказ будет не об этом. Он будет о людях на Донбассе и о том, что я увидела за долгие девять лет.
[На необъявленной войне]
Незрячая бабушка
Я познакомилась с ней в мае 2015 года. Шестьдесят восемь лет. Худенькая, седая.
– Ой, гости… Да заходите. Сейчас я вам супчика поставлю, картошечки. Нет-нет, сначала покормлю, а потом говорить будем. Хлебушек берите, сама пекла.
По дому передвигалась на ощупь, однако довольно бодро.
У неё была не полная слепота, нет. На нервной почве развилась глаукома на обоих глазах. На одном ещё и катаракта. Вокруг неё была не тотальная темнота, а мир теней и призраков.
Она поставила на стол тарелку супа. Руки дрожали. Она нащупала в раковине тряпку и аккуратно вытерла разлившийся суп.
Раиса Яковлевна Лихитченко была скульптором-оклейщиком. Незадолго до войны у неё умер муж. Когда война началась, снаряд попал в дом, пробил крышу. А потом в Новосветловку вошёл батальон «Айдар».
Как в песне, один из тех, кто пришёл к ней, был рыжий, а второй – «чёрный». Злой следователь и добрый следователь.
Во дворе Раисы Яковлевны стоял автомобиль, который её знакомые оставили там ещё весной. Оставили «на неделю» и пропали, а аккумулятор забрали с собой, чтобы машину не угнали. Вот этот аккумулятор и пытались вытребовать у Раисы Яковлевны.
– Били, милая, прикладом автомата били. И диван сломали, – показала она. – Я говорю: нет у меня этого аккумулятора! А тогда этот рыжий смеется и предлагает: «Давай тогда бабку изнасилуем…» Пошутил как бы.
После этих слов она начала плакать. Она вообще очень много плакала.
– Ну а потом, видно, поняли, что с меня нечего взять, и ушли.
Зрение у неё начало стремительно падать на следующий день после того, как её избили. Причиной стал перенесённый стресс.
– Я их прокляла тогда. – На этом месте она зарыдала, не стесняясь меня, в голос. – И ведь сбылось. Когда Новосветловку освободили, меня соседка позвала: «Рая, – говорит, – это не тот лежит, что к тебе приходил?» И правда, оказалось, рыжего убили. Наши потом хоронили их. Трупы на улицах лежали. И мне дом тоже помогли восстановить, спасибо ребятам.
В окно запрыгнул белый котёнок, с любопытством оглянулся по сторонам.
– О! – Раиса Яковлевна поспешила к подоконнику, взяла котёнка на руки. – Это мне Лена, подруга моя, подарила, чтоб не так одиноко было. Только он всё время к мамке сбегает. Но ласковый очень.
Раисе Яковлевне нужна была операция по зрению и курс уколов. Денег нет. Тогда, в мае, пенсии только-только начали выплачивать, и до Новосветловки выплаты ещё не дошли…
Но потом деньги всё-таки нашлись. Если есть какая-то общая черта у русского этноса, так это стремление поделиться последним: тарелкой супа, свежевыпеченным хлебом, деньгами на операцию. Я отдала ей двадцать тысяч, свою заначку с мирной жизни.
В сентябре, после курса уколов перед операцией, мы встретились снова.
– Ой, Анечка, – обрадовалась Раиса Яковлевна. – Я теперь тебя вижу. Ты в тёмное одета… и волосы у тебя рыжие, да? Теперь вижу. А раньше не видела. Это все уколы. Вот сделают операцию, совсем буду хорошо видеть.
За полгода мало что поменялось. Котёнок вырос и сбежал. Вместо супа она поставила на стол малиновое варенье. Но по дому передвигалась увереннее.
Вот только при воспоминаниях Раиса Яковлевна всё так же плакала.
– А знаешь, – сказала она, – этот рыжий мне в последнее время сниться повадился. Все снится и снится, зовёт с собой. А я же видела его мёртвым, наши ополченцы его похоронили. А ещё снится, как он догоняет меня, а я от него бегу. Но пока ни разу не догнал. Это что значит, Анечка? Это я помру скоро?
