Анна Берсенева
Австрийские фрукты
Художественное оформление серии П. Петрова
Серия «Русский характер. Романы Анны Берсеневой»
В оформлении переплета использована репродукция картины Натальи Тур «Зима. Портрет Насти. Из серии «Времена года» (2006)
Серия «Супербестселлер Анны Берсеневой»
В оформлении переплета использованы фотографии:
Algor_1, Jascha Asadov / Shutterstock.com
Используется по лицензии от Shutterstock.com
Часть I
Глава 1
– Ой какой прекрасный фикус! Ваш?
– Соседский, – ответила Таня, входя в приехавший сверху лифт.
Фикус появился на лестничной площадке месяца два назад. Наверное, стал занимать в соседской квартире слишком много места. Удивительно, как он вообще оказался у Артюховых: бесполезного имущества у них сроду не бывало.
Дверь закрылась, и лифт поехал на первый этаж.
– Я бы ни за что фикус не завела, – словно в ответ на Танины мысли сказала соседка.
Она жила на семнадцатом этаже, на вид ей было лет пятьдесят. После нее в лифте, особенно вот в этом, маленьком, целый день держался удушливый аромат. Ей нравились пряные духи, и казалось, что она не брызгается ими, а обливается.
Но все-таки запах любых духов лучше, чем вонь от десятка маленьких собачонок, которых берет на передержку другая соседка, с седьмого этажа. Каждый раз, когда та выводит всю свору гулять, какая-нибудь собачка обязательно успевает нагадить в лифте, и если бы не добросовестный дворник-таджик, каждый день убирающий подъезды вверенного ему дома, собаками здесь воняло бы всегда.
– А чем фикус плох? – спросила Таня.
Только чтобы разговор поддержать, вообще-то спросила. К комнатным растениям она была равнодушна. У нее на подоконнике зачах даже дареный кактус.
– А если фикус разрастается, значит, придется дом покинуть, – ответила соседка.
– Почему? – удивилась Таня.
– Примета такая. И знаете, есть подтверждения.
– Интересно, какие?
Лифт остановился, они обе вышли на площадку первого этажа.
– Бабушка моя рассказывала, – ответила соседка. – Она до войны в Чернигове жила. И как раз в сорок первом году у них фикус так разросся, просто как баобаб. Очень было некстати! Квартира маленькая, семья большая – они с сестрой вместе жили. У обеих мужья, дети, а тут нате вам, фикус на половину столовой. Столовая общая у них была, – уточнила она. – И сестра бабушкина эту примету вспомнила тогда. Все смеялась: Эстерка, не зря фикус разросся, может, моему Иосифу квартиру от завода наконец дадут, мы и переедем. А вот что вышло – война… Бабушка двадцать второго июня две корзины клубники собрала, на варенье как раз ее перебирала, и тут к дому грузовик подъезжает, и дед вбегает. В форме уже. Он обычным бухгалтером был, но всех же призывали. Собирайте, говорит, детей, полчаса у вас – уезжаете. Бабушка ему: «Лазарь, что же мы за полчаса соберем, и куда же нам ехать, а дом как же, бросить, что ли?!» Дед как рявкнет: «Все бросайте, и чтоб через полчаса в кузове сидели!» А он на нее в жизни голос не повысил, ни до того, ни после. Они с сестрой детей только успели одеть и документы взять. А сами так и сели в кузов в чем были, бабушка даже руки от клубники не помыла. А в Оренбургской области потом… Ой, извините! – спохватилась соседка. – Я вас задерживаю. Так что фикус лучше дома не держать, – заключила она.
Метель гуляла по двору, засыпала снежной крупой ступеньки подъезда.
– Вы в такую погоду на машине ездите? – Соседка застегнула крючок под капюшоном норковой шубы. – Бесстрашная вы женщина.
– А для чего же машина? – пожала плечами Таня. – Чтобы зимой на остановке мерзнуть? – И предложила: – Вы к метро? Могу подвезти.
– Спасибо, – отказалась та. – Мне сегодня на работу не надо, за молоком только схожу.
Глаза у нее, однако же, были подведены, губы подкрашены, волосы уложены, и духи благоухали с обычной сногсшибательной силой.
«Правильная у меня все-таки работа, – усмехнулась Таня. – Без куска хлеба никогда не останусь».
Она пошла к машине, но приостановилась и, обернувшись, спросила:
– А что с вашей бабушкой в войну стало?
