Анна Адлер
Бессонница
Lasciate ogne speranza, voi ch'entrate.1
Данте Алигьери, «Божественная комедия»
В декабре 1999 года произошло ужасное событие: в Рязани неизвестный тогда никому мужчина привёл в свой дом тринадцатилетнюю Елену Малахову и две недели удерживал её в специально построенном для этого бункере. Ей удалось сбежать, но заявлять о похищении в милицию никто не стал.
В сентябре 2000 года в Рязани случилась похожая история. Четырнадцатилетнюю Екатерину Мартынову и семнадцатилетнюю Елену Самохину похитили после торжества по случаю праздника «Вера, Надежда, Любовь». Двое мужчин (один из которых на самом деле был женщиной) предложили девочкам подвезти их до дома, но вместо этого увезли в город Скопин в Рязанской области. Этим девушкам «повезло» гораздо меньше — они провели в заключении четыре долгих мучительных года. Их спасли лишь весной 2004-го. И это спасение оказалось удивительным стечением обстоятельств. Позднее одна из девушек рассказывала, как часто они с подругой в красках представляли побег и придумывали безумные, неосуществимые планы.
Похитителем оказался Мохов Виктор Васильевич, которого в дальнейшем будут знать по прозвищу «скопинский маньяк». Его признали вменяемым, и он провёл за решёткой семнадцать лет. Его сообщница, Елена Бадукина – пять с половиной. Преступник вышел на свободу в 2021 году и дал интервью, в котором подробно рассказал о своих преступлениях, при этом так и не признав их. Так он обрёл пугающую славу, к которой стремился.
Спустя год он совершил ещё одно преступление— сокрыл убийство, но к 2024 году дело аннулировали из-за прошедшего срока давности.
Мохов остался на свободе и рассказывает в очередных интервью о том, какая из девушек была его «любимицей», а о какой надо «позаботиться» прямо сейчас. Интервьюеры с удовольствием спекулируют на преступлениях Мохова.
Мы принимаем это как данность. Сперва мы ужасались, но теперь проходим мимо, переходим к следующим новостям.
Мы, вероятно, никогда не узнаем об истинных мотивах, которые двигали этим человеком. Его мать, проживавшая с Виктором Моховым всё это время, отрицала, что знала о похищении, до самого конца своей жизни.
1
Кристина Быстрова всегда была уравновешенной, дружелюбной и активной девушкой. Поэтому, когда два месяца назад она вдруг стала вроде бы беспричинно раздражаться, общаясь с коллегами, без повода спорить с родителями и избегать жениха и друзей, она записалась к хорошему психотерапевту. Конечно же, по рекомендации.
Сеанс назначили на двенадцать тридцать, но в клинику Кристина пришла на двадцать минут раньше. Она прошла мимо садика и слегка нахмурилась, увидев рядом детей. Некоторые считают, что детям нельзя играть рядом с местами, где обитают психически нездоровые люди. Кристина из их числа. Постучав в дверь нужного кабинета за десять минут до начала сеанса, она услышала: «Проходите», – и вошла. Доктор приветливо улыбнулся ей. Он оказался приятным дядечкой лет за сорок, в белом халате, накинутом на однотонный бежевый свитер. Кабинет выглядел под стать хозяину: светлые стены, два тёмно-синих стильных кресла почти посреди комнаты, цветущий папоротник в углу и минималистичный серый письменный стол, заваленный бумагами, со стеклянной лягушкой на углу. Лягушка показалась Кристине забавной: изготовленная из прозрачного стекла, она будто бы с огромным удовольствием демонстрировала свой длинный язык. А вот живой папоротник Кристина увидела впервые в жизни.
Сперва Кристина хотела присесть на стул, стоявший напротив. Но заметила, что доктор что-то записывает, и уселась в одно из мягких кресел. Она с интересом стала разглядывать ветки папоротника: длинные, насыщенно-зелёные, они будто расползались по горшку и стремились поближе к солнцу. Жара и духота наполняли кабинет прямо через открытое окно напротив, и Кристина, оторвав взгляд от цветка, стала искать глазами кулер с водой. Она слышала, что в кабинете хорошего психотерапевта всегда есть кулер, На улице что-то неразборчиво кричали дети. Всё вокруг было живым, успокаивающим и расслабляющим. Но не для Кристины. Она нервно дёргала ногой и посматривала на часы. Двенадцать двадцать пять. Через пять минут сеанс должен официально начаться.