Пенсии начали выплачивать. По две тысячи рублей в месяц. Урожай на огороде в этот раз не собирала – не смогла…
Новую крышу Раисе Яковлевне тоже сделали. Красивую, в цветах итальянского флага. Дом теперь известен на всю Новосветловку: это «дом с трёхцветной крышей».
– А как мне операцию сделают, он мне сниться перестанет? Да? Перестанет?
Интерлюдия
Жить в то время на Донбассе было невозможно. Выживали.
Минимальная пенсия в ЛНР была 1800 рублей. Большинство пенсионеров столько и получали: 1800–2000 рублей. Килограмм мяса, в зависимости от сорта, стоил от 150 рублей. Проезд в маршрутке – 6 рублей.
Квартплата за однокомнатную квартиру по счётчикам для одного человека, без учёта отопления, – примерно 600 рублей.
Некоторым пенсионерам помогали дети. Но с учётом высокой безработицы чаще приходилось слышать: «Всей семьей живём на бабушкину пенсию».
Моя знакомая пенсионерка Зоя Михайловна иногда созванивалась со своей дочерью, переехавшей в Одессу. Дочь звонила матери и спрашивала, когда же та поумнеет. Дочь была уверена, что в Луганске – российские войска, колорады и ватники. Мать другого мнения. Дочь не помогала матери, потому что она выбрала Украину, а мать – нет. Не «не может» помочь матери, а «не хочет».
У другого пенсионера, Петра Николаевича, дочь уехала в Россию. Там у неё своё частное предприятие, иногда звонила, хвасталась заработками. Из России в Луганск приехать проще, чем из Украины. Но она не приезжала.
Так они и жили.
Ира
Она была красивой. Даже на больничной койке, бледная, с просвечивающими косточками, мучимая усиливающимися к вечеру фантомными болями в оторванной ноге, она была очень красивой. Очень спокойной, неизменно улыбчивой. Не теряющей присутствия духа.
Мы разговаривали с ней под вечер. Её едва отпустил очередной тяжёлый приступ боли.
– Состояние сейчас не очень. Под вечер очень нехорошо, нога сильно болит, причём та часть, которой нет. Болит с такой силой, что я уже не знаю просто, что делать… Обезболивающие не помогают, и прямо терпеть невозможно. Фантомные боли пошли очень сильные, сказали, что это вроде бы нормально, но тяжеловато переносить… А так всё. Идём на поправку. Потихоньку заживает. Только больше сочатся раны, понятное дело, но лучше уже, конечно. Это ж уже три недели будет скоро, как произошло. Но лучше уже, в любом случае лучше.
В голосе вообще не было слышно жалобных интонаций.
В тот день она только приехала из расположения. Сильно похолодало, они попили чай в окопе под непрекращающимся сырым донбасским ветром. Прибежали, сообщили: ваш парень подорвался на мине, «трёхсотый». Ира, медик, схватила сумку и побежала к нему вместе с другими, которые пошли его вытаскивать. Трое человек прошло, а она, четвёртая, подорвалась.
– Хлопок. Меня откинуло, потом уже увидела, что нет ноги. Потом боль сильная. Передавила артерию, увидела, что вторая нога на месте. Это очень меня, кстати, обрадовало, потому что мне сразу как-то показалось, что оторвало обе. Боже мой! Две ноги – это, конечно, было бы жёстко. Вот. Так что я обрадовалась.
По образованию Ирина педагог. А оказалась медсестрой. Мечтала вернуться на службу.
– После реабилитации, после того, как уже протез поставят, я хотела бы на службе дальше остаться. Я не хочу уходить со службы. Начальство мне обещало уже. Это возможно.
И глаза у неё светились, когда она это говорила.
– Я уже просто не представляю себя «на гражданке». Это теперь всегда будет со мной. Я уже привыкла ко всем, и к ребятам, и к этой жизни вообще.
