Ангел Богданович
Памяти В. Г. Белинского
Изъ-за границы онъ вернулся осенью 1847 года, мало поправившись, и усиленно принялся за работу. Тутъ подоспѣлъ роковой 48-й годъ, надъ литературой стали сгущаться все болѣе и болѣе грозныя тучи, и Бѣлинскій, больной, задыхающійся, которому и раньше было душно,– не выдержалъ; нравственныя страданія успѣшно помогли физическому недугу, и 26 мая 1848 года Бѣлинскаго не стало. Смерть для него явилась во время. Только по удостовѣренію врачей, что дни Бѣлинскаго сочтены, его оставили въ покоѣ. Уже въ то время, когда онъ не могъ ходить, его три раза «приглашали» въ одно учрежденіе «познакомиться». Смерть избавила его отъ «знакомства» и отъ худшей для писателя участи: носились слухи, что Бѣлинскому предстояла высылка съ воспрещеніемъ писать, а это было бы, несомнѣнно, хуже смерти для того, кто не понималъ для себя жизни безъ литературы. «Умру на журналѣ и въ гробъ велю положить подъ голову книжку «От. Записокъ». Я – литераторъ, говорю это съ болѣзненнымъ и вмѣстѣ радостнымъ и гордымъ убѣжденіемъ. Литературѣ рассейской моя жизнь и моя кровь», писалъ онъ въ частномъ письмѣ изъ Петербурга, и сдержалъ слово.
Прошло 50 лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ закончилась эта жизнь, такая бѣдная внѣшними событіями, такая богатая внутреннимъ содержаніемъ и безпримѣрно плодотворная по результатамъ. Въ русской литературѣ не было болѣе чистаго образа, болѣе вдохновеннаго и страстнаго, неподкупнаго и искренняго борца за истину. Развѣ одинъ Добролюбовъ можетъ стать съ нимъ въ одинъ уровень по красотѣ духовнаго склада, но онъ жилъ такъ мало и во всякомъ случаѣ уступаетъ ему по силѣ литературнаго таланта. Читая Бѣлинскаго, забываешь время, отдѣляющее насъ отъ него, до того подчиняетъ его страстная, художественная и порывистая рѣчь, волнующаяся, неудержимо стремительная и пылкая. Тайна чарующей прелести стиля Бѣлинскаго заключается въ подкупающей, проникающей до сердца искренности его. Такъ можетъ говорить только человѣкъ, свято вѣрующій въ правду того, что проповѣдуетъ. Панаевъ приводитъ одну сцену, въ высшей степени характерную для Бѣлинскаго. Рѣчь идетъ о статьѣ, относящейся еще къ тому періоду, когда Бѣлинскій стоялъ на почвѣ тезиса «дѣйствительность разумна» и въ то же время буквально почти умиралъ съ голоду.
«Лихорадочное увлеченіе, съ которымъ читалъ Бѣлинскій,– говоритъ Панаевъ,– языкъ этой статьи, исполненной страстной торжественности и напряженнаго паѳоса, произвелъ во мнѣ нервное раздраженіе. Бѣлинскій самъ былъ раздраженъ нервически. – Удивительно! превосходно! – повторялъ я во время чтенія и по окончаніи его:– но я вамъ замѣчу одно… – Я знаю что, – не договаривайте, – перебилъ меня съ жаромъ Бѣлинскій, – меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь предъ властью… Пусть ихъ! Я не боюсь открыто и прямо высказывать свои убѣжденія, что бы обо мнѣ ни подумали… – Онъ началъ ходить по комнатѣ въ волненіи. – Да! это мои убѣжденія, – продолжалъ онъ, разгорячаясь болѣе и болѣе. – Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мнѣ дорожить мнѣніемъ и толками чорть знаетъ кого? Я только дорожу мнѣніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ. Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости… Противъ убѣжденій никакая сила не заставитъ меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… Клянусь вамъ, Панаевъ, – вѣдь вы меня еще мало знаете… – Онъ подошелъ ко мнѣ и остановился передо мною. Блѣдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ головѣ, глаза его горѣли. – Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничѣмъ… Мнѣ легче умереть съ голоду – я и безъ того рискую эдакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ с горькой ироніей),– чѣмъ потоптать свое человѣческое достоинство, унизивши себя передъ кѣмъ бы то ни было или продать себя»…