Стрелки, на которые уставилась Кристина, равномерно перемещались: каждую секунду разделяло от следующей одинаковое расстояние. Секундная стрелка двигались резко, в отличие от минутной, которая медленно добиралась до следующего деления.
– Здравствуйте, Кристина! Меня зовут Михаил. С чем вы ко мне пришли? – со спокойствием и добродушием спросил доктор, оторвавшись, наконец, от заполнения бумаг.
– Я не могу уснуть, – ответила она, переведя взгляд с часов на него.
– Тогда давайте обсудим, почему не можете! – Доктор положил перед собой новенький чистый блокнот и взял ручку.
– Нет-нет-нет. Вы меня неправильно поняли во время созвона. Я просто пришла к вам за лекарством. Хочу, чтобы вы выписали мне какое-нибудь сильнодействующее снотворное или вроде того.
Психотерапевт посмотрел на Кристину с задумчивой улыбкой. В этот кабинет не первый раз пришли «просто за таблетками». Но, если приходишь впервые, получить лекарство по рецепту не так просто.
– Расскажите, пожалуйста, как долго вы не можете уснуть?
Кристина недовольно нахмурилась и замялась. Она надеялась на то, что сможет просто прийти, сказать, какие таблетки ей нужны, получить рецепт и быстренько убраться из клиники. Такие места у здоровых людей чаще всего ассоциируются с чем-то или кем-то безумным. И не каждый хотел бы, чтобы и его начали считать безумцем. Кристина поудобнее уселась в кресле, посмотрела доктору прямо в глаза и коротко ответила:
– Я не сплю уже около двух месяцев.
Психотерапевт с явным удивлением посмотрел на неё и что-то записал в блокнот. Потом уточнил:
– Вы совсем-совсем не спите около двух месяцев?
– Нет, – ответила Кристина, закатив глаза. – Конечно же я сплю. Но уснуть получается всего на три-четыре часа. Иногда я провожу без сна несколько дней, а если всё же засыпаю, то выспаться не удаётся.
– Как вы справляетесь с этим? – спросил доктор, делая новую запись в блокноте.
– Нормально. – Заметив, что врач нахмурился, Кристина добавила: – Мне, естественно, очень плохо. По ночам ворочаюсь в кровати, пока в голове крутятся мысли. Чаще всего я думаю как раз о том, что не сплю и надо уснуть. О том, что я обязана уснуть, если быть точнее. Чтобы проснуться бодрой, здоровой и нормально жить. Жить, а не выживать.
– Вы выглядите довольно бодрой, – отметил психотерапевт и спросил: – Сегодня вы спали?
– Нет.
Кристина отвела взгляд и посмотрела наверх, в потолок. Она не увидела на нём ничего интересного, разве что маленькое пятнышко отличавшейся по тону краски, которое не закрасили во время ремонта, привлекло её внимание. Подбирая удобное положение, она ёрзала в кресле. Как только нашла баланс, сразу же успокоилась и затихла. Психотерапевт тоже молчал, и так они вдвоём и сидели. А за окном убаюкивающе щебетали птицы.
Иногда люди сами не знают, что для начала разговора им нужно услышать правильно заданный вопрос. Для Кристины он звучал так: «Почему?». Услышав его, она сразу же рассказала бы всё. Но пока она сидела в задумчивости и молчала. Ей стоило бы просто начать говорить о чём угодно, и в какой-то момент этот вопрос обязательно всплыл бы. Доктор пристально посмотрел на Кристину и, немного пожевав нижнюю губу, сказал:
– Я понимаю, вам может быть сложно открыться… Это нормально. Впервые оказавшись в этом кабинете, люди часто не знают, с чего лучше начать.