Ирина была из Харькова. Она участвовала в митингах харьковского «Антимайдана» и долго верила, что её город поднимется, как поднялись Донецк и Луганск. Не вышло. Харьковское сопротивление задавили. В июле Ира оставила семью и приехала в Донецк.
– Это решение… оно не спонтанно было принято. Оно долго вызревало и, наконец, воплотилось. Всё время что-то удерживало – дела, дети… А потом наступил момент, когда я поняла: всё, больше не могу. И я уехала.
Кто-то из бывших знакомых всё это время звонил Ирине со словами поддержки. Звонили и из Харькова, и из других городов. Даже с Западной Украины. А для кого-то политика оказалась важнее дружбы.
Но вот приехать воевать на Донбасс – не приезжали. А кто-то и осуждал. Мол, сама виновата – зачем женщине воевать?
– Из моих знакомых, которые были со мной на митингах, не поехал никто. Хотя и поддерживают. Есть такие знакомые, которые доказывают: «Ну, как-то бы и без тебя там всё решилось. Чё тебя туда попёрло, понесло? И шо ты теперь имеешь? Была бы ты там, не была – всё равно ничего не изменилось, ну, а вот теперь ты без ноги. А вот чего получила хорошего?» Даже вот такое есть. Вроде поддерживают идею Новороссии, но как-то получается «моя хата с краю». А что я им могу сказать? Ругаться я не ругаюсь. Я так говорю: если так один, второй, третий, пятый, десятый, двадцать пятый скажет, вообще ничего бы не было, правильно? Если б так все сказали, никакой Новороссии вообще не было бы. Ну а ещё говорю, что у каждого своя дорога. У меня вот такая. И вы знаете, я честно скажу, положа руку на сердце. Не знаю, поверите вы, не поверите, многие мои знакомые не верят действительно. Но если бы я знала, что надо будет пережить такие боли, я бы всё равно поехала. Сейчас поставят мне протез. Если сложится такая ситуация опять, мне нужно будет бежать, и я буду знать, что там минное поле, то есть я серьёзно вам говорю, я всё равно туда пойду. Дай Бог, чтобы в следующий раз обошлось.
Сто пятый
Максим Мартаков, позывной 105-й, был начальником военной полиции Краснодона. Воевал в ополчении с самого начала. Погиб он во время Дебальцевской операции.
Историю Максима Мартакова мне рассказал его отец, Станислав Иванович, позывной – Сотый, прошедший с ним всю войну.
– Когда пришла эта беда в нашу страну, со 105-м начали городить блокпосты, – говорил Станислав Иванович. – Делали на входе в Изварино блокпост. Приехали ребята, просили как-то доставить гуманитарную помощь. Мы бескорыстно несколько раз доставили. Потом это вошло уже в постоянку.
Мы доставляли эту гуманитарную помощь Стрелкову в ДНР. Потом пришёл приказ, приехали два человека от Стрелкова, привезли приказ о назначении 105-го комендантом Изварино. Начали набирать людей.
Людей под командованием 105-го было более трёхсот человек. И когда совсем было плохо, нас почти отрезали, Стрелков прислал нам ещё множество людей. Люди вооружённые, все под командованием 105-го находились, потому что оставался один маршрут для манёвра, и его нужно было каким-то образом удержать. Это всё мы сделали. Потом отрезали от Краснодона Изварино, полностью границу отрезали, поставили тяжёлые пулемёты украинские войска и обстреливали дорогу. Дорога называлась тогда «Дорога смерти». Очень много машин постреляли, машины погорели и сообщения никакого не было. Значит, мы полями-степями со 105-м завозили от донецких товарищей продовольствие в Изваринский гарнизон, оружие и всё остальное, что было необходимо на тот случай.
Поначалу изваринские ополченцы ещё были необученными. Затем познакомились с более опытным товарищем из Донецка, который и обучил их основам военного дела. Тогда начали воевать уже более серьёзно. Тем более что появились миномёты.