– С ней – ничего, – тоже обернувшись, ответила соседка. – Прожили с сестрой четыре года в деревне, в Оренбургской области. Тяжело, конечно, пришлось, дети были маленькие. Но выжили. А родных, кто в Чернигове остался, всех до единого человека немцы расстреляли. Даже девочку полуторагодовалую. Вот вам и фикус. До свидания, Татьяна, хорошего дня.
И пошла к соседнему дому, в первом этаже которого находился магазин. Надо же, имя знает. А Таня вот понятия не имеет, как ее зовут.
Она положила серебристый рабочий чемодан в багажник и села за руль. Хорошо, что купила два года назад эту машинку. Еще размышляла, стоит ли тратиться в такое время, когда все доходы скукоживаются, а ипотеку еще выплачивать и выплачивать. Можно и на метро поездить, думала. Ага, поездишь на нем теперь! Еще доберись до метро с этих выселок, когда маршрутки отменили. В час пик особенно приятно было бы и с рабочим чемоданом.
Кружок из десятка домов, в одном из которых жила Таня, находился в семи автобусных остановках от метро «Сходненская» и назывался Петушки – по имени улицы. Улицы имени Василия Петушкова. Когда она где-нибудь называла свой адрес, все улыбались, а пожилые люди спрашивали: это пионер-герой, наверное? Но Василий Петушков был никакой не пионер, а участковый милиционер, которого пятьдесят лет назад застрелил пьяный придурок. Вкратце об этом сообщала табличка возле автобусной остановки, а недавно Таня и подробности прочитала в бесплатной газете, которую положили в почтовый ящик: какой-то местный алкаш заперся в квартире со своей женой и ребенком, орал в белой горячке, грозился их поубивать, вызвали участкового, тот сломал дверь, а алкаш в него из ружья пальнул.
Таня считала такую смерть бессмысленной. Ну, спас этот Василий Петушков родственников алкаша. А кто сказал, что ради этих дурацких родственников стоило жизнью пожертвовать и собственного сына сиротой оставить? Таня вот ни за что не пожертвовала бы не то что жизнью, но даже минутой своего времени ради дуры, которая живет с каким-то козлом, рожает от него детей, позволяет ему при этом допиваться до чертей и ее же детям угрожать.
Но все-таки ей нравилось, что эту дальнюю улицу назвали в память никому не известного милиционера со смешной фамилией, а не Ленина или еще какого-нибудь урода. К тому же и сын этого Василия Петушкова был теперь директором детского дома в соседнем дворе.
Когда Таня вошла в квартиру, где ей предстояло работать, то удивилась тишине. Она не очень любила делать прически невестам, хотя оплачивалось это хорошо, и не любила именно потому, что всегда приходилось работать в шуме и суете, которые царят в любом доме накануне свадьбы. А здесь было не просто даже тихо, а как-то трепетно тихо. По комнатам ходили какие-то женщины, родственницы, наверное, их было много, они двигались бесшумно, и казалось, что они не касаются ногами пола. Из-за этой тишины можно было бы сказать, что в доме не невеста, а покойник, но все женщины лучились таким тихим счастьем, что даже мысль подобная в голову не приходила.
И таким же счастьем лучилась невеста. Она была совсем молоденькая, лет восемнадцать, а может, и тех не исполнилось, сидела, сложив руки на коленях, с обращенной в себя улыбкой, а на вопрос, какую прическу ей хотелось бы, сказала, что это на Танино усмотрение. И видно было, что она действительно думает не о прическе и не о платье, очень, кстати, дорогом, несмотря на его кажущуюся простоту, – а только о том, что с ней сейчас происходит и что будет происходить дальше.
«Рада, что замуж взяли, – подумала Таня. – Хотя в ее возрасте чему уж так радоваться-то? Беременная, наверное».
Она заплела серебристые девочкины волосы в широкую, едва намеченную косу, вдела в прическу живые белые лилии, которые заранее заказала в салоне для новобрачных и забрала по дороге – как знала, что невеста окажется блаженная и никаких собственных желаний не выскажет, – и завила концы волос в крупные локоны.
– Ну вот, – сказала Таня, оглядывая свою работу. – Ты теперь на Русалочку похожа. Знаешь такую сказку?
– Конечно. – Та чуть заметно улыбнулась. – Я ее в детстве очень любила.
Да, нашла кого спросить. Это сама она могла бы ни про какую Русалочку не слыхивать, а здесь-то книжные полки до потолка, уж Андерсена девочке точно прочитали когда следует.
– Выпьете чаю, кофе? – В детскую, где Таня делала невесте прическу, вошла одна из бесшумных женщин. – Или, может быть, вина?
