Анна Берсенева
Песчаная роза
Прежде чем Соня сообразила, как это могло случиться, шторы зашевелились и из-под них вылез Бентли. Как ни в чем не бывало он прошел через всю комнату к своей корзинке из-под цветов, забрался в нее, свернулся клубочком и уснул.
Странно, что она не сразу поняла, от чего мог быть грохот. А может и не странно, котенок ведь до сих пор остается в слепом пятне ее жизни, поэтому…
И тут яркая, как молния, догадка осветила ее сознание. Вспыхнула та странная ворсинка, заполыхал огонь – разрешение, обжигающее и высвобождающее, оказалось таким сильным, что его можно было бы считать даже радостным.
– Максим! – Соня услышала, что он вошел в гостиную вслед за нею, и обернулась к нему так резко, что чуть не упала. – Это я должна перед тобой извиняться.
– В каком смысле?
Недоумение в его глазах сменилось изумлением.
– В прямом. – Причина собственного спокойствия уже была Соне ясна, и ни малейшего изумления она не испытывала. – Я почему-то была уверена, что ты должен быть готов защищать меня. Без размышлений и любой ценой.
– Но я действительно…
– Я не имела никакого права от тебя этого требовать. – Соня посмотрела ему в глаза так прямо, как не смотрела никогда. – Я тебя не люблю. И даже хуже того, я и была-то с тобой только потому, что тебя не люблю. Не хотела никого любить вообще, не хотела привязываться, и ты для этого очень подходил. Мне так казалось. А на самом деле это не так. Наверное, не так. Не знаю! Но я точно не должна была ожидать от тебя самоотверженности, раз сама… В общем, прости меня, если можешь. Хорошо, что так вышло. Если бы не тот грабитель, я этого не поняла бы. Не решилась бы себе в этом признаться. Хорошо, что так вышло, – повторила она.
Максим молчал. Соне показалось, он тоже чувствует облегчение. Или просто ей хочется так думать?
Но это было уже не важно. Максим вышел из комнаты. Щелкнул замок входной двери.
«Правда хорошо, что так вышло, – со спокойствием, которое теперь было ей понятно, подумала Соня. – Он хотя бы не заплатил ни жизнью, ни здоровьем за мое равнодушие к нему. А занимался бы не кунг-фу, а какой-нибудь борьбой Голицына, и был бы в себе уверен, и не испугался бы, и неизвестно, чем бы кончилось».
Борьба Голицына всплыла в ее памяти совсем некстати. Или наоборот, кстати? Может быть, именно эта давно канувшая в прошлое подробность и подожгла наконец ту мысленную ворсинку, которая, вспыхнув, позволила ей увидеть свою жизнь во всей беспощадной ясности.
«У вас княжеская фамилия», – сказала она тогда. А Шаховской усмехнулся и ответил, что такие маркеры давно не имеют отношения к действительности, что все это кончилось еще когда князь Голицын взялся обучать чекистов приемам своей борьбы, что он обычный еврейский мальчик из хорошей московской семьи и закончил не Пажеский корпус, а пятьдесят седьмую школу.
Глава 9
– Конечно, мне было интересно, – сказала Соня.
– Совсем не конечно, – ответил он.
– Почему? – Она даже обиделась немножко. – Я выгляжу такой глупой?
– Вы совсем не выглядите глупой. Но при взгляде на вас кажется, вы знаете что-то большее, чем внешняя сторона жизни. Мне, во всяком случае, так казалось все два часа, что я на вас смотрел.
Он действительно смотрел на Соню все время, пока шла запись передачи. Заметив это – трудно было не заметить! – она сначала удивилась, потом смутилась, потом обрадовалась. А потом перестало иметь значение и первое, и второе, и третье – она только слушала его, и это занимало все ее внимание.
– Неосознание страной преступлений собственного прошлого уродует настоящее этой страны и лишает ее будущего. Это понимают все-таки многие. Но что именно следует осознать и, главное, что с этим осознанием делать дальше? А вот это остается неясным для большинства даже тех людей, которые не сомневаются в преступлениях тоталитаризма и искренне хотят их изжить. Что людям делать с таким мучительным осознанием? – повторил он. – Продолжать жить, как будто ничего не произошло? Но тогда зачем осознавать, чего ради мучить себя – из пустого мазохизма?