Максим Мартаков и его отец хорошо знали эту степь под Изварино – до кочки, до выбоинки. Потому и получалось удерживать.
– Позже назначили 105-го начальником военной полиции Краснодона и Краснодонского района. Когда это назначение произошло, нас отправили в сторону Дебальцево в Чернухино, – продолжил рассказ Станислав Иванович. – В Чернухино, в Зоринск мы зашли, от Зоринска до Чернухино, мы там пробыли сутки, короче, пять суток у нас шёл бой. Это не было ни дня, ни ночи. Бойцы уже падали с ног от усталости, от нехватки воды, питания. Потом это нам, конечно, завезли, но поначалу тяжело было. И уже на пятый день, 5 февраля, я по рации услышал, что 105-й тяжёлый. Как это получилось, я не видел. Это ребята мои рассказывают. Рядом разорвался «Вог», и осколок попал ему в висок. 105-й погиб сразу.
Вообще-то, он мог уйти. Уйти раньше, до того, как украинские танки подползли совсем близко, и остаться живым. Но выяснилось, что на плато, откуда они собирались уходить, осталось несколько мирных жителей.
Их ополченцы и стали выводить. И 105-й остался. Потому что сначала опасное место должны были покинуть гражданские лица.
На его похоронах девятилетний сын взял автомат и пообещал отомстить за папу.
Станислав Иванович, прошедший всю войну, плакал, когда рассказывал об этом.
Интерлюдия
Через три недели после похорон я снова приехала в Луганск. Вещи свои я раздала и приехала с одним чемоданом.
Первые дни перекантовывалась у дальней родни, затем сняла квартиру. Двушка в центре тогда сдавалась за 3000 рублей в месяц. Некому было снимать квартиры, из Луганска все разъехались.
Впоследствии на Донбассе у меня повелось так, что если я снимала двушку, то во второй комнате обязательно кто-нибудь заводился. В этот раз завелся гражданин Латвии.
Вик, русский журналист из Риги, в ту пору был гол как сокол, но весь в прожектах. Впрочем, у него была бутылка виски и банка хорошего сирийского кофе, которые составляли его достояние. Виски мы понемногу пили, кофе пили помногу. Познакомились мы с ним, когда мой товарищ из донецкого МГБ попросил меня навести справки, есть ли в Луганске журналист с таким именем. Тогда я нашла его на «Фейсбуке» и обнаружила, что он не только журналист, но и ролевик. Мы зафрендились, начали общаться, выяснилось, что он служил у Бэтмена, а сейчас пытается приткнуться в новой реальности Луганска – где-нибудь на мирной должности. Возвращаться в Ригу он не хотел. Жил в общаге на краю города, и довольно скоро я предложила ему перебраться на продавленный диван в моей двушке.
Вик устраивал мне выезды на фронт и знакомил с военными. У него остались старые контакты в армии, которые мне изрядно пригодились. В основном ездили мы в сторону Первомайска.
Летом из Питера приехала моя подруга Шаи. Она ехала поддержать меня, и я была ей очень благодарна. Шаи – это ролевой никнейм, по-настоящему её звали Юля, но никто её так не называл, кроме, кажется, Вика. Он в неё влюбился почти сразу, отчаянно и безответно. Это было хорошее время. Мы сидели до утра в большой комнате, где работал кондиционер, пили кофе и виски (не всё тот же; кажется, какой-то другой), разговаривали и спорили. А утром ехали на съёмки. Шаи тоже было интересно. Она даже помогала монтировать материал.
Кажется, в двадцать шесть я была довольно общительным человеком. Сейчас я бы с трудом перенесла необходимость находиться в обществе двух человек постоянно, каждый день, а тогда это даже доставляло мне удовольствие.
Хотя меня всё время мучила незатухающая боль. Лёшка лежал в могиле, а я ходила по земле. И это было несправедливо. Я искала самые опасные съёмки, я мечтала подставиться под осколок или пулю, я надеялась, что скоро это закончится, и я окажусь рядом с любимым человеком.