Кристина рывком приподнялась с кресла, чтобы посмотреть на психотерапевта, и тут произошло кое-что неприятное: пружина изнутри пробила обшивку и впилась ей прямиком в ягодицу. Кристина вскрикнула и резко вскочила.
– Всё в порядке? Что-то случилось? – Доктор приподнялся со стула и с удивлением и волнением посмотрел на Кристину, которая стала растирать место пореза и осматривать юбку на наличие дырок.
– Да. То есть нет… – Убедившись, что с юбкой всё в порядке, Кристина взяла подушку со второго кресла и положила её поверх пружины. И только усевшись, ответила всё ещё ничего не понимающему психотерапевту: – У вас кресло сломалось! Пружина выскочила.
– Тогда присаживайтесь сюда. – Доктор вернулся на своё место и указал на стул напротив. – Это кресло должны были забрать ещё вчера, но мастера перенесли встречу на завтра. Я рассчитывал, что день оно переживёт. Простите. Мне очень жаль!
– Ничего. Всё в порядке. Бывает. – Заученные фразы Кристина произнесла так быстро, что их с трудом можно было разобрать. – На подушке даже удобнее!
– Вы уверены, что не хотите пересесть?
– Уверена. Давайте лучше продолжим!
Кристина снова заёрзала, пытаясь найти менее неудобное положение. Психотерапевт задумчиво кивнул, глядя в стол, и что-то записал в блокнот. Заметив это, Кристина спросила:
– А сейчас вы что записываете? Это ведь про меня, да?
– Пишу, что вы решили не пересаживаться с дырявого кресла на более безопасный стул, – ответил ей доктор, отрываясь от блокнота.
– Так значит, сломанное кресло – это такой психотерапевтический приём? – Кристина улыбнулась, но улыбка вышла фальшивой. Искусственной. Иногда даже что-то несущественное может иметь большой смысл.
– Нет. Сломанное кресло – это всё ещё случайность. А вот ваша реакция на сломанное кресло – важный кусочек информации. Вернёмся к вашей проблеме со сном или хотите обсудить ситуацию с креслом?
Сидеть на поломанном кресле, с ноющей ягодицей, было гораздо менее удобно. Кристине стало бы намного лучше, если бы она пересела на стул. Но она не сделала этого. Подумала, что станет ещё неудобнее. Ей было некомфортно и неловко ходить туда-сюда. Она осталась в кресле и вновь улыбнулась доктору. Стрелки часов показывали двенадцать сорок два. С начала сеанса прошло всего двенадцать минут, а ей казалось, будто бы тридцать.
– Давайте про бессонницу, – ответила Кристина и кивнула самой себе. – Что я ещё могу вам рассказать, чтобы вы выписали мне лекарство?
Такие вопросы доктор наверняка слышал часто. Ещё слышал откровенное враньё, но это были тяжёлые случаи и помощь там требовалась совсем другого рода.
– То, что сами хотите рассказать. Будет лучше, если вы поподробнее расскажете о самой бессоннице. Об ощущениях перед сном, после сна. Раз вы записались к психотерапевту, значит, есть серьёзная проблема, которая вас сильно беспокоит. Пока того, что вы мне рассказали, недостаточно, чтобы я мог вам помочь.
– Я могу рассказать о том, что пробовала, чтобы уснуть, – после недолгих раздумий сказала Кристина и снова подвинулась в кресле. – Если хотите, можете записать.
– Давайте запишем. Я внимательно слушаю. – Психотерапевт держал ручку наготове и доброжелательно смотрел в ожидании.
