bannerbannerbanner
Звезды-свидетели. Витамин любви (сборник)

Анна Данилова
Звезды-свидетели. Витамин любви (сборник)

Полная версия

«А что про Маргариту Вощинину?»

«Ничего. Но была некая другая – Маргарита Сомова, с Цветного бульвара. И у нее действительно был сожитель, Роман Ковальчук. Труп этой женщины нашли в ноябре прошлого года в квартире, где она жила со своим сожителем. Ее отравили. Роман Ковальчук до сих пор находится под следствием».

«?!»

«Там темное дело. За месяц до этого убийства таким же образом была отравлена в кондитерской падчерица Маргариты Сомовой – Елена Сомова. У следствия сложилось мнение, что и падчерицу, и мачеху убил нигде не работавший Роман Ковальчук, чтобы завладеть квартирами на Цветном бульваре и Трубной улице. Но я это так, схематично излагаю. Послушай, Гера, я бы тебе позвонил, но понимаю, что ты не можешь разговаривать, чтобы не привлекать внимание. Что с тобой происходит? Кто эти люди?! И какое они имеют отношение к той женщине, которая у тебя сейчас находится?»

«Хотел бы и я это знать».

«Наверное, глупо спрашивать, читаешь ли ты Бунина?»

«Начал».

«Ну и снегопад! И надо же было такому случиться!»

«Лева, я устал, хочу спать».

«Я буду молиться за тебя. И еще – читай Бунина!»

Он отключил Интернет. Подумал – неплохо бы, если Нина все-таки заснет, выкрасть у нее пистолет.

И вдруг он вспомнил о пузырьке с ядом! А если она и его отравит?! Какой же он идиот, что согласился приютить у себя эту преступницу! Или сумасшедшую? Он теперь уже и не знал. Рубин, всемогущий Рубин со своими связями, сумел собрать информацию по тем делам, к которым его незваная гостья могла быть причастна. Или же она все это нафантазировала? Мало ли какие психические отклонения у нее могут быть? Возомнила себя погибшей Ниной Вощининой, примеряла на себя ее трагическую судьбу… Не зря же она все пыталась донести до него ту крайнюю степень унижения, которую могла бы испытать она в том случае, если бы ее изнасиловал муж и его приятель! «…если бы я, повторяю, оказалась женщиной с более тонкой и ранимой душой, не вынесла бы изнасилования и выбросилась из окна…» Это могло означать только одно – Нина, вернее, лже-Нина была знакома – или откуда-то узнала историю настоящий Нины Вощининой! Возможно, она знала эту историю не понаслышке. Быть может, она вообще работала следователем по этому делу или была (и является до сих пор) женой следователя? Или жила где-то по соседству. Словом, каким-то образом у нее даже оказался паспорт этой несчастной женщины. И ладно бы одна история! Так еще и новое убийство – «Маргариты с Цветного бульвара»! Мачехи. Вот только фамилия этой Маргариты не Вощинина, а Сомова.

Очень странная история!

Герман был совершенно сбит с толку. Он, прислушиваясь к тишине, все же заставил себя подойти к двери, ведущей в спальню. Стучать не стал. Он лишь медленно и очень осторожно повернул ручку и, когда она опустилась до предела, надавил на дверь, и она поддалась. Образовалась небольшая щель, в которую он увидел кровать и лежавшую к нему спиной, свернувшуюся калачиком под одеялом девушку. Понять, спит она или нет, было невозможно. Сумка стояла в нескольких шагах от него, и ему надо было бы лишь совершить несколько проворных движений, чтобы схватить ее и втащить в гостиную. Даже если Нина не спит и все слышит, он все равно успеет опередить ее и забрать сумку. И скажет ей, что у него не было другого выхода, он возьмет лишь пистолет и яд, а деньги вернет. Но так, во всяком случае, он будет спать спокойнее.

Но она не проснулась. Он схватил сумку, унес ее в ванную комнату, заперся там и, присев на корточки, принялся изучать ее содержимое.

Деньги… Много. И, хоть он и не эксперт, но они очень похожи на настоящие. Есть и новенькие пачки, есть и с потрепанными купюрами, потемневшими. И банковские пачки, и просто деньги, перетянутые цветными тонкими резинками.