Про рай и ад я не задумывалась. Я только знала, что суицид для меня исключён. Эту установку мне дала шаманка, к которой я пошла после его смерти. Питерская городская шаманка, без особых странностей в поведении, единственное – она принимала плату исключительно сырой рыбой. Она и сказала мне, что он, мол, повис над бездной и держится только за меня, и если я сейчас покончу с собой, то в бездну рухнем мы оба, поэтому я должна сначала вытащить его.
Установка оказалась полезной. По крайней мере я смогла всё это пережить.
Летом, в целом, было проще. Мы с Виком мотались на фронт, Шаи была рядом, зачастую тоже ездила с нами, хотя не в самые опасные места, даже влюбленность Вика в Шаи не портила атмосферу тёплой дружбы между нами. Когда Шаи через две недели уехала, стало грустнее, но в целом оставался Вик, с которым мы тоже сроднились. Он тем временем устроился на какую-то должность в Министерстве связи и информации, крутил теперь там свои прожекты.
В июле был день рождения у питерского друга. До моего отъезда изредка вместе пили, ездили в леса, играли в ролевые игры. Такой тридцатилетний правильный чувак, менеджер. Рубашечка, стрижечка, семейные ценности.
Потом я уехала в ЛНР. Не общались, пока в конце июня как-то не поцапались во «Вконтактике». Перешли в личку, снова возобновили дружбу. Так вот, отмечали мы его день рождения по скайпу. Мой приятель-менеджер пообщался со мной десять минут, выпил коньячку и пошёл закрывать проекты. Через три недели приехал в Луганск, на следующий день мы укомплектовали им один батальон под Первомайском. Там как раз не хватало медика, а мой приятель имел корочки спасателя.
Такое было лето.
Осенью меня начало жёстко крыть. Настолько, что общение с людьми доставляло только боль. Вик из поддержки превратился в источник раздражения.
Единственным хорошим за тот период было то, что я взяла домой котёнка. Маленького, пятинедельного, с голубыми младенческими глазами. Я позвонила женщине из приюта поздно по луганским меркам – в пять вечера, и она насторожилась, почему я хочу забрать котёнка в это время. В семь маршрутки переставали ходить.
– Пожалуйста, – умоляла я. – Он нужен мне сегодня.
– На подарок?
– Нет!
Я не могла ждать, потому что боялась не дождаться и покончить с собой до того, как котёнок окажется рядом со мной. Я знала, что он спасёт меня.
Наконец она сжалилась надо мной и назначила встречу. Я забрала тёплого маленького кота, сунула его под куртку и поехала домой. Тут только сообразила, что совершенно не подготовилась: у меня нет ни лотка, ни корма, ни наполнителя. В качестве лотка я поставила ему коробку, а за влажным кормом сбегала в ближайший магазин. Завтра, подумала я, схожу в зоомагазин, который сейчас уже закрыт, и тогда уже куплю всё, что надо.
Вик страшно обрадовался котёнку.
– Экая фитюлинка, – охарактеризовал он его, посмотрев, как тот носится по комнате.
Ночью фитюлинка обвилась у меня вокруг горла, как шарфик, и заснула. Назвала я котёнка Феликсом Эдмундовичем за строгий взгляд.
В какой-то момент мне стало совершенно невыносимо с Виком, и я потребовала, чтобы он искал квартиру и съезжал. Без денег он теперь не сидел, так что снять что-нибудь вполне имел возможность. Не знаю, чем он меня так раздражал. То ли не давал мне уединения, когда хотелось быть одной, то ли занудствовал, то ли дело было во мне – скорее всего, во мне. Впрочем, остальные соседи Вика характеризуют его как ужасного соседа, так что, возможно, я просто не могла сформулировать, что именно меня раздражает. Мне просто было больно.
Всё время очень больно.