– Сперва, когда это только началось, я купила обычный чай с ромашкой. Я ещё даже не понимала, что хуже сплю, но чай зачем-то взяла. Просто наткнулась на него взглядом в магазине. – Кристина пыталась объяснить, как всё шло, по порядку. – Через неделю я начала уставать больше, чем обычно. Это стали замечать коллеги, и кто-то сказал, что у меня бессонница. Я сразу пошла в аптеку. Со мной такого никогда не случалось, но из сериалов я знаю, что обычно покупают снотворное. В инструкции говорилось, что пить препарат надо на протяжении двух недель, чтобы добиться эффекта. Я надеялась, что получится справиться за пару дней, но не вышло и пришлось пропить весь курс. Ничего не изменилось. У меня всё так же получалось уснуть всего на несколько часов, но полноценно отдохнуть не выходило…
Кристина замолчала, ожидая, пока доктор всё запишет. Тот продолжал писать, но через несколько секунд остановился и спросил:
– Вы делали что-то ещё?
– Залезла в Интернет и нашла кучу народных советов о том, как побороть бессонницу. Некоторые казались действительно… логичными. Другие – кошмаром.
Кристина потёрла глаза. Со стороны, наверное, казалось, что ей не интересен разговор. Не образовался доверительный контакт. Хотя как можно доверять психотерапевту, который даже кресло починить не может? Теперь с улицы в кабинет проникал лёгкий ветерок. Жара начала спадать.
– Я прочитала, что для крепкого сна полезно бегать. Три раза в неделю выходила на пробежку по вечерам. Возвращалась домой потная, ощущала себя грязной и лезла под ледяной душ. Про душ я тоже прочитала в Интернете. И после этого забиралась в мягкую кровать, ложилась на удобную подушку, накрывалась чистым одеялом и просто лежала с закрытыми глазами. Думала, как сейчас засну и всё будет хорошо. Встану с рассветом, позавтракаю и отправлюсь на работу. Думала об этом час, два, а потом поднималась попить воды и снова ложилась. Иногда мне везло, и я засыпала с рассветом и просыпалась через пару часов по будильнику. Иногда нет – и я просто лежала до звонка. Вот и всё, больше мне нечего рассказать. Я не сплю – вот и вся история!
Кристина замолчала. Под подушкой, в кресле, находилась опасная пружина, которая при неосторожности могла вновь поцарапать её. Наверное, поэтому Кристина предпочла не шевелиться.
– Можно попить воды? – спросила она, и, не дожидаясь ответа, направилась к кулеру, который заметила в начале сеанса. Психотерапевт кивнул ей вслед, а когда она вернулась в кресло, серьёзно спросил:
– Вчера вечером вы проделывали всё то же, о чём сейчас рассказали?
Кристина кивнула, а потом, задумавшись, покачала головой.
– Только снотворное не пила. Ещё я помедитировала и за час до сна выключила телефон. Об этом тоже вычитала в Интернете.
На все вопросы Кристина отвечала коротко, трудно было нащупать нужный. Доктор смотрел на Кристину в задумчивости, будто пытался подобрать правильные фразы. Прошло всего двадцать минут, а разговор уже зашёл в тупик. Только вода, капавшая из кулера, немного разбавляла тишину. Вскоре с улицы вновь стали доноситься крики детей, и время в кабинете перестало тянуться так мучительно медленно. В этот момент доктор пробежался взглядом по своим записям и заговорил:
– Простите, Кристина… Вы сказали, что не можете нормально уснуть уже пару месяцев и попробовали всё, что нашли в Интернете, верно? – Когда она кивнула, он продолжил: – А в вашей жизни ничего не случалось пару месяцев назад? Вы предполагаете, почему не можете уснуть?
Когда психотерапевт сделал акцент на слове «почему», Кристина неожиданно оживилась и раскрепостилась. Всего лишь стоило начать говорить, чтобы нужный вопрос всплыл в разговоре. Кристина сразу уселась поудобнее, выпрямила спину и ответила:
– Конечно. Я думаю, что знаю, с чего всё началось. Последние пару месяцев мне постоянно снится один непрерывный кошмар. Как в сериале: я засыпаю, и начинается следующая серия. Но эти кошмары не снятся мне каждый раз, когда я засыпаю. Это всегда происходит внезапно, когда я этого не жду. Мне нужно рассказать вам про сам сон?
Психотерапевт с видимым удовлетворением кивнул.
– Если всё началось с этого, то, конечно же, рассказывайте!
