Анна Боначина
Итальянское лето с клубничным ароматом
Глава вторая
Тильобьянко
Захоти кто описать Тильобьянко, они бы не смогли обойтись без одного слова: переулочки. Эта деревушка, умостившаяся у подножия горы, вся запуталась сама в себе. Дома тянулись вверх вдоль узких, едва ли шире вытянутой руки, улочек. Другими словами, из окна кухни можно было увидеть, что готовит на ужин сосед, заглянуть ему прямо в тарелку и передать соль с одного стола на другой, всего лишь протянув руку через улицу. На деревянных верандах разлились волнами герань и петуньи, и во всей деревне не было никого, кого бы жители не знали по имени. Правда, необходимо упомянуть, что их в Тильобьянко было всего сорок шесть. Ну а вокруг этой горстки домиков простирались поля. Единственная дорога, ведущая из ближайшего города, заканчивалась на маленькой площади с тремя красными скамейками и несколькими фонарями, окруженная церквушкой, небольшим баром и тесным магазинчиком, в котором продавалось, как это часто бывает, практически все, но в очень малом количестве.
Каменные домики и цветущие террасы, мощенные булыжником улочки, которые по мере удаления от центра превращались и вовсе в тропинки – вот что такое Тильобьянко. И если юноши и девушки, как и всегда случается, уезжали отсюда при первой возможности, то те, кто оставался, заботились о деревушке, точно о сувенире на каминной полке: стирали пыль и следили за порядком.
Почти на самой окраине, на улочке, которая периодически разветвлялась на ведущие к полям и лесам тропинки, друг напротив друга стояло два домика: один лимонный, другой розовый, каждый окружен своей невысокой изгородью. В них жили две женщины, которые, как уже упоминалось, были примерно одного возраста, с примерно одинаковыми увлечениями и примерно одной и той же жизнью. И при этом они на дух друг друга не переносили. Их звали Аньезе и Эльвира, а вражда между ними началась из-за шести кустов помидоров и летнего открытого платья и с тех пор не утихала.
Однажды, много лет назад, в уже клонившийся к закату солнечный день, когда Аньезе в огороде боролась со своими плохо растущими помидорами, мимо проходил Марио с газетой под мышкой. Марио, муж Эльвиры и настоящий джентльмен, никак не мог пройти мимо молодой женщины и не предложить свою помощь, раз она столь явно в ней нуждалась. Просто недопустимо! Зато совершенно допустимо для Эльвиры, которая, выйдя из дома, заметила своего возлюбленного супруга в согнутом состоянии в огороде соседки. Которая в свою очередь склонилась над ним, явно движимая намерением показать, что скрывается за вырезом летнего платья.
К чести Аньезе необходимо сказать, что ни о чем, кроме помидоров, она в тот момент не думала, тем более о вырезе, и все же Эльвира не могла поверить, что какая угодно женщина может находиться в нескольких сантиметрах от ее Марио и думать при этом о семействе пасленовых. Поэтому с того момента она, окрестив Аньезе «недостойной женщиной», решила не спускать с нее глаз и ненавидеть со всем страстным упорством. Ничего не изменилось ни после смерти Марио, когда его задавил собственный трактор, ни сейчас, когда им обеим уже стукнуло семьдесят шесть лет.
Как правило, Аньезе вставала с восходом солнца, под прерывистое кукареканье Эваристо, злобного красного петуха Эльвиры, и не проходило ни дня, когда бы она не думала о том, какое чудесное бы из него получилось жаркое с молодым картофелем. Однако в то утро она проснулась раньше петуха и некоторое время лежала в постели в полудреме и, как с ней уже случалось за эти тридцать два года, гадала, куда же делась тетрадь рецептов Луизы.
Конечно, смерть экономки священника была весьма впечатляющей; никто не осмеливался обсуждать тот день вслух, но даже по прошествии стольких лет нет-нет да обменивались взглядами украдкой и полуулыбками. Эта женщина оставила после себя значительное количество войлочных прихваток в виде петухов ее же собственного изготовления, парализованного от ужаса священника и пресловутый сборник рецептов, в котором, как было известно из надежных источников, был также и рецепт «Супремы», клубничного торта, который будто открывал врата в рай.