Сбоку, в отдельном кармане сумки, лежал пистолет. Герман, обернув руку полотенцем, достал его и плотно завернул в это же полотенце. Тяжелый белый ком с пистолетом он сунул в корзину с бельем. Нашел он и пузырек с предполагаемым ядом. Так же, обернув руку уже другим полотенцем, спрятал пузырек за унитаз. Оказалось не таким уж легким делом придумать, куда понадежнее засунуть эти орудия преступления.

Сумку с деньгами он вернул на место. Задержался на мгновение – Нина ровно дышала, вероятно, она в самом деле спала.

Ну вот, теперь он хотя бы не станет бояться за свою жизнь. Но все равно находиться под одной крышей с явно неадекватным человеком опасно.

Герман постелил белье, выключил свет, улегся и задумался: что его ждет дальше? Может, все-таки не рисковать, попросить Рубина организовать расчистку дороги? Или же ему самому следует связаться с администрацией поселка Киселево и попросить за вознаграждение расчистить снег на лесной дороге? И когда все это устроится, он попросту сбежит отсюда? Но тогда надо заранее подготовиться, раскопать снег перед воротами гаража и саму дорожку к воротам. Уж это-то, кроме него, никто не сделает. И что дальше? Он сбежит, а как же его куры? Они замерзнут, умрут от холода и голода.

А если поговорить с этой «Ниной» по душам и выяснить, что ей от него нужно? Можно же ей предложить просто пожить одной в его доме, пообещав никому о ней ничего не рассказывать! Ведь главное для нее – спрятаться от тех, кто разыскивает убийц. Но ведь убийства Вадима Борисова и Андрея Вербова произошли в прошлом году! Так почему же она ищет укрытия именно сейчас? И кто знает, так ли уж она виновна в этих убийствах? Может, и пистолет вовсе не ее? Может, она просто излишне впечатлительная особа?

У Германа голова шла кругом. Одно его радовало – он успел записать ноты целых трех музыкальных тем для будущего фильма. И удивительно, что они рождались в таких тяжелых, нервных условиях, вместо того чтобы возникнуть в его сердце чуть раньше, когда он жил один и его не волновало вообще ничего, кроме собственного творчества. Сейчас же, когда его жизни угрожала реальная опасность, вместо того чтобы начать активно действовать – настаивать на том, чтобы Рубин организовал расчистку лесной дороги и окончательно вызволил бы его из снежного плена, а заодно и избавил от этой странной особы, – Герман позволял ей спать в его постели, выслушивал ее очередные дикие признания и сходил с ума от страха за свою жизнь.

Он то жалел себя за свою мягкотелость и трусливость, то презирал. Он осознавал – женщин он как не понимал, так и не сможет понять никогда. Они наверняка представители какой-то другой цивилизации, другого разума, и все в них принципиально отличается от внутреннего устройства мужчин.

У него не складывались отношения с женой. С самого начала их супружеской жизни. Если прежде она восхищала его абсолютно всеми своими качествами и он просто жизни не мог себе представить без нее, да просто в ее присутствии превращался в дурака, то потом все это куда-то подевалось.