– Хорошо. В моей жизни всё было спокойно и тихо. Но как-то раз я легла спать, и во сне начало происходить то, что даже представить себе невозможно просто так…
Кристина наклонилась было поближе к психотерапевту, но потом откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.
2
Вы когда-нибудь вдыхали плесень? Неприятный, удушливый, затхлый, сырой запах. Плесень можно узнать даже с закрытыми глазами, и в голове всплывут образы лесных болот или мрачного подвала. Мне вот сразу вспомнился случай из детства: полуразрушенный заброшенный завод, мы со школьным другом Мишей стоим в подвале и смотрим наверх, на остатки рухнувшего потолка, пока из Мишиной сломанной голени течёт кровь. И если однажды меня спросят: «Какой твой самый нелюбимый запах на земле?» – первым делом я вспомню этот мерзкий смрад плесени и сырости. И как открыла глаза, но не увидела ничего.
Я здесь замерзаю. Холодные, каменные на ощупь стены не сохраняют тепло. Пусть я не вижу, но ощущаю облачка пара, которые выдыхаю. Медленно внутрь меня пробирается холод. Тело бьёт озноб. То ли из-за того, что я промёрзла, то ли из-за страха. Ведь сейчас я не могу себе представить, где нахожусь, и не помню, что произошло с мной до этого.
Это место словно девятый круг ада. Прямо-таки по Данте, Не хватает только стражей-гигантов и Ледяного озера. Страх сковывает не хуже холода. Настолько, что шевелиться не хочется. В темноте может скрываться что угодно. Самые жуткие и страшные видения, которые мозг в состоянии представить.
– П-п-помогите… – заикаясь от холода, хрипло кричу я в темноту.
«Помогите-помогите-помогите» гулким эхом разносится по комнате мне в ответ. И всё. Только где-то вдали монотонно капает вода. В этом месте я одна. И совсем неясно, хорошо это или плохо.
Говорят, что со временем глаза привыкают к темноте и видеть становится легче. Но так происходит, только если в помещение проникает хотя бы слабый естественный свет. А когда нет даже его, темнота абсолютная и всепоглощающая. В такой тьме обостряются совсем другие чувства: осязание, обоняние, слух. Я слышу шум капель воды, вдыхаю запах сырости, от которого меня подташнивает, и ощущаю могильный холод.
Окоченевшей рукой медленно провожу вокруг, дотрагиваюсь до бесформенной кучки тканей и сразу же прижимаю её к себе. На ощупь ткань напоминает школьные половые тряпки, которые выдавали на субботники. Но, когда пальцев не чувствуешь, а по телу без остановки бегут мурашки, для накидки сойдёт всё, что попадётся под руку. Я быстро обвязываю одну ногу небольшим кусочком ткани и сильно удивляюсь – у меня в руках футболка! В этой куче, кроме футболки, есть ещё штаны и шерстяные носки. Я и не надеялась найти тут тёплую одежду, но, с трудом надев её, раздражённо думаю: «Колется».
В этом есть какая-то жестокая ирония: придираться к мелочам вместо того, чтобы искренне порадоваться. Особенно в такой ситуации.
Подо мной пружинит матрац. Отчего-то я уверена, что вы легко можете представить себе, как скрипит старый, проржавевший матрац. Это даже не скрип, а острый скрежет – так пружины кричат в агонии, когда на них опираешься. И перед смертью они пытаются сделать тебе так же больно.
– Ауч! – я взвизгиваю, поцарапавшись об пружину, и эхо громко вторит мне: «Ауч-ауч-ауч». Видимо, с матраца придётся встать ради собственной безопасности.
Чтобы разогнать кровь, надо походить. Чтобы разогнать мысли, надо сосредоточиться на чём-то одном. Например, на последних воспоминаниях. Не про плесневелый запах и сломанный матрац, а на более давних. Вспомнить, что произошло до того, как я оказалась здесь одна, в темноте и без одежды.