Так что почти сразу же после того, как экономку Луизу испепелила молния, в Тильобьянко развернулись поиски пропавшей тетради. Тридцать два года спустя они все еще продолжались, тихие и непрерывные, и в то июньское утро Аньезе, предававшаяся в кровати размышлениям, в ожидании петушиного крика, пришла к двум железобетонным выводам. Во-первых, проклятая тетрадь с рецептом «Супремы» наверняка спрятана где-то в доме священника. И во-вторых, с этим рецептом она наверняка выиграет конкурс на Фестивале клубники, который каждый год проходил в Тильобьянко в последнее воскресенье июля и на котором разворачивалась безжалостная битва клубничных тортов.
Тильобьянко казался сказочным городком из стеклянного снежного шара, и ежегодный Фестиваль клубники здесь был настоящим событием, с нарядными дамами и развешанными повсюду плакатами.
Боевой дух, проснувшийся в Аньезе, поднял ее с кровати. Встав, женщина открыла окно и с вызовом посмотрела на петуха Эваристо, который воинственно таращился на нее из своего сада.
– Картофель, – пробормотала Аньезе. – Вот чего ты заслуживаешь. – А потом принялась продумывать свой визит к дону Казимиро. Далеко не первый.
В соседнем доме лимонного цвета, который так прекрасно сочетался с розовым коттеджем Аньезе, Эльвира месила тесто для пасты.
Яйца она только утром собрала из-под собственных кур: Клары, Беллы, Джиневры и Чирче.
Хорошие курочки, бравая четверка: каждое утро сносят по свежему яичку. Крепкими руками с силой раскатывая тесто для тальятелле, Эльвира бросила негодующий взгляд на окно Аньезе: вот уже пятьдесят лет они жили бок о бок, и сорок девять из них старались друг на друга не смотреть. С того самого момента, как Аньезе, которая тогда была свежа как роза, строила глазки ее покойному Марьетто.
Более того, словно одного этого было мало, Эльвира несколько раз слышала, как соседка бормочет угрозы ее петуху Эваристо. Угрозы, включавшие в себя использование духовки.
Сворачивая гнездышки из свежей пасты, Эльвира позволила себе ненадолго погрузиться в воспоминания о своем Марьетто.
Аккуратно выложив последнее гнездышко тальятелле, она удовлетворенно вздохнула: теперь можно было отдохнуть и взяться за книгу из серии «Harmony Bianco», настолько зачитанную, что та ждала ее на диване, уже открывшись на нужной странице. Эльвира как раз дошла до того момента, когда обаятельный дерматолог наконец поддался очарованию пухленькой социальной работницы, застенчивой и милой, после чего следовало множество страниц описаний дрожащих разгоряченных тел. Эльвира ждала, какое же препятствие разлучит их, чтобы привести к эмоциональному воссоединению в конце.
Она готова была спорить, что не обойдется без Джессики, распутной медсестры из ночной смены. Эльвира пробормотала ругательство в сторону этой гнусной женщины, но мысли ее уже обратились в другую сторону: хоть серия и неплоха, издательству давно пора выпустить новый роман Присциллы Гринвуд, ее любимой писательницы, создательницы Каллиопы дель Топацио.
Мечтательно заглядевшись в окно, Эльвира вдруг вспомнила: на дворе стоял июнь, а вилла «Эдера» по-прежнему пустовала. Странно.
Тем временем, пока Аньезе продумывала план, который позволил бы ей прочесать дом священника сверху донизу, а Эльвира предавалась мечтам о новых приключениях Каллиопы дель Топацио и ее страстных возлюбленных – графе Эдгаре Аллане и опаснейшем пирате со шрамом Джеке Рэйвене, – атмосфера в деревенском баре накалялась.
Утренняя партия в брискола[8] оказалась кровопролитнее ожидаемого: Эльвио все брал и брал взятки, но и Витторино не сдавался. Вдобавок к этому Анита, разнося капучино, сообщила новости, о которых Эльвира еще не подозревала: что виллу «Эдера» арендовали и в этом году. Однако про нового жильца пока ничего не известно.