Это оказалось так неожиданно! Серьезное, важное, что он говорил. Смысл его слов. Его интонации. Тембр его голоса. Блеск его глаз.
Недюжинность – это слово, не самое употребительное, при взгляде на него пришло Соне в голову само собою.
Когда рассаживали зрителей, ее перевели из последнего ряда, куда она села сама, в первый. А когда попыталась возразить, что она ведь не эксперт, и мнение свое высказывать не будет, и вопросы задавать не собирается, администратор сказал:
– Вам и не надо ничего высказывать. Вы – прекрасная деталь. – И объяснил: – Толстой о Чехове так говорил: у него каждая деталь или прекрасна, или нужна. Вы – первое. Ну и второе, значит.
«Ничего себе у них здесь сотрудники!» – подумала Соня.
Как ни много она читала, как ни любила и Толстого, и Чехова, но такую цитату слышала впервые. А в этой «Культурной революции» ее знает обычный администратор, получается.
Соня обрадовалась, что пришла. Хотя по дороге сюда, на Пречистенку в Музей Пушкина, где снимали передачу, досадовала, что ее бывший университетский преподаватель, которого она встретила вчера в Театре на Малой Бронной, всучил ей приглашение, сказав, что одним из главных героев – «креслом», как их называют в студии, – будет его жена. Сразу неловко было отказаться, а потом неловко не прийти, раз уж пообещала.
Соня, конечно, сто раз видела эту передачу. Она шла на канале «Культура» много лет, еще бабушка называла ее чистым островком в мутной телевизионной воде, добавляя, что по крайней мере видишь умных людей и знаешь их мнения о чем-то существенном. В общем, неплохо, что здесь оказалась, хоть и пришлось из-за этого пропустить день рождения однокурсницы.
Впечатление укрепилось, когда гостей впустили в зал. Соня сразу узнала праздничное предчувствие, которое всегда охватывало ее в Консерватории или в Большом театре и вдруг охватило здесь, хотя ничего похожего на те залы в этом зале не было.
Запись шла в просторном атриуме музея. Интересно было смотреть, как раскачиваются за стеклянной стеной разноцветные аэромэны, вот ведущий вошел, поднялись на невысокий помост и уселись в кресла два главных участника… Первой из них была жена Сониного преподавателя, фамилию второго Соня не расслышала, но ей сразу бросилась в глаза его внешность. Бабушка называла таких мужчин beau ténébreux – сумрачный красавец. До сих пор Соня думала, что это определение может относиться только к герою какого-нибудь старинного французского романа, и вдруг человек именно с такой внешностью сидит в нескольких метрах от нее и говорит не старинные, а такие острые, такие современные вещи, что его можно слушать бесконечно.
Она и слушала так внимательно, что даже не поняла, когда запись передачи закончилась. Таким сильным было впечатление от его слов, такие новые для нее, ошеломляющие мысли ими порождались.
С гудящей от мыслей головой Соня спустилась из стеклянного атриума вниз, в вестибюль с фонтаном, возле которого уже собирались участники и зрители следующей программы. Она пошла в гардероб, но из-за того, что плохо ориентировалась в незнакомых помещениях, тем более в таких, как этот музей со множеством переходов и коридоров, – заблудилась и вместо гардероба оказалась в кафе. Дым здесь стоял стеной, причем буквально: воздух был от него сизым, курили за каждым столиком. Людей было много, и все такие известные, что Соня даже растерялась, потому что не ожидала оказаться рядом с такими людьми в столь непринужденной обстановке: все друг с другом знакомы, здороваются, смеются, о чем-то вдохновенно беседуют.
Она уже собиралась спросить, как найти гардероб, у дамы в эффектном пиджаке, сшитом на манер лоскутного одеяла. Внешность этой дамы была ей смутно знакома, но по крайней мере это была не Ирина Хакамада, которая сидела за одним из столиков, и не режиссер Кончаловский, сидевший за другим.