Мыслить прагматично, когда изнутри давит комок липкого страха, когда потеют ладони, а сердце беспокойно стучит, – сложно. Даже невозможно. И я кричу. Громко, долго, прерываясь на хриплый кашель и давясь слезами. Мои крики смешиваются с рыданиями. Вместе с эхом я отгоняю тишину. Кричу злостно и обречённо. До тех пор, пока горло не начинает першить. И тогда страх отступает, а тишина становится живой – это я наполнила её своей болью, которая осядет на каменных стенах навсегда.
После этого в комнате теплеет, и я думаю: «Бесконтрольная ярость, по ощущениям, обжигающе-горячая, а не ледяная, как ожидалось».
Проходят минуты, прежде чем я прихожу в себя. Слышно лишь, как дыхание выравнивается. Впервые всё вокруг кажется… безопасным. И едва я ловлю это ощущение спокойствия, адская боль раскалывает мой мозг на части так, что я перестаю дышать.
Я хватаюсь за голову и тут же болезненно отдёргиваю руку. На ладони ощущается что-то неприятно-липкое, вязкое и… Сглотнув слёзы, я стискиваю зубы, прежде чем вновь запустить пальцы в корни волос. На затылке подсохшая рана. Внезапно начинает кружиться голова, а к горлу подступает рвота, мне стоит прижаться к стене. В этот раз леденящий холод камней освежает.
Можно задуматься: как я не заметила этого раньше? Рана на голове – это довольно существенно. Но, когда до смерти замерзаешь и боишься неизвестности, старая ноющая боль отходит на второй план и становится незаметной, пока о ней не вспомнишь.
Опираясь на ледяную стену, я вдруг снова вспоминаю Мишу. И о том, что он забыл историю с падением, потому что у него случился эпилептический припадок, когда прибежали взрослые. Мы с ребятами всегда не понимали: как можно забыть о том, как под тобой обвалился пол и ты сломал голень? Это было странно. Но сейчас я стою в темноте и так же не могу вспомнить, почему у меня разбита голова.
Тошнота подступает к горлу. Ужасно-неприятное ощущение, когда не получается сглотнуть, потому что в рту пересохло. Я сползаю по стене на матрац и бессильно откидываюсь на спину, в которую сейчас же впивается старая пружина.
«Идиотская, ужасная пружина. Ненавижу… Как же я сейчас… всё ненавижу!» – думаю я, не двигаясь, пока слёзы стекают на матрац. Пружина впивается всё глубже и глубже под кожу, будто пытаясь стать частью моего тела, и очередная вспышка боли волной накрывает меня. Зато отступает тошнота. Я вяло (на большее не хватает сил, и не хочется порвать футболку) поднимаюсь и чувствую, как острие пружины выходит из спины. Это в пять, нет, в сто раз хуже, чем медленно снимать пластырь. Пытаюсь утереть слёзы и сопли, но просто размазываю их по щекам. Слёзы вытирать и вовсе бессмысленно – их накопилось слишком много, и они не останавливаются.
Так я и сижу – безжизненно прижавшись головой к каменной стене и прислушиваясь к падающим каплям воды. Сперва я начинаю их считать, чтобы чем-то заняться, но после семисотой капли останавливаюсь. Время расплывается: секунды, минуты, часы перестают иметь какое-то значение в этой одинокой темноте. Жизнь перестаёт иметь какое-то значение. Пока я не начинаю стучать зубами от холода.
Негативные переживания сильно помогают отвлечься от глобальных мыслей о смерти. Потому что, когда смерть становится реальной угрозой, перестаёшь думать об абстрактном финале. Хочется, чтобы люди говорили: «Это была трагичная гибель…», – а не: – «Вот и померла!»
Я встаю и разминаюсь: делаю пару болезненных наклонов, а после, опираясь на стену, – несколько шагов в темноту. Шерстяные носки ограждают от ледяного пола, но недостаточно, чтобы сохранять тепло. Рациональных идей в голову не приходит, так что я просто решаю не останавливаться и осторожно иду вперёд, держась вблизи стены. За спиной остаются старый дырявый матрац и высокая вероятность смерти от окоченения, а впереди ждут тьма и неизвестность. Двадцать шагов – столько я сделаю, прежде чем вернуться обратно.