Однако, когда Вик, наконец, съехал, стало ещё хуже. Он всё-таки был отвлекающим фактором, а тут я осталась один на один со своей болью. Меня больше ничего от неё не отвлекало, и по вечерам я просто лежала и выла. В один из таких вечеров я поняла, что дальше так продолжаться не может. Нужно либо убивать себя, либо что-то менять. Что менять, я не знала. Оставался вариант самоубийства.
Я тщательно обдумала этот расклад. Живу я одна, работа у меня нерегулярная. Пока кто-нибудь спохватится меня, пока начнут ломать дверь, котёнок умрёт от голода. Насыпать побольше еды? Вскрыться непосредственно перед тем, как хозяин придёт за квартплатой? Тогда котёнка просто выбросят на улицу.
Оставалось менять что-то. И я обратилась в Луганскую психиатрическую больницу, где мне диагностировали тяжёлую депрессию.
Месяц меня лечили от депрессии. Приехала мама, носила мне передачи. В больнице всё время было очень холодно и плохо ловила связь. Пролечившись месяц, я с некоторым улучшением выписалась. Мой редактор, очень за меня переживавший, отправил меня на три месяца в командировку в Крым с лёгким заданием, чтобы я приходила в себя. Действительно, мне было намного лучше, чем до больницы. Три месяца пролетели быстро, и я вернулась, но с твёрдым решением – перебраться из Луганска в Донецк. В ЛНР практически ничего не происходило, в Донецке же постоянно стреляли.
Уезжая, я оставила котёнка Вику. На расстоянии наши отношения нормализовались. Точнее, моё к нему отношение: мы не ссорились, я старалась скрывать, что он меня раздражает, считая это своими проблемами. Однако по приезде выяснилось, что Вик и его соседи по квартире не собираются возвращать мне уже подросшего кота.
– Я думал, что ты собираешься уехать в Донецк и оставить его тут, – оправдывался Вик.
– Чего ради я буду бросать кота? Я его лечила, я ему уколы ставила, я с ним возилась, теперь я его бросать буду? Я об этом хоть слово сказала? – кричала я.
– Мы с ним тоже возились. Мы его без тебя кастрировали.
Разговор уходил в клинч. Вик объяснял: все, кто жил в его квартире, привязались к коту. Сеня и Сева – это раз. Берег – это два. Сам Берег, мрачный и злой, выполз в комнату, где мы с Виком выясняли отношения, и наблюдал. Вик объяснил, что Берег сломал позвоночник, его бросила девушка, и только Феликс приходил к нему каждый день и мурчал.
Я не отступала.
– У меня тоже депрессия, и с ней мало кто справится, кроме этого кота, – решительно заявила я.
Вик продолжал настаивать, нервы у меня не выдержали, и я расплакалась. Тут разговор перешёл в другую плоскость.
– Ладно, забирай своего кота, – проворчал он.
– Скотина, – всхлипывала я.
Кот, кстати, не особо горел желанием идти в переноску. Но я постаралась, засунула его и на дрожащих ногах покинула квартиру Вика. А через несколько дней мы с Феликсом сидели в автобусе, который шёл в Донецк. Начинался новый этап жизни.
А Вика, кстати, обвинили в шпионаже в пользу Латвии. Сначала он остался в четырёхкомнатной квартире один, когда его друзья разъехались, и начал потихоньку приторговывать их оружием. Его взяли. Друзья добились того, чтобы в его деле фигурировал только один автомат, и Вик получил всего два года. Дальше мнения расходятся. Один приближённый к МГБ, товарищ до сих пор заверяет меня, что шпионаж Вика – дело доказанное. Но его бывшая жена рассказала мне ещё более потрясающую вещь.
По её словам, Вик не захотел отсиживать два года и решил самооговориться в качестве латвийского шпиона, надеясь, что его обменяют. В процессе наговорил сорок бочек арестантов про всех, с кем дружил. Это действительно так, по итогу Берег и Сеня до самого начала СВО не могли попасть в ЛНР. Меня это не коснулось только благодаря связям. Но план-капкан не сработал. Возможно, потому что у Латвии до сих пор нет обменного фонда.
Ему дали десять лет, так и сидит.