От этой загадки забурлил местный книжный клуб, когда его участницы встретились в маленьком и очень промозглом зале деревенской библиотеки. Ну а три пожилые дамы, лучшие подруги, которых все называли «три кумушки», и вовсе места себе не находили. Эвелина, Кларетта и Розамария всегда были в курсе всего, и услышать от других про нового жильца виллы «Эдера» было попросту недопустимо. Они сгрудились снаружи магазинчика Кларетты – того самого, который должен был продавать изысканные деликатесы, а вместо этого предлагал всего по чуть-чуть, от протертых томатов для соуса до сигарет, и который при этом носил гордое название «Империя деликатесов». Вооруженные раскладными стульчиками и шаткими табуреточками, чтобы было удобнее, они склонились друг к другу обсудить подобное недостойное поведение хозяйки виллы.
Ведь они имели полное право знать, кто будет жить вместе с ними в Тильобьянко, разве нет? Три седые головы возмущенно закивали.
Одетые в разные (но не слишком) вариации одного и того же сарафана в цветочек, которые также неплохо заменяют фартуки и разлетаются как горячие пирожки среди дам определенного возраста, особенно летом, три кумушки казались продолжением друг друга. Всю жизнь проведя бок о бок, они даже стали похожи настолько, что, когда звали по имени одну, оборачивались все трое.
– Так что же, мы ничего не узнаем? И когда же нам скажут?
Розамария вздохнула.
– Не могу поверить, что у нас нет права голоса. Почему мы не можем решать, кому сдать виллу? Помните тот раз, когда ее сняла пара и привезла шестерых детей? Во всем Тильобьянко только и слышно было что их вопли.
– Да, просто возмутительно! – Кларетта удрученно покачала головой. – В конце концов это же нам с ними жить, с этими приезжими – а не этой важной синьоре Людовике!
Три головы снова энергично закивали. Всем была известна неприязнь трех кумушек к Людовике, законной владелице виллы «Эдера». Родившись в Тильобьянко, замуж она вышла за богатого и знаменитого адвоката, с которым познакомилась в круизе, и уехала жить в город, оставив виллу пустовать.
Вот уже много лет как она сдавала ее каждое лето – что, по мнению трех кумушек, было совершенно непростительно. Дом предков нельзя сдавать чужакам, которые приезжают, только чтобы мешать и надоедать, – в самом крайнем случае продала бы ее кому-нибудь из местных жителей.
– А помните тот раз, когда приехала одна парочка и даже ни разу в деревню не вышла? Заперлись в доме и так и просидели там два месяца! Мы даже не знали, что за люди! Наверняка наркоманы, – заявила Эвелина со знающим видом.
– Эти были даже хуже детишек. Они что, думали, что заразятся чем-то, разок пройдясь по улице?
Послышался гомон и крики, и три головы повернулись на шум.
– А, близнецы и малышка. Только посмотрите, какая суета. Эта Вирджиния не умеет с ними обращаться, – заметила Розамария.
– Сейчас влетят в магазин и все тут перетрогают, – пожаловалась Кларетта, с неожиданным проворством поднимаясь с низенького стульчика.
В отдалении и правда виднелась компания детей, близнецов Ла Роза вместе со своей няней-подростком, Вирджинией, легко узнаваемых даже издалека как по производимому шуму, так и по светлым головкам всей четверки. Близнецы, Тобиа и Андреа, два хулигана шести лет с сияющими глазами, носились туда-сюда, а их маленькая сестренка, трехлетняя Маргарита, что-то без конца рассказывала Вирджинии, крепко держа ее за руку, а та очень серьезно ей отвечала. Малышка уверенно произносила все слова совершенно неправильно, но ее все равно все понимали. В тот самый момент она громко объясняла, что упала с велосипеда, ударилась коленкой и теперь хочет клубничное мороженое.
Вирджиния, похоже, все это поняла, потому что ответила:
– Со взбитыми сливками?