А пока, шаг за шагом, я ухожу всё дальше от матраца, и мозг начинает подкидывать пугающие картинки: темнота медленно рассеивается, а передо мной лежат трупы замёрзших от холода девушек, таких же, как я; или я наступаю на таракана, и ко мне сбегаются все тараканы мира – они заползают по ногам всё выше, подбираются к голове, а потом разом валят меня на пол и начинают пожирать мою плоть, пока я корчусь от ужасающей боли в агонии. Такие мысли даже на свету могут вызвать панику, а во тьме эти чудовищные идеи и вовсе внушают ужас. Внезапно даже матрац кажется мне зловещим и опасным. Я делаю последний, двадцатый, шаг и нащупываю прямо перед собой новую стену. Она такая же каменная и холодная, но более влажная и преграждает мне дорогу.
Удивительно, правда? Я решила пройти всего двадцать шагов и вернуться, а новая стена оказалась ровно на том же расстоянии. А если бы я решила сделать десять шагов? Или пять? Возможно, это был знак свыше, чтобы я продолжила идти дальше, опираясь на новую стену. Снова двадцать шагов – и обратно в угол. А потом двадцать к матрацу.
«Что, если этим стенам не будет конца? И я просто трачу остатки энергии впустую…»
Ещё два шажка вдоль влажной стены.
«Но я не могу не идти!»
Три шага вперёд и остановка на то, чтобы вновь унять тошноту.
«Всегда можно повернуть назад. Мне безумно страшно. Страх захватил мои мысли и теперь диктует, что делать. Что, если кто-то сейчас наблюдает за мной?»
Вытираю липкий пот об штанину и делаю один шаг.
«Если бы тут кто-то был, я бы услышала. А пока я слышу капающую воду, свои шаги и жестокий голос в голове, который только запугивает меня…»
– Е-е-если тут к-кто-то есть, о-о-о-отзовитесь… – протянула я дрожащим от холода голосом так тихо, что даже эхо не откликнулось.
Абсолютная тишина в полной темноте.
Конечно же, так не бывает. Слышится равномерный стук капель об пол, моё дыхание, скрежет зубов друг о друга и прерывистое сердцебиение. Даже к своим шагам я внимательно прислушиваюсь. Но есть что-то ещё в этой темноте. Нечто беззвучное, бессловесное. Я ощутила это «нечто», когда накричалась, и теперь пытаюсь уловить любой новый шум. «Старый» шум стал каким-то… привычным и даже немного знакомым. Впереди слышится едва заметный шорох. Как раз там, куда я шагаю. И мне ничего не приходит в голову, кроме как замереть и задержать дыхание.
«Имя этому – Смерть!»
В среднем человек может не дышать около минуты. Мне кажется, что прошло десять, прежде чем я, закашлявшись, выдохнула. А потом сделала ещё полшажка вперёд. Я уже решила, что пройду эти двадцать шагов. Даже если от страха горло пересохло, а боль в затылке усилилась. Мне осталось пройти всего тринадцать шагов (а потом я развернусь и бегом вернусь к матрацу). И неизвестные звуки меня не остановят!
Опираясь на каменную стену, я стремительно делаю три шага вперёд, прохожу половину от желаемого и провожу руками по холодному железу. Под моими ладонями больше нет каменной стены. Я держусь за… дверь? Это, конечно, довольно странное предположение. Или не такое странное?
«Если в совершенной пустоте есть матрац – это мало что значит, но, когда появляется дверь…»
Я неуверенно прохожусь пальцами по железной поверхности – она удивительно гладкая относительно стен и несравненно холоднее, – даже приближаюсь вплотную и осторожно принюхиваюсь. Железо пахнет железом, добавить больше нечего.
«Дверь может стать символом. Символом того, что выход есть. Главное – бесстрашно идти вперёд!»
Очень странно, но головная боль, окружающие меня звуки и запахи отступают на второй план из-за этих мыслей. Вы испытывали в жизни такое чувство?.. В темноте мыслей неожиданно появляется маленький просвет, когда сталкиваешься с чем-то чуждым и незнакомым. Если бы мне пришлось описывать появление слабой надежды, я бы так и записала.