– А я-то не понимаю, куда вы исчезли, – вдруг услышала Соня. – Прямо в воздухе растаяли.
Обернувшись, она увидела человека, которого неотрывно слушала полчаса назад, и растерялась еще больше, потому что так и не узнала ни фамилии его, ни отчества. Не обращаться же к нему по имени, как это во время записи программы делал ведущий – судя по всему, давний его приятель.
– Я не растаяла, – сказала она. – Я просто не могу найти гардероб. – И зачем-то объяснила: – Мне надо плащ забрать и зонтик.
– Вы торопитесь? – не обратив внимания на глупость ее объяснения, спросил он.
– Нет, – ответила Соня.
Даже если бы и торопилась, то отложила бы все дела. Она удивилась, поняв это, но тут же и про удивление свое забыла тоже.
– Может быть, посидим здесь немного? – предложил он.
– Спасибо, с удовольствием.
Соня наконец пришла в себя. Вернее, стала собой – не дурочкой из переулочка, растерявшейся от того, что оказалась среди известных людей, а обычной московской студенткой, то есть вчерашней студенткой, конечно, она все никак не могла привыкнуть, что студенческие ее годы позади…
– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.
– Разве улыбаюсь? – удивилась она.
– Да, хотя почти незаметно. Вы улыбаетесь своим мыслям. Это завораживает.
Соня не поверила бы, что может кого-то завораживать. Но он не был похож на лживого человека. Даже иронии не было в его взгляде, а только ум и интерес к ней.
Сели за освободившийся столик, он спросил, как ее зовут, что для нее взять, она ответила, что все равно, да, можно кофе, нет, пирожное не надо и коньяк не надо тоже, он принес ей кофе, а себе коньяк на дне бокала, сел напротив нее, спросил, было ли ей интересно, а потом как раз и сказал, что при взгляде на нее кажется, будто она знает нечто большее, чем внешняя сторона жизни, и эти его слова смутили и обрадовали ее так же, как все, что он говорил в этот вечер, не ей специально говорил, а миллионам людей, которые потом увидят его по телевизору, но все-таки и ей тоже, потому что на нее он смотрел все время.
– Я не знаю больше того, что вы говорили сегодня, – сказала Соня. – Вернее, я об этом даже не задумывалась.
– Странно.
– Почему?
– Потому что вы производите впечатление человека такого… задумчивого. Загадочно задумчивого, я бы сказал.
– Не знаю. – Его слова смущали ее и тревожили, но она постаралась не обращать на это внимания. – Я просто не считала существенным… Вот это осознание произошедшего с нами в двадцатом веке, о котором вы говорили. А теперь даже не понимаю, как могла не считать.
– Ну, это как раз понятно. Вы родились с сознанием, что если не защищаешь свою или чужую жизнь, то людей убивать нельзя. В вас по умолчанию встроено, что убийство – зло абсолютное. Для вас в этом нет предмета обсуждения. Но ведь это для вас. А для миллионов наших соотечественников, да что там, для десятков миллионов, это не предмет обсуждения совсем в другом смысле. Они уверены, что людей убивать можно. Для них это вопрос целесообразности, и не более того. А то и вовсе не вопрос. Можно, потому что я могу. Можно, потому что я хочу.
– Вы не правы! – Соня даже задохнулась от волнения. – Это совсем не так. Этого просто быть не может! Чтобы обычные люди, не преступники так думали…
Он молчал. Его взгляд был прям, но непонятно было, что таится в сумеречной дымке его глаз.
– Мне хотелось бы жить в вашем мире, – сказал он. – Не думайте, что я хочу вас обидеть. Наоборот, для меня было бы большим счастьем так смотреть на жизнь. Вы студентка?
Он сменил тему, и Соня обрадовалась этому.
– Чуть не ответила «да», – сказала она. – Не могу привыкнуть, что уже нет.
– В этом году закончили?
– Да. Историко-архивный.
– В РГГУ? На Никольской?
Она кивнула.