Кумушки же услышали: «Я упяя с феёпета, у меня поит коенка. Тепей хосю моозеное с куникой, оккей?»
Близнецы в футболках с тираннозаврами промчались между Розамарией и Эвелиной прямиком в магазин, и те даже не успели смерить их недовольным взглядом. В Тильобьянко еще не видели, чтобы эти двое ходили: что бы они ни делали, все бегом.
– У тебя просто нет способностей, – сообщила Эвелина Вирджинии, как только та подошла достаточно близко.
– К чему? – рассеянно уточнила Вирджиния, прислушиваясь к Маргарите, которая ей говорила: «Есе ковь, смоти», отклеивая пластырь от коленки.
– К воспитанию детей, этой парочки. Да и с малышкой не очень выходит, – с определенным удовлетворением пояснила Эвелина, разглядывая уже растрепавшиеся крошечные светлые хвостики малышки.
– Не думаю, – задумчиво возразила Вирджиния, разглядывая продемонстрированную ей пухленькую ножку. – Хотя ты права… кровь еще идет! Налепим новый пластырь, что скажешь?
– Тя! – с довольным видом согласилась девочка.
– Тогда, может, купить тебе пластыри с рисунком прямо здесь, у синьоры Кларетты, хочешь?
– Тя!! – снова завопила малышка.
– Что, еще говорить не умеет? – прокомментировала Розамария. – Моя Паола в ее возрасте уже отлично говорила.
– Ей осталось всего несколько букв выучить, с десяток, а так она превосходно справляется, – возразила Вирджиния.
– Пьевосходно! – завопила Маргарита с праведным негодованием.
– Ах ты зайка! – воскликнула Вирджиния. – Ты произнесла букву «дэ»!
– Тэ, – уверенно повторила Маргарита.
Из магазина доносился оживленный спор близнецов, которые остановились у холодильника с мороженым. Кларетта не спускала с них крайне недовольного взгляда.
– Так, ребятки, – взяла ситуацию в свои руки Вирджиния. – Возьмем каждому по одному. Какое хотите? Скажите мне, и я достану.
– Я хочу фруктовый лед со вкусом кока-колы!
– И я тоже!
– Тогда я возьму апельсиновый!
– Апельсиновый отстой!
– Неправда! – возмутился Тобиа и пнул брата в голень. – Это ты отстой!
– Я сейчас вызову полицию! – закричала Кларетта из-за прилавка. Близнецы, совершенно неотличимые друг от друга и золотоволосые, точно викинги, тут же замерли.
– Ты правда вызовешь полицию?
– И они приедут на машине?
– И с пистолетами?
– Ну конечно, – вмешалась Вирджиния. – Приедут во всем обмундировании. Вряд ли вы хотите провести лето в тюрьме. Выбирайте себе мороженое и пойдем на футбольное поле, там набегаетесь от души.
Кларетта окинула девушку презрительным взглядом.
– Детей так не воспитывают.
– А это и не моя задача. Я всего лишь должна возвращать их родителям живыми каждый день в восемь вечера, – весело отозвалась Вирджиния, открывая холодильник. – Итак, Маргарита, тебе клубничное мороженое… есть только фруктовый лед, но пойдет. Мальчики?
– Тогда и мне! – хором ответили близнецы.
– Пойдемте, – позвала девушка, с тремя порциями клубничного льда в одной руке и одной порцией мятного для себя в другой. – Запишите, пожалуйста, на счет синьоры Ла Розы, – обратилась она к Кларетте.
Женщина проводила ее глубоко неодобрительным взглядом. Фруктовый лед в девять утра. Вот что получается, если оставить троих детей с подростком.
– Пф, – фыркнула она себе под нос, наблюдая, как девушка в футболке, коротких шортах и с собранными в хвост волосами по очереди раскрывает весь фруктовый лед.
– В общем, похоже, нам не положено знать, кто приедет на виллу, – пробурчала Эвелина, которой не терпелось продолжить прерванный этими бестиями разговор.