– Вина не буду, я за рулем, – отказалась Таня. – Да и ничего не буду. Мне через час надо на Ленинском быть.
Женщина вышла, а она стала складывать в чемодан инструменты.
– А жених твой… Он кто? – все-таки не удержавшись, спросила Таня.
Давно уже она не страдала пустым любопытством, и клиенты, любящие поболтать, ее отчасти даже тяготили. Но сейчас ей в самом деле стало интересно. Чему они здесь все так радуются?
– Мы вместе учимся, – ответила девочка. – На филфаке. И в школе вместе учились.
– В одном классе?
– Да.
– И сколько же вам лет?
– Восемнадцать. Мы в один день родились. Нам месяц назад исполнилось восемнадцать.
– А… родители у него кто? – осторожно уточнила Таня.
Другому постороннему человеку она не задала бы такой нахальный вопрос, но этой можно.
– У него только мама, – ответила девочка. – Она учительницей работает. В музыкальной школе.
– Так чему ж вы все так радуетесь?!
Таня прикусила язык. Ей совсем не хотелось обижать эту девочку хамским высказыванием, да еще в день свадьбы. Она просто удивилась, действительно удивилась. Все они здесь блаженные, что ли? Ладно девочка, ну а взрослые-то?..
Но невеста и не подумала обижаться.
– А мы давно друг друга любим. – Она улыбнулась той же безмятежной улыбкой. – С первого класса. Поэтому, конечно, счастливы.
«Дети. Горя не видали. И родня эта вся… Такая же, наверное».
Таня думала об этом все время, пока спускалась с четвертого этажа; дом в Сокольниках был старый, без лифта. И когда счищала снег со стекла своей машины, тоже думала, как это взрослым людям удается совсем не знать жизни.
Не надо обладать особенным опытом, чтобы понимать, что через год-другой, самое большое после окончания своего филфака эти наивные дети остынут друг к другу. Человек меняется с возрастом, и ему нужно новое. А у этих и так-то перемен никаких не предвидится. Ну что им в своей жизни менять? От рождения все имеют, стремиться не к чему.
Таня, может, и усомнилась бы в своей правоте, если бы не филфак и не книги до потолка. Но, учитывая это, сомневаться в будущем молодоженов не приходилось. Все у них будет так, как есть сейчас, потому что уже сейчас у них есть все, чего они, такие как есть, могут в своей жизни достичь. И при такой-то предопределенности еще и связать себя в восемнадцать лет с определенным же человеком?! То есть даже не в восемнадцать, а вообще с рождения, похоже. Какая же скука возьмет в тридцать! А в сорок? А в пятьдесят?
«Я бы до пятидесяти в таком случае точно не дотянула», – подумала Таня.
Она села за руль и, пока машина прогревалась, взглянула на айфон. На экране светились сообщения, пришедшие, пока она работала. Завтрашняя утренняя клиентка просит приехать пораньше – ладно, приедет. Сегодняшняя, к которой она сейчас направляется, наоборот, сообщает, что задерживается, и просит подождать – что ж, там в доме кофейня есть, в ней придется посидеть…
Таня вспомнила, как девочка сказала: «А мы любим друг друга с первого класса. Поэтому, конечно, счастливы».
При всей глупости этого заявления счастье в нем, безусловно, было. Ей, правда, недоступное. В силу врожденного отсутствия наивности.
Таня открыла последнее сообщение. Оно пришло с неизвестного номера.
«Вениамин Александрович умер. Похороны завтра в два часа на Ваганьковском».
Она посмотрела на свои руки. То есть не специально посмотрела – руки были у нее перед глазами, потому что она держала айфон. Не сжимала, просто держала. Но пальцы побелели. У нее всегда это было единственным признаком волнения. Он удивлялся этому, когда она была ребенком. И потом удивлялся тоже.
Она положила айфон рядом с собой на сиденье. Печка была включена, но пальцы будто морозом свело. Да, не только в наивных детях, но и в ней тоже есть что-то неизменное.
Таня не думала, что он умрет. То есть не думала, что он умрет при ее жизни. Хотя он старше ее, сильно старше.
И ее не должно было так поразить известие о его смерти. Она не видела его пятнадцать лет. И только первый год из этих лет думала о нем. Если все, что с ней тогда происходило, можно было назвать мыслями… Потом то, что обуревало ее душу, схлынуло. И ни самой ее прежней, ни, значит, всей той жизни больше не было.
«Жалею я о себе той, что ли?»