– Я хотела на филфак МГУ, но не поступила. Год работала в РГАЛИ. В Архиве литературы и искусства. – Соня запоздало сообразила, что он, конечно, знает, что такое РГАЛИ. – И мне понравилось. И я поступила в следующем году на историко-архивный. И вот закончила. Потому и странно, что все это как-то вне моего сознания было… То, о чем вы сегодня говорили. Правда, я на архивоведении училась, не на историческом. Но все равно это очень странно.
Она в самом деле удивлялась этому теперь. Как могло быть, что страшное преступление, заполнившее целый век огромной страны, разлившееся из нее по всему миру, – как могло быть, что, будучи ей известным, конечно, известным, это оставалось совершенно вне ее мыслей?..
– Просто вам казалось, что это кончено навсегда.
Да! Он объяснил одной фразой. Но слово «казалось» удивило Соню.
– А разве не так? – спросила она. – Разве не кончено?
Она всматривалась в его глаза, но ясности в них не было.
– Конечно, нет, – ответил он. – Обществом это не осмыслено и не осуждено. А значит, вернется в любую минуту.
Его слова ошеломили ее. Что – вернется? Пытки, расстрелы?! Она вспомнила, как еще в школе учитель истории возил их на Бутовский полигон и каким потрясением для нее было, что в день здесь убивали по несколько тысяч ни в чем не повинных людей, и один из этих людей был мальчик тринадцати лет, точно такой, как она, его звали Миша Шамонин, и это было не в войну, а в самое обычное мирное время, в самой обычной Москве, когда в театрах шли спектакли и детей водили в зоопарк… Но это ведь история, давняя история, это прожито, и невозможно представить, чтобы это не то что повторилось, но даже названо было как-то иначе, чем страшным преступлением!
– Борь, познакомь со своей юной спутницей, – услышала Соня. – Можно к вам присоседиться? Виноградом угощу.
Подняв глаза, она увидела стоящего возле их стола человека довольно потасканной внешности, с большими, как будто надутыми губами и светлыми кудрями. В одной руке он держал бокал вина, а в другой блюдце с виноградом. Одновременно со своим вопросом и не ожидая ответа, он придвинул ногой стул от соседнего столика, уселся рядом с Соней и представился:
– Михаил.
Соне пришлось назваться тоже и сразу же начать слушать его рассказ о том, как он был «креслом» в только что закончившейся записи, и как его пытался ущучить собеседник, но он срезал его неоспоримым аргументом о том, что рыночные отношения – это вчерашний день экономики.
– Чтобы эффективно противостоять Западу, нужна принципиально иная политика финансового регулятора, – рассказывал он. – И вот я говорю: вы уверены, что Центробанк способен ее вести?
– А ты уверен, что Западу надо именно противостоять? – поинтересовался Борис.
– Ты, конечно, предпочел бы, чтобы мы под него легли.
– Есть и другие варианты поведения, – пожал плечами Борис.
– Нет других вариантов! Исторически нет. Мы вообще, я тебе скажу, недооцениваем историческую парадигму в выстраивании национальной экономической модели. Отбросили социализм, лучшее, что у нас было, а что получили взамен?
Задавая этот вопрос, Михаил сделал эффектный жест правой рукой. От него так веяло самодовольством, что становилось скучно еще до того, как он открывал рот. Одно хорошо: такого рода речи легко переходили у Сони в фоновый режим. Под его самозабвенный монолог про национальную экономическую модель она потихоньку разглядывала людей за соседним столиком. Вернее, не всех людей, а только ту даму в пиджаке, похожем на лоскутное одеяло, которая сразу обратила на себя ее внимание. То есть не саму даму она разглядывала, а как раз ее пиджак. Соня поняла наконец, что именно он, а не внешность его хозяйки, показался ей знакомым. Точно такой пиджак был когда-то у бабушки, ей сшила его Тамара Санчес, которая, бабушка говорила, была очень известна в московской театральной и богемной среде. С тех пор прошло, наверное, лет пятьдесят, а пиджак, надо же, у кого-то сохранился и до сих пор выглядит так же богемно.
Отвлекшись от пиджака, Соня услышала, что Михаил все еще рассказывает о национальных стратегиях.