– Я правда не понимаю, – поддержала Розамария, пока Кларетта снова устраивалась на своем стульчике. – У нас есть все права, я бы даже сказала, это наш долг – знать…
– А я знаю! – перебила ее Вирджиния, даже не подозревая о грозящей ей опасности.
Все трое замерли на своих местах, и шесть пар глаз уставились в уже загоревшее лицо девушки, которая в блаженном неведении посасывала фруктовый лед.
– Что ты знаешь?
– Как зовут нового арендатора виллы «Эдера». А вы не знаете? Мне папа вчера за ужином рассказал, он составлял договор для синьоры Людовики, – объяснила она, помогая малышке держать мороженое. – Маргарита, не прикладывай лед на ранку.
Отец Вирджинии, симпатичный адвокат, являлся партнером небольшой, но процветающей фирмы вместе с обоими родителями малышей Ла Розы, вот почему летом всю троицу, лишенную школы и детского сада, практически воспитывал шестнадцатилетний подросток, которая была очень довольна летней подработкой, к тому же еще и веселой.
– Вы только послушайте, она знает, а мы нет! Да где мы живем?
– Так и что? Кто она?
Но Вирджиния уже была занята, вытирая коленку Маргарите грязнющим платком, вытащенным из кармана одного из близнецов, а девчушка ей тем временем объясняла:
– Ет хоотный! И коенке хоошо.
– Так, синьорина Всезнайка! – не выдержала Эвелина. – Что дальше?
Вирджиния подняла на них удивленный взгляд:
– Дальше?
– Кто приедет на виллу?! – хором выкрикнули три кумушки.
– А, вы об этом… ее зовут Присцилла Вердебоско, она писательница, – ответила девушка, прежде чем попрощаться. – Ребятки, идемте к фонтану, вы все липкие. До свидания. – И спокойно направилась к фонтану в окружении перемазавшихся детей.
Трое старушек несколько секунд задумчиво молчали.
– И кто эта Вердебоско?
– Никогда не слышала.
– Только писательницы нам не хватало.
Глава третья
Вышеозначенная писательница в тот самый момент сидела на шестом месте второго вагона скоростного поезда 3462, пытаясь поддерживать телефонный разговор с матерью, и не сказать, чтобы ей это удавалось. Вот уже десять минут они по кругу обсуждали одно и то же, а на часах было всего-то половина десятого утра.
– Я никак не могу понять, что это за блажь, взять и похоронить себя в съемном доме неизвестно где. Да там же ничего нет, в этой деревне! Что это за отпуск такой? – повторила Лючинда в двенадцатый раз.
– Мама, это не отпуск! Я еду работать!
– И обязательно уезжать так далеко? Хотя бы поезжай к кузине Матильде, она тебя устроит у себя, детишек повидаешь! Может, тогда и я приеду вас навестить…
Присцилла закатила глаза.
– И как же я буду работать, когда вокруг бегает двое детей четырех и шести лет?
Но ее мать не собиралась уступать:
– Ну и что, мир не рухнет, если ты немного побудешь среди людей! Нельзя же вечно отсиживаться в собственном выдуманном мире, и все! Вот твоя двоюродная прабабка была как ты и плохо кончила!
– Которая? Аугуста?
– Именно!
– А как плохо?
– Говорю же, плохо!
– Например, накачалась наркотиками в туалете на вокзале Местре в 1922 году?
– Присцилла! – с укором воскликнула Лючинда.
– Мама, Аугуста была швеей, и все дамы в Венеции обращались только к ней. Мне кажется, «плохо кончила» – вообще не про нее.
– У нее не было детей, понятно? Ни одного!
– О господи… – Присцилла сползла по спинке сиденья.
Лючинда и не думала сдаваться:
– Сойди с поезда и поезжай в Парму к кузине. Я сейчас ей позвоню, спрошу, можешь ли ты пожить у них недельку.
– Мама, нет.
– Я все равно позвоню!
– Ладно, звони. Меня не будет до августа. Как минимум. Поедешь к Матильде – поцелуй за меня детишек и передай, что я всех люблю и навещу их в сентябре.