Таня проговорила это молча и с недоумением. Она была уверена, что о себе восемнадцатилетней не жалеет. Ей вообще не хотелось вспоминать о себе – ни тогдашней, ни тем более о такой, какой была в детстве. Она и не вспомнила бы, если бы… Да, если бы он не умер.
Но он умер, и не вспоминать теперь – не получится.
Глава 2
«Тут все-таки лучше. Мать бы отлупила уже, а тут некому».
Танька повторяла это под каждый свой шаг, и все-таки пока ей не очень удавалось убедить себя в том, что в Москве лучше, чем дома. В Москве было страшно, вот что. Матери она не боялась, а Москвы боялась. Хотя должно бы наоборот быть.
Танька вышла из электрички ранним утром и весь день бродила по городу. Ей казалось, стоит только добраться до Москвы, и все как-нибудь получится. А добралась, и ничего не получается, и непонятно даже, что должно получиться. Зря ехала, выходит.
И ничего не зря! Никто не жалеет, что в Москву уехал. Витек Рогов говорил, когда к матери своей приезжал: в Москве деньги под ногами лежат, дурак, кто не поднимет.
Танька посмотрела себе под ноги. Только желтые осенние листья под ними лежали, прилипали к подошвам босоножек, а денег никаких не было.
За дорогу она потратила все деньги, которые вытащила у матери из сумки. Не на билеты, конечно, дура она, что ли, на билеты тратиться, а на еду. Покупала что подешевле в буфетах на станциях, когда пересаживалась с электрички на электричку, убегая от контролеров. Вдалеке от Москвы еще ничего, еду купить можно, а на какой-то станции, где она сделала последнюю пересадку за час до конца пути, все уже было такое дорогое, что в горло не полезло бы. Да и кончились уже у нее деньги к той станции. Попрошайничать было стыдно, воровать тоже, а заработать – это бы хорошо. Только как? Алка соседская говорила, что молодая девка на кусок хлеба всегда себе заработает, потому что мужиков на сладенькое тянет. Но одно дело Алка, она с шестого класса всем дает, а Танька такого заработка боялась.
«День-два голодная походишь, небось бояться перестанешь», – уныло подумала она.
Но если и перестанешь, то что? За рукава, что ли, мужчин на улицах дергать – вот я, берите, только денег дайте? Непонятно. Тем более в Москве все спешат и никто ни на кого вообще не смотрит.
Выйдя из электрички на Курском вокзале, Танька не поняла, куда пошла. Сперва перебежала через вок-зальную площадь, потом долго шла по широкой улице… Потом в какие-то переулки попала. В них было запуталась, но быстро разобралась, как они кружатся-пересекаются.
В таком большом городе она, конечно, не бывала, но вообще-то везде хорошо ориентировалась, хоть среди домов, хоть в лесу, хоть в чистом поле. Витек говорил, у нее чутье такое. Как у собаки. Ну и в московских этих переулках разобралась, ничего особенного. В них-то хоть тихо и людей поменьше. А когда опять вышла на какую-то широкую – жуть, какую широченную! – улицу, то попала в огромную толпу. И чего столько народу собралось? Ладно на вокзальной площади людей много, ну а здесь-то?.. Правда, воскресенье. Может, у них тут в Москве так заведено, в воскресенье по улицам гулять. Тем более погода хорошая.
Танька посмотрела на противоположную сторону этой улицы и ахнула. Там высился такой дом, каких она никогда в жизни не видела. То есть она и никаких больших домов никогда в жизни не видела, но этот – ну совсем уже! Огромный, серо-коричневый, с башнями. Его шпиль уходил в самое небо. У Таньки даже голова закружилась, когда она оглядела этот шпиль доверху. Может, все на него и пришли посмотреть?
Но уже через пять минут она поняла: что-то здесь не то. Люди были злые, орали, спорили. И все-таки их было слишком много для обычной воскресной гулянки, даже и московской; это она сообразила. Она вообще была сообразительная. Может, уродилась такая, а может, сделалась, потому что иначе не выживешь.
Да и чего тут особенно соображать? Случилось что-то, по всему видно. Люди, толпящиеся на тротуаре, вдруг хлынули прямо на дорогу. Стали останавливаться машины, даже троллейбусы. Все кричали, некоторые размахивали палками и железными прутьями, лица у всех были злые.
– Девочка, ты что здесь делаешь? – услышала у себя за спиной Танька. – А ну беги домой сейчас же!