Вероника была очень красива, женственна, может быть, в чем-то глупа, но ему так нравилось иметь ее как бы в своей собственности, видеть ее каждый день, обнимать, любоваться ее телом, гладить по волосам. Удовольствий от жизни с ней было миллион! Он сам себе напоминал тогда человека, выгодно приобретшего некую дорогую и очень красивую вещь, которая нравилась ему все больше и больше. Если до брака он видел ее лишь одетой – они гуляли, ходили в гости, в рестораны, на танцы, целовались в парке на скамейке или обнимались, сидя на последнем ряду кинотеатра, – то теперь у него появилась возможность видеть ее в нейлоне и кружевах, с распущенными волосами, чувствовать ее нежное тело, вдыхать запах ее теплых волос. Она готовила ему еду, стелила постель, гладила его рубашки. Они вместе куда-то ездили, путешествовали. Он пришел в себя, лишь поняв, что запустил свою работу и из жизни исчезли та тишина и покой, при наличии которых он только и мог рождать музыку. У него появилось много новых удовольствий, наслаждений и радостей, но исчезла музыка. Его музыка! Он словно бы предал ее. Он садился за рояль, но не мог сосредоточиться. Присутствие Вероники начало его нервировать. Шелест ее шелкового халата, когда она проходила мимо него с чашкой кофе, чтобы расположиться на диване перед телевизором, сводил его с ума. Ее возня во время уборки квартиры, звуки и запахи, доносившиеся из кухни, которые вроде бы должны были благоприятно действовать на него, поскольку здесь теперь поселилась женщина, обязанная поддерживать чистоту в доме и готовить еду, раздражали его невыносимо. Он вдруг понял, что потерял свободу и самостоятельность. Теперь, прежде чем куда-то отправиться (да хоть к Рубину на коньячок или на преферанс в теплую компанию близких друзей), он должен чуть ли не отпрашиваться! И это при том, что ему-то было (положа руку на сердце) глубоко безразлично, как проводит свой день Вероника. Быть может, потому, что он доверял ей и верил – она любит его, а может, и в самом деле в ее отсутствие он просто отдыхал или пытался представить себе: ничего не было, этот брак с нею ему просто приснился. Вот если можно было бы совместить обе эти жизни – ту, которой он жил прежде, занимаясь музыкой и общаясь с теми людьми, кого он любил и с кем ему было интересно, и ту, в которой он жил бы с неназойливой Вероникой, удовлетворявшей все его скромные желания, – вот тогда он, вероятно, был бы вполне счастлив. Но жизнь-то одна, и отравлена она оказалась именно любовью и постоянным контролем со стороны его жены. Он растолстел, стал много спать, а вечера и вовсе проводил под мягким боком у жены, под негромкий звук телевизора. Жизнь его как бы приостановилась, и что ему следовало бы сделать для обретения прежней жизненной бодрости и энергии, своей творческой потенции, он не знал. Вернее, знал, но боялся сказать об этом Веронике.

А потом вдруг случилось то, чего он никак не ожидал. Их общий знакомый, очень скромный человек, талантливый композитор и скрипач, Миша Гурин, отчаянно влюбился в Веронику. И практически на глазах у их общих знакомых, на вечеринках и банкетах, повсюду, где собиралась их компания, он чуть ли не открыто стал приударять за ней. Постоянно крутился возле нее, за столом усаживался рядом с ней, ухаживал. Подливал ей вино, «обслуживал» ее тарелку, чистил яблоки, дарил ей тайком какие-то мелкие подарки, старался поймать ее руку, когда появлялась такая возможность, танцевал с нею. Германа это забавляло, но не более того. Он ждал – вот-вот появится ревность, но так и не дождался. Больше того, он все чаще и чаще представлял себе, что это не он, а Миша – муж Вероники, а он сам, Герман, посматривает в ее сторону, как бы оценивая и решая для себя: а не отбить ли у друга жену? Но и из этой игры ничего путного не вышло. Не ревновал он ее ни к Мише, ни к кому-либо другому. И это несмотря на то, что Вероника считалась женщиной на редкость красивой и умной.

 

Однажды она не выдержала и упрекнула его:

– Герман, ну неужели ты нисколько меня не ревнуешь?

Была ночь. Они лежали под одним одеялом, прижавшись друг к другу, и Герман, уныло припоминая прошедший день, в очередной раз констатировал, что время прошло бездарно. Они ходили с женой по магазинам, покупали ей какие-то сапоги и кофточки, потом зашли в гости к их общей знакомой, собиравшейся рожать в одиночку, не имея мужа (Вероника, непонятно чего стыдясь и сильно краснея, сунула подруге конверт с деньгами). Потом они поужинали в ресторане, затем пили чай у ее родителей, и вот – вернулись домой. Он принял душ, лег и собирался уже сделать вид, что спит, как Вероника, войдя в спальню, еще чуть влажная после душа, благоухавшая новой туалетной водой, включила лампу, растолкала его, обняла, словно обвила, своими ногами-щупальцами, и задала ему этот явно мучивший ее вопрос.