Я резво начинаю обследовать руками всё вокруг. Дотрагиваюсь до ручки, как и надеялась. Под пальцами обычная железная ручка, она даже не поворачивается. Я дёргаю за неё, приложив все силы, и… ничего не происходит. Железо скрежетнуло, но дверь не открывается. Надежда гаснет слишком медленно. Ногтями я провожу по железке и снова слышу тихий скрежет.
«И что теперь делать?»
«Ничего».
Я медленно переминаюсь с ноги на ногу, чтобы не мёрзнуть. Руки безвольно качаются вдоль тела: не хочется сейчас держаться ни за стены, ни за двери. Надо бы думать о чём-то светлом, хорошем и добром, но в голову ничего не лезет. Только раздражающая и ноющая боль. Я умру здесь, и никто не узнает почему.
Внезапно становится так обидно.
«Это несправедливо!» – Злая мысль.
Обычно фразы мелькают и проходят, а это утверждение всё повторяется и повторяется в голове.
«Несправедливо! Несправедливо! Несправедливо!»
Ритмично, как марш, звучит мой голос. Неясно, что конкретно несправедливо: то, что я одна в темноте, или пробитый затылок, или раздражающий запах плесени. Или то, что я не знаю, что делать дальше. Мотивация идти вдоль стен испарилась в тот момент, когда я нащупала дверь. Есть ли смысл двигаться вперёд, если, кроме стен, можно найти нечто другое? Неизвестное, опасное или (и это намного больнее) нечто, что подарит очередную бессмысленную надежду.
«Остаётся забиться в угол или вернуться к матрацу и плакать, пока кто-нибудь не придёт меня спасти… Можно, конечно, двинуться дальше и пройти оставшиеся десять шагов, попытаться найти нечто более полезное. Но это так нелогично и больно, да ведь?»
Сработало! Апатичная злость, которую я испытывала раньше, превращается в мотивационный рычаг. Я вновь нащупываю ручку и двигаюсь на один шаг вперёд. Остаётся девять шагов. Восемь. Под ладонями вновь оказывается каменная стена. И тут я, наконец, перестаю контролировать свои окоченевшие от холода ноги. Это происходит так неожиданно, что я пытаюсь ухватиться ногтями за стену, ручку, хотя бы за воздух, лишь бы удержаться и не упасть. Мне удаётся, но всего на мгновение. Щелчок – и неописуемая боль поглощает мысли окончательно.
Если привыкнуть к абсолютной тьме и принять её, резкий свет может убить. Когда выходите из своей темноты, делайте это медленно и аккуратно!
Я корчусь, лёжа на животе и упираясь лбом в пол. Перед закрытыми глазами мелькают белые точки, ручейком текут слёзы. Вдохнуть не получается – от боли лёгкие словно окаменели. Кажется, что рана на затылке разошлась настолько сильно, что теперь вся моя голова стала одной сплошной трещиной! Руки трясутся, ноги тоже. Свернувшись в клубок на полу, я вся дрожу и не могу остановиться. Так я и умру…
Я уверена, что умираю. Надеюсь на это. Потому что сейчас только смерть может успокоить мою боль. Только смерть может дать объяснение тому, почему вокруг светло. Я впервые верю в загробный мир. И он ужасен.
Как только удаётся вздохнуть, я кричу. Мне уже не страшно, просто мучительно больно. Яркие вспышки света мелькают перед глазами, и мне чудятся кадры незнакомой истории: безлюдная деревенская заправка, простенькая автомастерская; мне меняют сдувшееся колесо; солнце слепит глаза, а я говорю с родителями и обещаю им отфотографировать бабушкину дачу от крыльца до крыши; пока я объясняю, почему задержусь, ко мне медленно катится грязное колесо, за которым идёт мастер. Воспоминания прерываются, и я вижу ослепляющий свет, он жжёт глаза. Чувствую боль. Кошмарную боль.