Она быстро обернулась. Женщина, которая сказала ей это, глядела сурово. Палки у нее в руках, правда, не было, но была пивная бутылка. И не с крышкой железной, а с затычкой, которая проволокой прикручена. На женщине был платок и штормовка, но все равно она не была похожа на какую-нибудь болховскую тетку, собравшуюся за грибами. Что-то во всех москвичах было общее, это Танька еще в электричке заметила, и тогда же ей стало любопытно, что же оно такое.
Но теперь ей было уже не любопытно, а страшновато. Чего они кричат? Куда вдруг все рванулись?
Куда бы ни рванулись, а пришлось идти вместе со всеми, потому что сама не заметила, как оказалась в самой середине толпы.
– Дядь, а куда все идут? – спросила Танька мужика, шагающего рядом с ней.
Вид у него был вроде не такой суровый, как у остальных, и ни палки, ни бутылки в руках не было. Но он ничего ей не ответил – увидел кого-то, знакомого, наверное, и исчез в толпе. А того мужика, который шел рядом с другой стороны, Танька спрашивать побоялась, потому что очень уж громко он орал:
– На «Останкино»! На «Останкино»!
Что за Останкино такое, она не знала.
«А все равно хорошо, что до Москвы добралась, – неожиданно подумала Танька. – В Болхове такого не увидишь!»
Ей вдруг показалось, что никакого Болхова и на свете нет. Улицы там, считай, пустые, если с московскими сравнить, на многих и асфальта даже нету, и люди ходят медленно, а если кто спешит, так разве что в очередь за чем-нибудь… Неужели так живут? Уже и не верится.
А в Москве!.. Страшновато, конечно, зато… Аж щеки покалывает, вот как. Будто от ветра.
Голова у Таньки вертелась, как на шарнирах. Широкая улица перед высоченным зданием со шпилем была перекрыта толпой, троллейбусы по ней ехать не могли, машины тоже. Люди шли прямо по дороге, во всю ее ширину, и кричали все громче. Чего они хотят, Танька так и не понимала.
– Дядь, а тут что? – спросила она другого мужика, который шел теперь рядом с ней.
Он был в очках и незлой вроде.
– Где? – переспросил он.
– Вот тут.
Танька показала пальцем на дом со шпилем.
– МИД, – ответил мужик.
– Что-что? – не поняла она.
– Министерство иностранных дел, – объяснил он. – Предатели родины.
– Кто? – опять не поняла она.
Но толпа уже унесла мужика в сторону, а рядом оказалась женщина.
«Всех по очереди надо спрашивать, – поняла Танька. – Каждый по два слова успеет сказать, так и разберусь».
– Теть… – начала было она.
Но тут шум впереди стал громче, и по всей толпе словно вздох пронесся.
– Ментов прислали! – крикнул кто-то. – Бей гадов!
Все подались вперед, потом побежали. Таньке пришлось бежать тоже, иначе ее с ног сбили бы, так напирали сзади. Впереди послышались новые крики, потом глухие звуки ударов, толпа остановилась было, потом словно выдохнула громко и яростно, потом поднялся не крик уже, а утробный вой, и все побежали снова, и Танька вместе со всеми.
Вскоре она и сама увидела справа, метрах в ста от себя, этих ментов. И так страшно было увиденное, что Танька даже приостановилась. Правда, только на несколько секунд, потом снова пришлось бежать, чтобы не оказаться под ногами у людей.
Там, справа, шло настоящее побоище. С яростными криками мужики врезались в строй милиционеров и били их железными палками. На каждого приходилось по двое-трое бьющих. Танька успела увидеть, как один милиционер, уже без каски, ушастый, упал, и здоровенный мужик, матерясь, прыгнул прямо на эту его ушастую голову. Она услышала, как голова треснула под ногами, но вой и мат вокруг стояли такие, что все звуки тонули в них. К тому же вдруг защипало в носу и в горле, Танька закашлялась, из глаз хлынули слезы.
– Газ пустили, сволочи! – надрывно крикнул кто-то. – Народ газом травить?!
Краем глаза, сквозь слезы Танька увидела, что слева толпа сделалась как будто пореже. Она сразу бросилась туда. Непонятно было, почему именно слева поредела толпа, может, там стреляют и бежать туда не стоит, но размышлять об этом было некогда. Она лавировала между людьми, как ящерица, подчиняясь не разуму, а чему-то такому, что даже словом назвать не могла. Бежала, прорывалась, орала, плакала, выла, визжала – и наконец оказалась на тротуаре и шмыгнула в какой-то переулок. Подальше от дурной этой улицы, от здоровенного дома до самого неба!