– А ты хотела бы, чтобы я тебя ревновал? – Он изо всех сил старался быть вежливым и нейтральным. Он очень боялся ее обидеть.

– Ты же видел вчера, у Барышевых, как он танцевал со мной, как прижимал к себе! Это все заметили. Он совсем потерял голову, этот Гурин!

– Но он же любит тебя, это очевидно.

– И тебе не хочется набить ему морду?

– Вероника!

– Что – Вероника? Ты ведешь себя неестественно! Мужья не должны себя так вести, когда у них из-под носа уводят жену.

– А он уводит тебя?

– Да он спит и видит, чтобы я стала ЕГО женой! Он постоянно твердит мне, что не может без меня жить и готов даже поговорить с тобой, чтобы ты отпустил меня… И все в таком духе. Говорю же, он сошел с ума!

– А ты… что ему сказала? – Герман повернулся и заглянул ей в глаза. Они блестели каким-то новым блеском. И щеки ее пылали, видно было, что этот разговор дается ей нелегко. Да, она на самом деле была очень хороша. И он вдруг обнял ее с таким чувством, словно обнимает чужую жену. И это чувство было намного сильнее того, какое он испытал бы, точно зная, что это – его жена. Словом, он и сам запутался в своих чувствах. Но, представив себе, что в любую минуту в спальню может войти ее «настоящий» муж, Миша Гурин, он невероятно возбудился.

– Гера. Я же вижу, как раздражаю тебя! Ты перестал писать музыку, у тебя, даже если ты сидишь дома целый день, нет времени для меня. Ты остыл ко мне.

– Вероника, дорогая, но я такой, какой я есть!

И вдруг она разрыдалась. Отвернулась от него и сделала вид, что не заметила его возбуждения. Она хотела любви, которой не находила в нем. И что было делать?

Он прижался к ней, обнял со спины и сказал ей в самое ухо:

– Если ты выйдешь замуж за Гурина, я пойму тебя.

Она резко повернула к нему свое мокрое от слез лицо, и он вдруг понял: все те полгода, что они прожили вместе, он заставлял ее страдать. И вместо того чтобы любить ее или хотя бы чувствовать к ней благодарность за ее любовь, ласку и заботу, он постоянно вынашивал в себе планы как бы избавиться от нее. И всячески оправдывал это свое желание.

Ему захотелось обнять ее и попросить прощения, но даже на это у него не хватило мужества.

– Не плачь, – сказал он и провел пальцами по ее мокрой от слез щеке. – Успокойся, и давай спать. Утро вечера мудренее.

– Не думаю, что я усну! Мне нужно подумать, как я буду жить дальше, – тихим голосом, всхлипывая, проговорила она, и Герману стало ее так жаль, так жаль, что он пожалел сто раз о том, что вообще поддержал ее разговор и дал ей понять: он не будет против, если она бросит его и выйдет замуж за Гурина.

На следующий день она тихо собрала вещи и ушла.

Это потом, когда она уже жила у Гурина и ходила, счастливая, сначала со своей первой беременностью, а потом и со второй, он решил, что поступил правильно и даже благородно, отпустив ее. Но в самые первые дни после ее ухода он мучился невыносимо – чувством стыда перед женой. Даже вернувшееся к нему ощущение свободы не радовало Германа. А Рубин и вовсе обозвал его свиньей.

Тишина в квартире, буквально обложившая его со всех сторон после ухода Вероники, тоже, как ни странно, нервировала его. И хотя он знал, что жены дома нет, она сейчас привыкает к другому мужчине, все равно подсознательно он ждал этих домашних, семейных звуков: шума стиральной машины, шипения котлет на сковородке, звяканья посуды, хрипловатого голоса Вероники, когда она напевала какой-нибудь шлягер.

Больше с тех пор никто в его квартире не жил. Время от времени он привозил к себе женщин, но потом так же и увозил или давал им деньги на такси. Он не хотел, чтобы в его постели ночевали чужие женщины! Родной была Вероника, но он «подарил» ее Гурину. Все, на этом его попытки создать новую семью и обзавестись новым родным человеком закончились.