– Не буду вам мешать, – сказала она, вставая.
– Вы совсем не мешаете! – воскликнул Михаил. – Оставайтесь, Соня. Или, может, куда-нибудь перейдем? В ресторан, а? В благословенные советские времена это называлось выпивать с пересадками. Тогда я вас в Домжур пригласил бы или в Дом литераторов. В ресторан ВТО тоже можно было бы, а сейчас…
– Спасибо, – сказала Соня. – Но я спешу, к сожалению.
Борис догнал ее, когда она шла по Пречистенке. Передачу записывали поздним вечером – администратор объяснил, что это необходимо для правильного света в стеклянном атриуме, – и теперь было уже совсем темно. Шел дождь, мокрые деревья на бульваре, мокрый асфальт, витрины – все блестело в уличных огнях таинственно и радостно.
Борис с Соней стояли посреди бульвара, и раскрытые зонтики держали их в отдалении друг от друга.
– Извините, что задерживаю вас, – сказал он.
– Вы меня совсем не задерживаете, – возразила она.
– Вы же сказали, что торопитесь.
– Меня тяготило общество Михаила, и я солгала.
– Это ложь во спасение.
– Чье?
– Ваше. Мишка мой одноклассник. От получаса общения с ним голова потом весь день болит. Трудно выдержать столько человеческой глупости на единицу времени. Да и незачем выдерживать.
– Он ведь экономист? – спросила Соня.
– Очень условно. При Сталине был порядок и прочее в этом духе. Социализм, вторая попытка. На этот раз надеется пристроиться поближе к корыту, в прошлый раз по молодости не успел.
– Зачем же его приглашают на эту передачу? – удивилась Соня.
– Плюрализм мнений, – усмехнулся Борис. – Они, когда придут к власти, нас никуда приглашать не будут. Это еще в лучшем случае.
– Вы какие-то ужасные вещи говорите. – Она поежилась. – Никуда не пустят, расстреливать будут…
– Но догнал я вас не для этого. – Свет фонарей тонул в сумраке его глаз. – Вы ведь еще не устроились на работу?
– Я собиралась, – словно извиняясь, объяснила Соня. – Думала в РГАЛИ пойти. Может, они меня помнят и возьмут. Но однокурсница сразу после диплома пригласила всю нашу группу в гости, она в Юрмале живет, потом еще какие-то летние дела… В общем, еще не устроилась.
– Тогда, может быть, пойдете ко мне?
– К вам – это куда?
– В издательский дом.
– А в какой? – спросила Соня. И наконец призналась: – Я ведь ни отчества вашего не расслышала, ни фамилии. Извините.
– По отчеству не обязательно. Борис Шаховской.
– Красивая фамилия.
Необъяснимое смущение, заставляющее говорить одни сплошные неловкости, охватило ее снова.
– Обыкновенная.
– Разве обыкновенная? Аристократическая.
Внешность у него точно была аристократическая: высокий лоб, узкая переносица, а главное, ум в глазах.
– Такие маркеры давно не имеют отношения к действительности, – усмехнулся Шаховской. – Все это кончилось еще когда князь Голицын взялся обучать чекистов семейному секрету голицынской борьбы. Я обычный московский мальчик из хорошей еврейской семьи и окончил не Пажеский корпус, а пятьдесят седьмую школу. Если захотите у меня работать, звоните.
Он достал из кармана бумажник, из него визитную карточку, протянул Соне, она машинально взяла.
Кивнув на прощание, Шаховской пошел через бульвар к метро. Соня прочитала на карточке: «Издательский дом Шаховского. Шаховской Борис Семенович. Генеральный директор».
Глава 10
Алеся предупредила, что зайдет совсем рано, сразу после ночной смены, и буквально на минутку, так что Соня может прямо на пороге отдать ей котенка и ложиться спать снова.
Спать Соня, конечно, не собиралась, тем более что до работы ей оставалось всего два часа.
– Позавтракаем, и я такси тебе вызову, – сказала она, открыв Алесе дверь. И, предвидя ее возражения, заранее возразила сама: – Как ты в метро собираешься ехать? Бентли в переноске, лоток, еще миски для еды.