– Присцилла, подумай о прабабке Аугусте!
– Мама, мы въезжаем в туннель! Пока, целую!
Она поспешно убрала телефон в сумку и повернулась к окну, разглядывая пейзаж. Взять ли один из детективов в мягком переплете, которые она набрала с собой, или немного вздремнуть? Силы у нее уже кончились.
Присцилла каждый раз удивлялась, как простой звонок от матери мог быть таким утомительным. Безупречная способность матери найти и надавить именно на ту точку, где внутри нее сплетались воображение и реальность, поражала. Эта женщина, несмотря на мировую славу дочери, никогда не считала ее занятие настоящей работой. В ее глазах Присцилла была просто домохозяйкой, которая нашла себе хобби, непонятно почему приносящее много денег. Вот только у домохозяйки по определению должен быть муж, а дочь этого была катастрофически лишена.
Присцилла в зависимости от обстоятельств находила позицию матери оскорбительной, удручающей или забавной. В тот день, когда поезд нес ее в Тильобьянко, настал черед отчаяния. У ее матери язык был подвешен хорошо. Ей это давалось легко. Эта женщина, целеустремленная и стойкая, не видела ничего опасного в реальности. Для Присциллы все было иначе. Реальная жизнь была коварной, стоило попробовать защититься, как та вцеплялась когтями, оставляя на руках глубокие царапины. Кроме того, реальности никогда не удавалось одержать верх над безграничным воображением Присциллы. Зато ее воображаемый мир был прекрасен. Он трогательно оберегал ее и никогда не причинял боль.
– Все проходит, – сказала ей Лючинда после очередной трагической влюбленности, когда Присцилла могла лишь свернуться клубочком в своем горе. Но ее мать не сказала, где проходит. Перед глазами? В венах или под кожей? Хорошо быть как Лючинда, сильной и прагматичной, но Присцилле этого дара не досталось. Зато достались другие, более опасные. Она могла любить с храбростью и мужеством, присущим тем, чей разум не скован необходимостью мыслить рационально. И вкладывала в чувство всю себя с той же пылкостью, с которой писала свои книги.
Как часто случается с мечтателями, под маской женщины почти безмятежно жила девочка, и Присцилла об этом прекрасно знала, потому что порой слышала, как плачет эта девочка, похожая на куколку в платье с накрахмаленным передничком и в сапожках. Со временем Присцилла даже научилась любить ее, но ей слишком легко было причинить боль.
Поэтому она решила: хватит эмоций, от которых вздрагивала эта девочка в ее душе, хватит радостных трепетаний сердца, за которыми следует еще более глубокое разочарование, – тут было от чего сойти с ума. Присцилла знала, что никогда не сможет ощутить любовь как многие другие женщины. Знала, что многие по-другому проживают это чувство, гораздо спокойнее, проще. Но она так не могла, поэтому решила, что, пока не закончила свои дни как безумная миссис Рочестер, запертая на чердаке, пора, как говорится, подвести черту. Все. Точка. Навсегда. Мужчины? Даже говорить не о чем.
Каким они оказались разочарованием, сколько любви она отдала тем, кто на самом деле ее не заслуживал. Ее влюбленности напоминали ее же книги, и то, что кому-то могло показаться банальным, она окутывала светом, и в ее глазах они сверкали.
Она воплощала в реальность самые безумные фантазии ради мужчин, которые никогда бы не сумели их оценить. Поэтому с каждым разом разочарование, сокрушительное раздражение и отчаяние все смелее заявляли о себе. Сперва робко, затем все более открыто. Зачем гореть чистым пламенем ради кого-то, кто удовлетворился бы и спичкой? Присцилла обратила свою страсть в работу. Довольно с нее эмоциональных американских горок, они нанесли ей слишком много ран. Она столько раз собирала с пола осколки своего разбитого сердца, что теперь у нее просто не осталось на это сил.
И эта девушка, которая покорила сердца миллионов людей своими книгами, любовью, такой мучительной и изматывающей, пропитывающей страницы книг вместо чернил, решила, что больше никогда не влюбится. И, следовательно, направила всю свою страсть в книги. С реальной жизнью было покончено.