Он вел спокойную, размеренную жизнь творческого холостяка. Поздно вставал, подолгу приводил себя в порядок, варил себе овсянку по утрам, слушал музыку, играл на рояле, записывая все, что из-под его пальцев случайно выходило (в надежде, что это – фрагмент будущего шедевра), готовил обед, смотрел телевизор, общался в Сети с теми, с кем хотел, рано ложился спать.

И вдруг – эта «Нина»! Ну почему, почему она выбрала именно его?! Нет, он никогда не успокоится.

9

Он проснулся от крика. Женский пронзительный крик резко взломал ночную тишину, заставил Германа подскочить на постели и ринуться туда, откуда он доносился.

В полной темноте нашарив выключатель, он надавил на него, и спальня осветилась нестерпимым желтым светом, в котором он увидел сидевшую на кровати, перепуганную насмерть Нину.

Она была бледна, а губы ее словно потемнели, будто она до этого пила из остывающей мягкой шеи своей жертвы темную венозную кровь, да вот – ее застали врасплох.

– Что случилось?!

– Герман… Мне страшно! Они стояли вот тут, совсем рядом! Они тянули ко мне руки и просили, чтобы я вернула им жизнь!

– Нина, прошу тебя, успокойся! Хочешь, я принесу тебе успокоительных капель или даже таблетки?

– Таблетки? – Ее губы дрогнули в неожиданной усмешке. – Неужели такой благополучный композитор, как ты, тоже принимает таблетки?

– Это не мои таблетки, – раздраженно проговорил он, – и какое это вообще имеет значение?! Здесь до меня жил человек, после него много разных вещей осталось в этом доме.

– А… Понятно. Нет, я думаю, что обойдусь без таблеток. Просто мне сон приснился, говорю же, страшный! С кем не бывает. – Улыбка ее была вымученной, усталой. – Извини, что потревожила тебя…

– Если хочешь, я могу лечь рядом. Ничего такого не думай, просто, когда человеку плохо, ему же надо помочь. Надеюсь, ты не собираешься меня пристрелить?

– Глупая шутка, ты не находишь?

– Нахожу, – признался он. – Ну так что, пустишь меня к себе или, наоборот, пойдем ко мне на диван, включим телевизор, я поставлю какой-нибудь хороший, светлый фильм? «Стиляг», например. Там так много музыки, он очень яркий.

– Нет, он как-то грустно заканчивается.

– Тогда сама предлагай, у меня большой выбор.

– Я люблю картину «Леон», просто с ума по этому фильму схожу, и каждый раз рыдаю, когда Леона убивают, ничего не могу с собой поделать. Такая уж я дура!

– Так ты определилась, кто к кому пойдет ночь коротать?

– Может, лучше чаю выпьем? – Она вздохнула, умыла сухими ладонями лицо, словно счищая с себя сонную зловещую одурь, и резво встала с постели. На ней была длинная, широкая, полосатая, белая с синим, пижама Германа. Растрепанные волосы, испуганные глаза, опущенные уголки темных губ.

– Отличная идея! – откликнулся он.

В кухне Герман включил чайник. Нина скрылась в кладовке и вскоре вышла оттуда с баночкой варенья.

– А это еще откуда? – удивился он.

– Из твоей кладовки. Ты не знаешь, что у тебя там есть?

– Думал – знаю. И какое варенье?

– Вишневое.

– С косточками?

– Обижаешь, без косточек!

– Тогда найди какую-нибудь вазочку.

– А ты хозяйственный! И вазочки для варенья у тебя есть, и чашки красивые, в розочках. Какой ты… уютный, домашний, – она неожиданно подошла к нему и поцеловала в щеку. – Нет, правда, ты просто замечательный, и я тебя очень люблю!

– В смысле?! – напрягся Герман. – Когда это ты успела меня полюбить?

– Я всегда тебя любила! У меня дома много твоей музыки.

– Ах да, ты говорила… Что еще есть к чаю?

– Вот выспимся, и я утром испеку тебе очень вкусное печенье. Или вишневый пирог. У меня есть засахаренная вишня! А что еще делать, когда вокруг – только сплошной снег? Тихо-мирно жить, как мышки, есть и спать. Да, еще можно смотреть фильмы. У тебя есть «Тариф на лунный свет»?