– Я только переноску возьму. – Алеся раскрыла мокрый зонтик, поставила на пол в прихожей. – Все остальное в Багничи не повезу же. Лоток там ни к чему, а миски найдутся.
Бентли обнюхал зонтик и принялся слизывать с него дождевые капли.
– Стыдно, что я его отдаю, – сказала Соня.
Она даже себе самой не решалась в этом признаться. Но с Алесей легко было говорить обо всем, Соня сразу почувствовала. И поняла, что это же сразу почувствовал Женя.
– Чего стыдиться? – пожала плечами Алеся. – Не на улицу же выбрасываешь. Стыдно притворяться, что любишь, когда на самом деле нет.
Честная ясность ее мира еще больше облегчала общение.
– Твои родители точно не против? – спросила Соня.
– А что им? Как только Сережку у них заберу, они из Пинска в Багничи переберутся, давно хотели. А в деревне же это просто. Живет себе кот, мышей ловит. Но кормить его они будут, не беспокойся.
– В том-то и дело, что не беспокоюсь, – вздохнула Соня. – Ты омлет ешь? Кофе будешь или чай?
Французский омлет эрболада был одним из немногих блюд, которые она умела готовить.
– Красиво ты его делаешь, – сказала Алеся, глядя, как Соня перемешивает в миске взбитые в пену белки с нарезанными травами – петрушкой, базиликом, мятой – и посыпает тертым пармезаном.
– В Париже научилась.
– Ого!
– То есть не научилась, а просто видела. Сидела в летнем кафе в Люксембургском саду и смотрела, как повар делает омлет. Потом оказалось, он его делал по средневековому рецепту.
Это был тяжелый и тягостный день. Ни аллей Люксембургского сада она тогда не замечала, ни людей, проходящих мимо нее и сменяющих друг друга за столиками. Взгляд как остановился на поваре, стоящем у плиты в центре кафе и ловко нарезающем целые горы трав, так и не мог с него сойти. Что ж, хотя бы средневековый французский омлет научилась в тот день готовить.
Соня воспользовалась Алесиным присутствием и для того, чтобы сварить кофе, который бабушка Лиза называла «по-лейпцигски». Для себя одной она его варить поленилась бы, а Женька не понимал, как можно варить кофе на взбитом с ликером яичном желтке. Ему эти продукты казались несочетаемыми.
– Вкусно, – сказала Алеся, попробовав кофе. – И чашка красивая какая.
– Из нее Женя пьет, с детства еще. Ее бабушка из Германии привезла.
«Повезло Женьке», – подумала Соня, заметив, как Алеся посмотрела на его чашку.
Эта миниатюрная кофейная чашечка с нарисованными на дне синими мечами была единственным трофеем, который бабушка Лиза привезла с войны вместе с рецептом кофе по-лейпцигски. Когда, выйдя на пенсию, родители продали квартиру в Подсосенском переулке и уехали на Алтай, а Соня перебралась в эту, оставшуюся после бабушкиной смерти ей и Жене, то взяла чашку с собой.
– У тебя много необычных вещей, – сказала Алеся, разглядывая чашку.
– Как раз нет. У родителей был довольно спартанский дом. Они инженеры, вечно в командировки ездили. А бабушка в войну, мне кажется, очень ясно поняла, что действительно не имеет смысла собирать сокровища на земле, и не собирала. Так что кроме этой чашки и песчаной розы ничего особенного у нас нет.
– А что такое песчаная роза?
– Да просто кварц. Из Сахары. Дожди проникают сквозь песок, меняют его структуру, получаются кристаллы. Некоторые в форме роз. Может, мой прадед по отцовской линии был какой-нибудь исследователь пустынь. Хотя вообще-то эти песчаные розы обычным туристам продают, я сама видела в Тунисе.
– А почему ты сказала «может быть»? – спросила Алеся. – Не знаешь, кто был прадед? Ты не думай, – добавила она, – у меня тоже так. Мама, например, считает, что я на свою прабабушку похожа, а я про нее только и знаю, что ее звали Вероника и что она медсестра была, как я. То есть я, как она.