Поэтому Присцилла писала и писала, создавала сюжеты и персонажей, которые завоевывали сердца и соблазняли так, что женщины и девушки всего мира томно вздыхали над ее романами.
Много лет она была идеальной фабрикой по производству историй: восхитительно-любовных романов из чувств и тоски. Слова, полные эмоций и жизни, лились потоком на бумагу. Присцилле доставляло наслаждение ощущать, как фразы сами собой складываются в голове, как постепенно прямо у нее из-под пальцев появляются персонажи, живые, сияющие, как они обретают форму от нескольких прикосновений к клавиатуре ноутбука. Она черпала полные горсти вдохновения из источника, который никогда не пересыхал, и подарила своим героям то, что сама не сумела найти в реальности.
И вот теперь, размышляла Присцилла, глядя из окна поезда на проплывающий мимо пейзаж, что-то сломалось, и на историях, во всяком случае, в ее глазах, постепенно появлялся тонкий налет пыли. И неважно, что пока никто этого не замечал. Она замечала.
Присцилла почти убедила себя, что потеряла способность менять реальность по своему вкусу, создавая новую. Несколько месяцев она искала свою пропавшую творческую жилку, пыталась убедить вдохновение вернуться, но теперь от него не осталось и следа. Ни единого. Источник пересох, и перед ней лежало только пыльное русло, по которому некогда неслись пенящиеся волны ее неистощимой фантазии. А сейчас на его месте – пустыня с трещинами, из которых уже ничего не появлялось.
Что же будет теперь, когда у нее не осталось даже воображения?
А ведь когда-то вдохновения и желания творить было так много, множество кармашков, из которых всегда можно было выудить нужную идею, найти скрытый поворот или извилистую тропинку, будто посланную судьбой, – сколько раз они спасали ее за время писательской карьеры, да и в жизни тоже. Выдумки и маловероятные объяснения раньше сами слетали с языка, ей даже задумываться не приходилось: в те золотые времена достаточно было открыть рот, и вот уже готова отличная история. Но теперь всему этому пришел конец. Историй под рукой больше не осталось, а кармашки, из которых она их вытаскивала, точно кроликов из цилиндра, бесповоротно опустели.
Какая жалость. Ведь, по сути, воображение и было ее способом заработать на жизнь.
Присцилла со вздохом вытащила из сумки пару детективов. Лучше сосредоточиться на проблемах попроще: Рэймонд Чандлер или С. С. Ван Дайн?
Тем временем в той же томной Венеции, из которой сбежала Присцилла, некий мужчина тоже смотрел из окна, поглощенный своими мыслями. Он наблюдал за кружившими в небе голубями и размышлял о смысле не столько жизни, столько отношений. И о силе той незаметной паутины, которая коварно окутывала чувства, а порой и сердца. Вот поэтому так и получилось, что даже он, обычно такой решительный и волевой, теперь тоже стоял и смотрел на голубей, погруженный в непривычно глубокие утренние думы.
На самом деле Чезаре Бурелло, доктор пластической хирургии и косметологии, почетный специалист, одаренный хоть и суровой, но элегантной мужественной красотой, которая покоряла жертв с обезоруживающей простотой, пытался наконец разобраться с довольно банальным вопросом: куда пропала легкость в отношениях?
Куда исчез волнующий трепет, соблазнительная дрожь, мурашки, в конце концов, которые должны сопровождать отношения с такими очаровательными созданиями, как женщины? Все вдруг исчезло, неумолимо поглощенное их тягой к собственничеству и официальному статусу. Медленно, день за днем оно растворялось в этом болоте, где на смену игривости пришло нездоровое желание уз брака.
Так всегда случалось: ни с того ни с сего легкость уступала место жесткости, и с этого момента начинали расходиться длинные трещинки, которые отнюдь не делали отношения увлекательнее, вместо этого превращая их в жалкий триумф компромиссов.