– Есть.

Она стала перечислять названия фильмов, самых разных, от слезливых мелодрам до экранизаций классики, и всякий раз оказывалось, что у Германа все это есть.

– Я же говорю, ты – замечательный! С тобой и во время снегопада не страшно. Какой чай заварить – черный или зеленый?

– Какой хочешь.

Она заварила зеленый, разлила по чашкам.

– Понимаешь, эту философию я вывела сама и до встречи с тобой считала, что я все делаю правильно. Но ты так осуждаешь меня за то, что я сделала – наказала людей, которые вообще не имеют права на жизнь, – что я начинаю уже сомневаться, а правильно ли я поступила?

– Нина, пожалуйста, оставим этот разговор. Сейчас ночь, понимаешь? А ночью все окрашивается в более мрачные, трагические краски, нежели на самом деле. Если тебе так тяжело и просто необходимо поговорить со мной на эту тему, давай отложим эту беседу на утро, а? И еще… Ты уверена, что все… все это сделала ты и что это на самом деле произошло с тобой?

– Но ребенок-то – мой!

– Какой еще ребенок?! – Брови Германа взлетели вверх.

– Его звали Антон. Он был еще малышом, когда все это произошло.

– Господи, боже мой, да что же еще такого произошло?

– Мой сын…

– Так! Значит, у тебя и сын есть? – Он понятия не имел, как реагировать на эту новость.

– А что в этом особенного? Мне же не пятнадцать лет. Но теперь-то у меня его нет!

– И где же он?

– Он умер. В больнице. Но он мог бы жить, и сейчас ему было бы уже два года.

– Ты хочешь поведать мне очередную душещипательную историю?

– Да! Хочу. Кому еще я могу рассказать о чудовище, которое так гнусно поступило со мной?!

– Это ты о ком?

И она, эмоционально жестикулируя и перемежая свою речь рыданиями, рассказала следующее: до того как устроиться психологом в школу, она работала в одной фирме менеджером, а хозяин задолжал ей за полгода приличную сумму и сказал, что отдаст зарплату только в том случае, если она переспит с ним. Она рыдала и умоляла выплатить ей эти деньги, потому что у нее ребенок болеет и срочно нужны деньги на операцию.

– Нина, может, хватит рассказывать мне все эти страшилки на ночь?!

– Но я это не придумала! Это же было на самом деле!

– Разве такое бывает, что с человеком случается сразу столько драматических ситуаций?! К тебе словно магнитом притягивались все эти трагедии!

– Косвенно, – проговорила она рассеянно, и Герман подумал: лучше уж ему все выслушать до конца и не провоцировать ее на новый приступ неадекватности, во время которого она, чего доброго, набросится на него с ножом.

– Да, конечно, косвенно, ты-то, слава богу, жива. Ладно, что было дальше? Этот владелец фирмы изнасиловал все-таки тебя?

– А почему – все-таки? Словно меня каждый день пытается кто-нибудь изнасиловать! – Она поджала губы. Обиделась.

– Так ты расскажешь мне, что случилось с Антоном…

– Антон Климов его звали, – уточнила она.

– Так твоя фамилия не Вощинина, а Климова?

– Он – Климов, у него была фамилия его отца! – выпалила она, сощурившись. Она начинала злиться, а этого нельзя было допустить ни в коем случае.

– Ладно, извини. У меня у самого нервы сдают, похоже. Ну, так что произошло-то?

– Мне пришлось его ударить. Я пригрозила, что подам на него в суд, особенно если что-то случится с Антоном. Он расхохотался мне в лицо, сказал, что от меня не убудет, если я разденусь прямо в его кабинете и отдамся ему на диване. Что не я первая, не я и последняя и что у женщин… Словом, все бабы так уж устроены природой, что могут не платить деньги, а расплачиваться… собой! И женщинам очень легко жить, гораздо легче, чем мужчинам – те, мол, не могут отдаваться женщинам, потому что их природа устроила иначе. Можешь себе представить, как я ненавидела его в тот момент! Словом, я выбежала из кабинета, принялась названивать знакомым…

 

– Постой! А как же твой муж Вадим?!