– И я о бабушкиных предках ничего не знаю, – кивнула Соня. – Но она детдомовская была, так что это хотя бы понятно. А вот почему про отца ее ребенка, нашего деда то есть, практически ничего не известно, это трудно объяснить. Он на фронте в восемнадцать лет погиб. Хорошо, что ребенок вообще получился.
– Получился? А были с этим сложности?
– Никаких, даже наоборот, залетела в одну-единственную ночь. Я, знаешь, романтичная девочка была, дура, проще говоря, и мне казалось, что это была любовь с первого взгляда во фронтовом госпитале. А бабушка говорила, что не только влюбиться не успела, но даже лицо его толком разглядеть. Сильная усталость у нее была от войны, отчаяние накатило, показалось, что убьют, а страшно же в самом конце войны умирать. Хотя, правда, и в начале страшно… А тут мальчик свой, московский, только что призвали. Ранение у него было легкое, утром опять на передовую. Сидели всю ночь, вспоминали каток на Чистых прудах и всякое такое. – Соня улыбнулась. – Бабушка мне потом говорила: ну как было ему не дать, когда видно, что очень хочет, и трепетный такой.
– А потом?
– С тобой правда легко! – засмеялась Соня. – Я потому и разболталась. Да понятно, что потом. Через пару месяцев выяснилось, что беременная. Думала, задержка просто, в войну постоянно бывало. Но нет. А мальчика убили уже. Это в Берлине было, передовая за углом, так что она сразу узнала. Война кончилась, она демобилизовалась и в Москву вернулась. И решила на всякий случай зайти к его родителям. Не то чтобы претендовала на что-то, но считала, надо им сообщить про беременность, раз их сын погиб.
– И что они?
– А она их не застала. Отец его, наверное, тоже на фронте был, но живой ли, никто не знал. Про мать вообще ни слуху, ни духу. Да и интереса ни у кого не было, соседи – случайные люди. В квартиру в Подсосенском две семьи подселили, это в Москве сплошь и рядом случалось в войну. Коммуналки очень долго потом не рассселяли. А тогда за хозяевами одну комнату оставили, вещи туда снесли, да и забыли про них. Но соседям, бабушка говорила, как-то неловко стало, что ли. Стоит на пороге беременная – в шинели, с фронта, одна. Правду говорит или врет, разбираться не стали – пустили ее в ту комнату, и стала жить. И папу моего там родила, и даже на фамилию Артынов записала. Тогда ведь многие не регистрировали брак. А у нее письмо было. Видимо, дед мой действительно трепетный был, ей не показалось. Написал перед боем, что хотя ее это ни к чему не обязывает, но он считает ее своей женой, а когда война закончится, они решат, как им строить свою жизнь дальше. В сорок пятом году этого и для загса, и для домоуправления оказалось достаточно.
– Какая история…
Соня видела, что Алеся еле перевела дыхание.
– На самом деле для того времени обычная. Хотя меня она тоже потрясла когда-то. Пойдем, песчаную розу покажу.
В комнате Соня открыла стоящую на консоли шкатулку из черного эбенового дерева. В детстве сама эта шкатулка казалась ей таинственной, особенно когда она прочитала «Пятнадцатилетнего капитана» с его злодеем Негоро и африканскими приключениями.
– Ох ты боже, красота какая! – выдохнула Алеся.
Песчаная роза была размером с дореволюционную пятикопеечную монету и состояла из множества полупрозрачных кристаллических лепестков, один из которых словно ветром был отвернут. Она в самом деле была хороша, тем более в кованом колье из тусклого, с желтинкой серебра.
– Надень, – попросила Алеся. – Тебе к глазам так идет! И волосы у тебя точно такого цвета, как эта роза.
– Да, нам преподаватель латыни говорил: «А флавус – это такой, знаете, невыразительный песчаный цвет. Вот как волосы и глаза у Сони Артыновой».
– Бестактный какой!
– Просто честный.