Все начиналось по чуть-чуть, и обычно люди эти подмены даже не замечали – а он замечал, всегда. Вместо шуток и игр приходила степенность и серьезность, вместо приключений – рутина, смех сменялся фырканьем, а страсть – вялостью. Вот почему рано утром в пятницу Чезаре, бесцельно разглядывая летающих над лагуной птиц, спрашивал себя, неужели так будет всегда. Может, где-то все же существует что-то легкое, удивительное, неподвластное постоянному изматывающему давлению реальности? Кто-то, кто с течением времени остался бы цельным и верным себе. Кто продолжал бы сиять.
Неужели в целом мире не найдется ни одной женщины, которая выбрала бы иной путь? Которая могла бы идти рядом с ним, создавая их собственную карту, шаг за шагом, не позволяя условностям диктовать правила? Одна женщина, только одна, жизнь с которой – нечто особенное?
Потому что Чезаре любил женщин. Любил их мягкость, то, как они двигались, это детское выражение, которое нет-нет да появлялось под слоями макияжа и во взгляде. Ему нравилась их гладкая кожа, плавные изгибы тела, впадинки и ложбинки, на которые обычно не обращали внимания, а он замечал сразу. Женщины, по его мнению, были самыми прекрасными созданиями на свете. Волшебными существами, к которым он испытывал безграничное восхищение. Отсюда и вся глубина его уныния, что воодушевление и предвкушение вновь уступали место условностям. Просто дамоклов меч. Неумолимое тиканье, наполняющее минуты мукой, а не восторженным счастьем.
И вот доктор Чезаре Бурелло, который прекрасно справлялся с любыми неожиданностями в операционной, сейчас был искренне обеспокоен, так как в очередной раз женщина, с которой он встречался последние несколько месяцев, по какой-то причине вбила себе в голову, что является его невестой. Официально. Ей не хватало простой радости быть вместе: они должны были, по ее словам, «оформить отношения». И вот он в который раз влип.
Держа в руке чашку с черным кофе, Чезаре как раз думал, как бы переубедить девушку и при этом не ранить ее слишком сильно. Или, в качестве альтернативы, как порвать с ней, если не будет другого выхода. Ну неужели не существует ни одной женщины, которая смогла бы просто жить, без этого желания обязательно давать всему свое название? Роза пахнет розой, как ее ни назови, разве не так говорил старый добрый Шекспир?
А ведь он их немало повстречал. И все равно неизбежно наступал тот грустный момент, когда он, чувствуя себя незаконно пойманным в клетку, был вынужден принять меры. Роза, заточенная в определяющее ее название, задыхающаяся в тесных рамках, мало-помалу теряла свой аромат, точно разрушенные чары. И очень жаль, так как его нынешняя девушка была не только красивой, но и энергичной, так что Чезаре очень бы не хотел расставаться.
Слабый звук сообщения вырвал его из дум, и, отойдя от окна, он взял в руки телефон, от души надеясь, что там предложение исправить очередную форму губ. Наивный. Вот она, тут как тут, в восемь тридцать пять утра, спрашивает, во сколько он освободится вечером, смогут ли они поужинать вместе, а на закуску – не хочет ли он на выходных познакомиться с ее родителями, а потом вместе поехать в горы. Ну разве не прекрасная идея?
Чезаре едва заметно содрогнулся. Бесполезно, подумал он, качая головой. Слишком поздно. Не лучше ли сделать быстрый и аккуратный разрез, как в операционной, – так рана затянется быстрее.
Пока же он мог превратить ужин в аперитив-объяснение и вежливо отказаться от родителей и семейного отдыха, решил Чезаре, набирая ответ.
Впрочем, эта женщина была не из тех, с кем можно расстаться легко и с достоинством, он это чувствовал. Лучше на какое-то время исчезнуть: какая-нибудь международная конференция где-нибудь далеко отлично бы подошла, ну или хотя бы отпуск в родных краях. В конце концов, он уже несколько месяцев не виделся с братом.
Убрав телефон, который уже разрывался как сумасшедший, Чезаре вернулся к окну. Он поедет в Тильобьянко. Единственное место, где всегда можно найти покой.