– Я тогда еще не было его женой, мы просто были знакомы. Но его в тот момент не было в Москве. Я и до этого обзванивала всех своих приятелей, умоляла их одолжить мне денег на лечение ребенка, но, как назло, ни у кого тогда не было лишних средств.

– Ребенок умер?

– Да, через два дня. Я чуть с ума не сошла!

Как же – «не сошла»! Еще как сошла! Точно: вот тогда-то она и повредилась рассудком. И возненавидела весь мир.

– Чем страдал твой сын?

– У него был врожденный порок сердца, и операцию ему должны были делать в Центре сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева.

– И какая на это требовалась сумма?

– Да, в общем-то, не очень большая. Сто тысяч рублей.

– А на что же ты жила, если твой хозяин не платил тебе зарплату целых три месяца?! – Герман хотел ее запутать, на случай, если она все это сочиняет прямо на ходу. Он хотел ее сбить, сделать так, чтобы она попала в логический тупик, проговорилась наконец и призналась, что эта история не имеет к ее реальной жизни никакого отношения.

– У меня были кое-какие сбережения. Но к тому времени, когда потребовалась операция, они уже закончились.

– Сколько лет было твоему Антону?

Она оглянулась, словно искала кого-то, кто мог бы подсказать ей правильный ответ. Потом как-то неопределенно пожала плечами и сказала:

– Полгода.

– Что было потом?

– Потом? Я застрелила его.

– Кого?!

– После похорон Антона я убила своего босса.

– Фамилию его можешь назвать?

– Зачем тебе? Чтобы сдать меня?! Нет, я ее тебе не назову.

– Да ты ее просто не знаешь!

– Знаю! Но не скажу.

– Может, у тебя в запасе есть и еще какие-то другие истории?

– Это неважно!

– И что ты теперь собираешься делать? Прятаться у меня всю жизнь?

– Нет. Пережду какое-то время и уйду. Только, пожалуйста, не сообщай никому, что я здесь, а? Пройдет время, эти дела закроют, и я останусь на свободе.

– Послушай, Нина, скажи-ка, пожалуйста… Ты и в самом деле считаешь нормальным, что молодая девушка спокойно перебила такое количество народу?!

– А ты считаешь нормальным, что подлецы продолжают жить и приносить страдания обычным людям? Посуди сам: разве посадили бы Вадима с Андреем в тюрьму, изолировали бы их от общества?

– Не знаю. Но и это тоже не метод!

– А то, что мачеха воспользовалась мягким характером своей падчерицы и после смерти мужа присвоила себе обманным путем две квартиры?!

– Так она их все же присвоила?

– Присвоила! Жульническим путем! И собиралась меня отравить! И все эти люди должны спокойно жить? И пользоваться тем, что им не принадлежит? Или ты думаешь, что этого Моисеева надо было оставить в живых?!

Моисеев! Вот! Проговорилась. Вероятно, это и был хозяин фирмы, из-за которого, по ее утверждению, погиб ее сын.

Уф! Нет, так дальше продолжаться не может! Но и запереть эту «Нину» – или как там ее? – в чулан он тоже не может. Окажись она на свободе по окончании снегопада – не будет она молчать, заявит, что Герман ее похитил и держал взаперти! Но самое главное – если бы она освободилась из чулана, то сама убила бы его. У нее бы рука не дрогнула!

– Послушай, оставь меня в покое со своими убийствами и смертями! Я скоро с ума сойду. Ты – обыкновенная девушка и не можешь решать, кому жить, а кому умирать! К тому же я уверен, что и ты сама тоже не без греха.

Она медленно поставила чашку с давно остывшим чаем на стол и посмотрела на него так, как если бы пыталась понять, что ему известно о ее грехах.

– За свои грехи отвечу я сама! – неожиданно дерзко бросила она.

– Да? Вот как? Тогда почему же ты взяла на себя миссию судьи и палача в отношении других людей?

– Оглянись лучше на свою жизнь! – Она смотрела на него уже с явной ненавистью.