– Как только соседи тогда не прибрали? – разглядывая колье на Сониной шее, заметила Алеся. – Видно же, что вещь дорогая, ручной работы.
– Работа, кстати, кустарная, довольно грубая. И серебро с примесью меди, потому такой цвет у него странный. Хотя в этом есть своя первобытная прелесть. А не прибрали потому, что комната опечатана была. Бабушке соседка сказала: только печать ты срывай уж сама, тебя начальство побоится тронуть, у тебя смерть еще из глаз не выветрилась.
– Это кто на фотографии? – спросила Алеся.
Фотография в темной деревянной рамке стояла здесь же на консоли. Что она сделана много лет назад, было понятно не только по фотографической технике, но, Соня считала, по типу лица, на ней запечатленного.
– Думаю, это прадед наш с Женькой и есть, – ответила она. – Там подпись на обороте – Артынов Сергей Васильевич.
– И без подписи понятно, что родственник. Женя – вылитый он. Даже страшновато.
– Почему?
– Так ведь никто его не видел никогда. А он вот где… В живом человеке, через сто лет. Пугают такие бездны.
Соня, как часто бывает у двойняшек, совсем не была похожа на брата. Но она и ни на кого не была похожа, а Женино сходство с прадедом в самом деле было разительным. Особенно взгляд совпадал. Когда бабушка сердилась на маленького Женьку, то, в сердцах указывая на фотографию, говорила, что этот небось тоже никакого черта не боялся.
– Твоя бабушка замуж потом не выходила? – спросила Алеся.
– Вот и ты уже романтическую историю домыслила, – улыбнулась Соня. – Она своего фронтового партнера нисколько не любила. И замуж после войны вышла, почему же нет. По любви и удачно. Это квартира ее мужа.
– Я пойду. – Алеся взглянула на часы над консолью. – Поезд у меня вечером, но мы с Женей еще хотим в Икею съездить, письменный стол купить.
– Ты Сережу сейчас привезешь? – спросила Соня.
– Женя сказал, незачем откладывать, раз мы решили его забрать.
Соня вспомнила, как на ее вопрос, поедет он снова в Африку или останется работать в Москве, брат не ответил, и она поняла, что ему непросто это решить. Потому что по сути решить надо, забирают ли они Алесиного десятилетнего сына из Пинска в Москву. А внутри этого решения, как в матрешке, скрыто еще одно: готов ли он к такой ответственности? Конечно, ответственность реаниматолога мало с чем сравнишь, но все-таки она совсем другая. Ее можно увезти с собой в Африку, с ней можно вернуться обратно в Москву или в Берлин – она относится к твоей работе, а жизнь твоя, пусть даже та небольшая ее часть, которая от работы только и остается, все-таки полностью принадлежит тебе, в ней ты свободен. И кто знает, хочет ли Женька от этой последней своей свободы отказаться, и кто вправе требовать этого от него или даже спрашивать его об этом? Соня считала, что уж точно не она.
Алеся ушла, забрав Бентли, который даже не проснулся, когда его укладывали в переноску.
– Не переживай, – сказала она. – У него вторая жизнь начинается, это же хорошо.
– Вторую он у Витьки прожил. Третью у меня. Это если считать, что первую в контейнере для мусора. Хотя точно неизвестно.
– Значит, четвертая. У кошек их девять, говорят.
Соня все-таки вызвала для Алеси такси и, открыв окно, проводила взглядом машину, исчезающую в сплошном дождевом тумане. Последний укол стыда был особенно острым.
Фотография на консоли была ей так же привычна, как песчаная роза. Но сейчас разговор с Алесей соединился со стыдом из-за Бентли, и все это обернулось странной тревогой, от которой Соне показалось, что ледяной взгляд прадеда пронизывает ее насквозь. Как ни странно, ей стало спокойнее под этим взглядом, как будто он охладил разгоряченное сознание.
Она сняла колье. Блеклая песчаная роза тускло переливалась кристаллическими лепестками в золотисто-серебряной оправе. Как все-таки нелепо быть похожей на мертвый предмет, вынырнувший из бездны времени! Впрочем, это далеко не единственная нелепость ее жизни.