Господи, Герман, остановись… Она же сейчас набросится на тебя!

– А что мне оглядываться-то? Я ничего особенного не совершал в своей жизни. Никого не насиловал! Никого не принуждал к сожительству!

И тут он замолчал. Ему показалось, что он сказал нечто лишнее. Да, он никого не принуждал к сожительству с ним, но, быть может, он принудил Веронику к сожительству с Мишей? И вообще, сделал ее несчастной? Что, если так и «Нине» об этом известно? Поэтому она и приехала к нему, чтобы разобраться за подругу? Кроме постыдной истории с бывшей женой, которую он, можно сказать, сам отдал в руки Гурину, ему и припомнить-то было нечего.

Воспоминания, которым он предавался не так давно, пытаясь заснуть, нахлынули на него с новой силой.

В памяти Германа возникли некоторые подробности их семейной жизни с Вероникой, и его обжег жгучий стыд за свою холодность по отношению к бывшей жене, к тому, что он вообще в последнее время их совместного существования воспринимал ее не как человека или даже не как существо, способное чувствовать боль, а как нечто неодушевленное, назойливое, от чего надо бы поскорее избавиться.

А если она понимала все это и, несмотря на все свои страдания, продолжала ухаживать за ним, готовить ему, спать с ним? Зачем она это делала? Идиот! Она, безусловно, любила его! Может быть, она даже замуж вышла за Гурина только лишь потому, что он, Герман, так хотел. Выполнила его очередное желание.

Но как «Нина» могла об этом узнать? Может, они с Вероникой когда-то пересекались? Но где? Как? Или они стали подругами после того, как Вероника вышла за Михаила? Чтобы понять это, неплохо было бы узнать, откуда родом и вообще чем занимается эта лже-Нина! Ясно, что никакая она не Нина Вощинина, стало быть, и не психолог, работавший в школе.

Несколько минут они смотрели друг на друга, стараясь выдержать взгляд сидевшего напротив человека, пока Герман не моргнул. Значило ли это, что «Нина» сильнее его? Безусловно, сильнее, раз она смогла так спокойно убить столько человек, а потом еще и навязаться ему, известному человеку, и поселиться в его спальне! А он бы так смог? Да если представить себе самое ужасное – что он, к примеру, убил человека, например, сбил его машиной, – что бы с ним сталось? Он бы извелся весь! Сошел бы с ума от страха и горя! И это при том, что он не собирался убивать этого случайного прохожего. А она хотела – и убила. Хладнокровно. Стреляла ли она из пистолета, наполняла ли шприц лошадиной дозой героина, подливала ли яд в кофе… Как профессиональный убийца!

Кстати, а почему бы и нет? Может, она и есть профессиональный убийца? И всех этих людей ей кто-то «заказал»? Но кому они нужны, эти люди, подлецы и подонки? И кому потребовалось платить деньги за их смерть?

Нет! В том-то все и дело, что она сделала это сама, по своей воле, издав и подписав им смертный приговор и исполнив его, как завзятый палач. К тому же кто еще мог пожелать смерти этим людям, которые причинили боль именно ей, а не кому-то другому?

Хотя… А как же настоящая Нина Вощинина? Ее ведь нет в живых, если верить Леве. Ее муж и его приятель Андрей «устроили групповуху» (по словам Левы), после чего она и покончила собой. Так, значит, «Нина» – это не Нина, а какая-то совсем другая девушка. Но она откуда-то знала ту Нину! Может, они были подругами?

Когда окажется возможным поговорить с ней начистоту? Сейчас, когда за окнами – ночь и снег, или потом, когда у него появится шанс сбежать из этого дома? От нее? От реальной опасности?

– Ты сказал, что никого не насиловал и никого не принуждал к сожительству, – повторила она тихо. – Но разве только в этом заключается зло?

– Послушай, прошу тебя, давай ляжем спать! Я понимаю, ты слишком возбуждена и напугана своими кошмарами. Я устроюсь на одной кровати с тобой, под своим, разумеется, одеялом. Обниму тебя, просто так, по-человечески, чтобы немного успокоить. Может, тогда ты не станешь изводить меня своими фантазиями?

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru