Аньес Ледиг
Я возвращаюсь к себе
Глава 5
Рашель не отвечает
Одиннадцатью годами ранее.
Я дремлю на заднем сиденье, убаюканный движением машины. Сегодня я немного выпил. За рулем Рашель. Она болтает с Катрин, которая приехала погостить на пару дней. Мы приятно провели вечер. Я только что написал Капуцине, что мы скоро приедем. Адели, наверное, давно уже спит.
Я слышу крик Рашель за мгновение до того, как меня ослепляют две огромные фары, возникшие из ниоткуда. Потом удар – чудовищной силы.
Меня приводит в чувство автомобильный гудок. Я потерял сознание. Мне вроде бы не больно, а может быть, наоборот, так больно, что мозг включил анестезию. Я не могу двигаться. Где-то спереди стонет Катрин. Я пытаюсь позвать Рашель. Изо рта вырывается еле слышный хрип. Я прилагаю нечеловеческие усилия, чтобы голос звучал громче.
Рашель не отвечает.
Подушки безопасности окрасились в красный. Машина искорежена. Оглушительно гудит клаксон. Во рту металлический привкус. Стекла, хоть и разбились вдребезги, все еще не рассыпались. Я различаю уличные фонари и вдруг вижу тень. Лицо, прильнувшее к стеклу. Я хочу попросить, чтобы меня вытащили отсюда, спасли Рашель, но сил нет. Через обломок стекла я вижу его глаза, они пару секунд пристально смотрят на меня. Холодные, бесстрастные. Затем тень исчезает. Он не пытался открыть дверцу. Наверняка пошел за подмогой.
Рашель не отвечает.
Глава 6
Плотская пустыня
Это частный дом в тихом районе Страсбурга. Вокруг небольшой сад, достаточно зеленый, чтобы в доме было прохладно в летний зной. Отдельные листочки начинают желтеть, а на лужайке появились первые безвременники. Как в прошлом году. Я так давно хожу в этот медицинский кабинет, что научился распознавать первые приметы скорой смены времен года. Кабинет расположен на первом этаже, на втором живет хозяйка. Как-то после приема я помог ей завести газонокосилку, которая вечно барахлила. Через неделю она в знак благодарности подарила моей собаке мячик.
Блум часто приходит со мной. Я знаю, что Диане нравится, когда я привожу его. Пока мы ждем в холле, он, положив голову между лапами, внимательно наблюдает из-под стула за другими пациентами, провожая их взглядом.
Собака беспокойная, но толковая. Может, поэтому мы сразу поладили. Дрессировщики из центра подготовки полицейских собак в Грама говорили, что никогда не видели такого симбиоза. У него были свои тараканы, у меня – свои, но они отлично поладили. Диана всегда сначала спрашивает, как дела у собаки, потом – как у меня. Она знает, что, говоря о нем, я невольно рассказываю о себе.
– На нашей последней встрече вы сказали, что Блум в следующем году уходит на покой. У вас будет новый напарник?
– Не представляю, как работать с другой собакой. Да и стоит ли вообще продолжать.
– Что же, на этом и конец вашему призванию?
– Думаете, это было мое призвание?
– Это вы мне скажи́те…
Что мне в ней нравится – она всегда копает в нужном месте в нужное время. Задает правильный вопрос. Тот, который не хочешь слышать, потому что убегаешь от ответа. Который бьет в больное место. Туда она будет давить с особым упорством. Как Обеликс на печень Абраракурсикса в «Арвенском щите»[1]. Надавить на боль, чтобы она ушла. Диана прекрасно делает свою работу. За три года терапии мы прошли длинный путь. Она предлагала закончить курс, но я не готов. Мне до сих пор снятся кошмары. Она научила меня принимать их. Но пока мне и подумать страшно, чтобы отпустить ее спасательный круг. По крайней мере пока я изображаю крепкого парня в форме, которую, возможно, мне не стоило надевать.
Я знаю, что она не слезет с этой темы, пока я не отвечу, поэтому собираюсь с мыслями. Помню, как в день своего шестнадцатилетия объявил о своем решении матери. Школу я все-таки окончил – на всякий случай, хотя уже решил, чем хочу заниматься. Диану, естественно, интересует не дата моего решения, а его причины.
– Потому что хотел быть как отец, чтобы он мной гордился? Или потому, что не выносил несправедливости, а с детства у меня запечатлелся его образ как человека жесткого, но справедливого? Или потому, что форма и короткая стрижка придают уверенности? Потому что так было проще кадрить девчонок?
– А вы как считаете?
– Сложное сплетение бессознательных мотивов?
– О чем вы думали, ставя свою подпись?
– Что мной будут восхищаться, как я восхищался отцом. Что я должен жертвовать собой ради других, как пожертвовал он.
– Жалеете?
– Нет.
– Тогда почему не готовы служить дальше?
– Мои страхи меня измотали. И от людской злобы я устал. Иногда мне хочется быть собакой.
– Может, в следующей жизни, кто знает, – если будете очень сосредоточенно об этом думать в великом туннеле реинкарнации! Но пока вы еще молодой человек…
– Который уперся лбом в стену.
Она говорит, что через любую стену можно перелезть, если знать, за что схватиться и куда поставить ноги. Добавляет, что за шероховатости цепляться легче.
Ее слова находят во мне отклик. Мне хочется рассказать ей о забытом чемодане.
– У меня вчера была странная встреча…
– Да?
– Скорее всего, без продолжения…
– Вот как!
– Она была прекрасна и трагична одновременно…
– Встреча или человек?
– И то и другое. Пытаюсь ее забыть – и не могу.
– Так не забывайте.
Мы целых полчаса говорим о девушке с платформы номер три. О том, что я как будто ее знаю, о сильном желании ее спасти и смятении от того, что я дал ей уйти, об ощущении силы, которая от нее исходила, и о ее злости на несправедливость как об отзвуке моего собственного гнева. О тревожной реакции Блума.
– На многие вопросы у собак есть ответы, которые мы, люди, не хотим принять. Доверьтесь ему.
Она хорошо меня изучила за эти годы. Кто-то скажет, что мы уже исчерпали все возможности терапии, но я по-прежнему цепляюсь за ее фразочки, которые заставляют покопаться в себе, за простые и дельные советы.
Блум тоже здесь обвыкся. Он сидит у ее кресла, прикрыв глаза, голова возле ее руки, и позволяет этой элегантной, бойкой и веселой женщине себя гладить. Я смотрю на него и думаю, что и мне бы не помешала такая ласка. Не здесь, конечно, не от нее. Просто немного нежности, заботы и внимания. Моя жизнь – сплошная плотская пустыня. По моей вине: когда терять людей невыносимо, проще не привязываться. Но я так изголодался.
– Может, вы еще ее увидите? Страсбург – маленький город.
– Я даже не знаю, живет она здесь или нет. Может, просто пересаживалась с одного поезда на другой, была проездом. Она может жить где угодно во Франции и даже за границей.
– И даже на Луне, если совсем не повезет… Не беспокойтесь, жизнь знает, что делает. Однажды она уже спасла вас, не так ли?
Глава 7
Скала слез
Дверной звонок гулко звенит в пустом доме, дверь заперта.
У меня есть ключи, но я ими никогда не пользуюсь. Я здесь не живу. Да и чувствую себя не в своей тарелке посреди этой роскоши. Меня, простого работягу, огромная вилла пугает, как чудовище, которое того и гляди проглотит мою душу, мою скромную жизнь, так что предпочитаю держаться подальше. Когда девочки дома, вилла теряет свое могущество, спесь и важность, превращаясь в обычные четыре стены с крышей и наклейкой «Просьба не бросать рекламу» на почтовом ящике.
Машина на месте. Капуцина уже несколько дней как вернулась из больницы, но я дал ей время прийти в себя. Она не любит показывать свою слабость, даже мне. Ей нужно бегать. Вот уже одиннадцать лет для нее это как воздух. Ее терапия. Бежать до потери пульса, чтобы не потерять почву под ногами. Ярость предельных физических усилий вернула ей крылья. Те, что опалила авария.
В детстве она была пухленькая и высохла за несколько месяцев. Я волновался за нее. За них обеих. И винил себя. Бывало, даже орал на себя. После аварии я был единственным, кто мог взять их на воспитание. Но я подкачал: холостяк, нестабильная работа и проблемы с алкоголем. С точки зрения общества и закона все лампочки мигают красным. Я даже не пытался. Но я за ними присматривал. Издалека, но присматривал. Они даже не догадываются, сколько раз вечерами я садился на велосипед и приезжал сюда из соседней деревни – все легкие выкашляешь, пока заберешься на этот чертов холм, – наворачивал пару кругов вокруг дома, осматривал окрестности, проверял, не шастает ли кто. Сколько раз во время перемены я незаметно ходил по тротуару возле школы, смотрел, не обижают ли Адели во дворе.
Я присел на скамью на террасе. В тени глицинии, которая начинает ронять листья. Виноград, вьющийся по стене сарая, скоро созреет. Старый сорт. Я подарил им эту лозу, когда родилась Адели. Они росли вместе.
Снизу, из суматошного центра города, доносится приглушенный шум.
Над Оберне возвышается гора Насьональ, с нее открывается великолепный вид на Эльзасскую равнину и предгорья Вогезов. Девочки родились вон в том роддоме внизу и провели здесь все детство, ходили в школу, потом в лицей. Помню, как Капуцина стыдилась, что она из «богатенького района» наверху. Одни ученики дразнили ее, другие завидовали. Учителя ждали хороших результатов – ведь дети богатых родителей обязательно должны хорошо учиться. Я с тоской наблюдал, как разверзается пропасть между ее нетерпимым отношением к моему положению, которое она считала несправедливым, и восторгом перед отцом, его успехом. Капуцине было необходимо, чтобы он тоже ею гордился. Крайне необходимо.
Отсюда видна крыша моего дома. А ведь у меня могла быть такая же красивая вилла, как у брата. Но, сломленная школьной системой, моя голова так и не вписалась ни в какие рамки. Я понял это слишком поздно.
И что бы я делал с таким большим домом, ведь я не создан для семейной жизни?
Теперь Капуцина живет в этом большом доме одна. Адели переехала в квартирку в Страсбурге, где ночевал их отец, когда допоздна задерживался в операционной. Захотела жить отдельно от сестры-перфекционистки, порой слишком требовательной.
Вон она, Капуцина, в самом низу, на тропинке. Бежит быстро. Впереди еще лестница. Тоненькая фигурка летит над землей, крутой подъем ей нипочем.
Через несколько минут она будет здесь, может, удивится, увидев меня, а может, и нет. Я не буду знать, что сказать. Она спросит, как у меня дела, хотя это она попала в передрягу. Сперва о других, потом о себе, как ее отец. Он был блестящий хирург, талантливый и с участием относился к родителям тех малышей, чью жизнь держал в своих руках. Перед смертью он наверняка думал о дочерях, думал, что больше никогда их не увидит, его сердце сжималось от страха за их будущее. Как бы я хотел его успокоить.
– А, ты здесь? Очень мило, что зашел. Как дела?
Сперва о других…
– Долго бегала? – спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.
– Чуть больше двух часов, – отвечает, слегка запыхавшаяся.
– После пробежки тебе получше?
– Вроде да. Пойду переоденусь. Налей себе сока, в холодильнике стоит.
Капуцина всегда была ко мне внимательна, особенно когда я выбирался из ада алкогольной зависимости. Она прошла этот путь со мной, понимая, чтó стоит на кону, насколько велики риски и опасность малейшей капли. Она была рядом, крепко держала, когда меня трясло от ломки, отвечала на звонки в любое время дня и ночи и была моим спасательным кругом, не давая сорваться. Она пронесла меня через эту битву, хотя сама балансировала на тонком канате, натянутом над пропастью.
Мы ставим стаканы на круглый металлический столик антрацитового цвета и садимся рядышком в беседке.
– Ты в таком состоянии из-за Адели?
– Она тебе сказала?
– Когда говорила, что тебя увезли на скорой.
– И что ты думаешь?
– Ничего.
– Ничего?
– Это ее жизнь, она совершеннолетняя. С недавних пор, но все-таки. И что ты собираешься делать? Заставить ее учиться?
– Вразумить, убедить, что это бред…
Она разговаривает удивительно спокойным тоном, сосредоточенно наблюдая за пчелой, которая ползает по ее ладони. Пчел в саду по-прежнему много. Надо сказать, и цветов полно, цветут по очереди с весны до осени. У племянницы всегда все цветет. Может, дело в ее имени: Капуцина – «настурция». На клумбе вдоль террасы уже распустились хризантемы, на альпийской горке внизу – вереск. Вокруг виллы она посадила разные сорта роз и бережно за ними ухаживает. На краю лужайки, по соседству с фиолетовыми и желтыми примулами, появились первые крокусы. У нее, пожалуй, самый цветущий сад в округе, и последние пчелы находят здесь пристанище. Та, что гуляла по ее руке, только что улетела.
– Попробую с ней поговорить. А тебе бы о себе подумать.
– Думаешь, ей моя забота больше не нужна?
– Думаю, она справится сама. Вполне самостоятельная девочка. Теперь пора позаботиться о себе.
– И об Оскаре. Что-то я последнее время совсем его забросила.
– И об Оскаре, если хочешь. Понимаю: когда ты заботишься о нем, то заботишься о себе.
Пока мы пили апельсиновый сок, солнце ушло за горы. Капуцина смотрела вдаль, но я знал, что, устремив взгляд на горизонт, она заглядывает в свою внутреннюю пропасть. Затем она встала, быстро смахнув со щеки слезинку.
– Извини, я в душ. Захлопнешь за собой дверь?
Скала, которая скрывает, что через трещины сочится вода.
Я ушел.
Глава 8
Соленый душ
Ей нравится запах бега на липкой, соленой коже. Резковатый, терпкий, он говорит о силе ее тела. О бесповоротной решимости. Не меньше ей нравятся и сладкий аромат мыла и ощущение чистоты и новизны, которые следуют потом. Крошечное возрождение после битвы.
Она встает на цыпочки и выглядывает в форточку: дядя уходит, не оглядываясь. Со временем он понял, что, в отличие от сестры, Капуцина не из тех, кто машет из окошка. Чем бесконечно прощаться, лучше покончить разом – разлука и без того дело нелегкое. И все же она провожает взглядом дядю до конца улицы. Сурово, конечно, она его выставила. Но он не против, знает, что ей лучше побыть одной, когда нет настроения.
Она подставляет обнаженное тело под обжигающий душ и смотрит, как запотевает стеклянная перегородка. Брызги пены стекают по ней дорожками, словно бегут наперегонки. Даже у мыльных пузырей есть социальная жизнь. «А ты – ты все бежишь в одиночестве».
Она стоит и стоит под душем. Ну и черт с ней, с экологией. Адели знать необязательно. И все же Капуцина чувствует себя виноватой, несмотря на удовольствие. Она переводит кран на режим тропического дождя. Еще один способ блаженствовать под струями воды, более нежный.
Она задумывается: а много ли места в ее жизни занимает нежность?
Сладость жизни? Не до того. Собранность, сосредоточенность, усердие – вот что от нее требовалось.
Любовная нежность? И для нее не было места.
Сестринская нежность? Адели не обнимала ее с подросткового возраста.
Сладость бега? Преодоление себя, суровое, грубое, резкое.
Нежность Оскара – единственная, которую она регулярно впускает в свою жизнь.
Она думает о приеме психиатра на следующей неделе – с этим условием ее выписали из больницы. Как ей не хочется туда идти. Что рассказывать? Раньше она как-то справлялась. Психиатр не может ничего изменить. И уж точно не вернет родителей.
Лучше она еще побегает.
Еще, еще и еще.
Бежать, а не довериться кому-то.
Глава 9
Если бы только
Я бываю слишком добр. Эдуард, мой лучший друг, твердит мне это со школьных времен. Кому и знать, как не ему. Две недели назад позвонил коллега и попросил срочно принять молодую девушку, у которой случился нервный срыв. Он назвал фамилию, и мои опасения подтвердились: я не смог отказать, назначил ей время перед первой утренней консультацией. Пришлось встать на рассвете. Я больше не принимаю по вечерам: Диана не любит поздно ужинать. С тех пор как она перешла на интервальное голодание, мы ужинаем, когда многие еще не полдничали. Но я привык, похоже, это полезно для здоровья, хотя мой график немного уплотнился. Я предлагал садиться за стол без меня. Но она этого терпеть не может. Наши ужины для нее священны. После целого дня консультаций ей нужно общение.
Диана встала вместе со мной по будильнику и отправилась в парк Оранжери смотреть на последних аистов, еще не улетевших в теплые края. Ей нравится наблюдать величественное действо природы, которой нет дела до нас, крошечных людишек. Мы копошимся под их гнездами, весь год суетимся и переодеваемся, следуя ежевечернему телепрогнозу девушки-синоптика на высоченных каблуках, а эти большие птицы без лишних раздумий улетают за тысячи километров, оставляя позади все. Все – это, по сути, ничего, кроме гнезда, к которому они каждое лето добавляют пару веточек. Диана говорит, наблюдение за аистами учит смирению.
Я провел пациентку в кабинет и на минуту вышел в соседнюю комнату. За окном день почти совсем вытеснил ночь. Осень – сложное время для большинства наших клиентов. Моральный дух падает с уменьшением светового дня. На первой консультации я всегда ненадолго оставляю пациента одного в моем кабинете, чтобы он мог спокойно осмотреться, освоиться в незнакомой обстановке. Не глазеть по сторонам во время консультации, а сосредоточиться на погружении в себя. Поэтому у меня сдержанный и спокойный интерьер, не то что у моей жены и коллеги, чей кабинет пестрит разноцветными вещицами. Она считает, что для каждого должна найтись безделушка по вкусу, чтобы почувствовать себя как дома.
Когда я вхожу, девушка сидит в старом кожаном кресле, положив руки на потертые подлокотники. Кушетка для первой встречи не подходит. А иногда не подходит вовсе. Для некоторых пациентов без моего взгляда, за который можно зацепиться, самоанализ оказывается слишком головокружительным занятием.
Она выглядит спокойной. Собранной. Всё под контролем. Но веки выдают, что она недавно плакала. Похоже, эта девушка из категории «не подавать вида». Вижу по глазам, она поняла, что назад пути нет. А глаза у нее – растерянного дикого зверя. Я сажусь в кресло напротив с блокнотом и ручкой и пытаюсь понять, какое животное она мне напоминает.
– Вы первый раз на консультации?
– Да.
– Вы чувствуете в этом потребность?
– Не то чтобы у меня был выбор.
– Вы пришли против воли?
– Нет.
Короткие, резкие ответы. Я ступаю по тонкому льду. Знаю, что должен подобрать правильные слова, чтобы не настроить ее против себя, помочь ей принять свои слабости, несмотря на силу характера, которая чувствуется сразу. Она не из тех, кто станет себя жалеть. Если я хочу, чтобы она пришла еще раз, мне нужно ее приручить. Наглядно доказать, что разговор лечит.
– Капуцина Клодель, верно?
– Да.
– Вы дочь Жан-Батиста Клоделя?
– Да.
– Мы с женой хорошо знали Рашель.
– Правда? Это помешает терапии?
– Нет, только если вас это беспокоит. Не могли бы вы рассказать, почему вы здесь?
Она явно не знает, с чего начать. Предлагаю восстановить ход событий в обратном порядке, начиная с госпитализации.
Сначала в общем, детали потом. Она говорит нерешительно, спотыкается, начинает заново. Словно она загнана в ловушку, в клетку, откуда не сбежишь, и я ее тыкаю длинной палкой. А я действую крайне осторожно, демонстрируя, что не желаю ей зла, что мы никуда не торопимся и, если она расскажет хоть немного, ей полегчает. В конце концов, она неохотно признается, что последние одиннадцать лет живет как под свинцовым колпаком.
Невозможно представить, что скрывается за несколькими строками газетной хроники. Чернила на бумаге, холодные факты, трагическая авария, а на следующей странице – золотая свадьба Эмиля и Жаклин и фотография самой большой форели, пойманной в этом году в деревенском пруду.
Пара фраз – и поломанные жизни, без золотых свадеб и форели-рекордсменки.
Капуцина рассказывает. О наспех принятых решениях, заброшенных мечтах, крушении планов на будущее, об одиночестве, редких радостях, отошедших на второй план, почти забытых, за что себя укоряет.
Мы проговорили целый час. Ее сопротивление спадает. Она умна. Даже очень. И растеряна. Ей страшно приподнять крышку и взглянуть на то, что она отказывалась видеть в себе все эти годы. И все же ей пришлось признать: пережитое десять лет назад было похоже на взрыв, из которого ей не удалось выбраться целой и невредимой, и она так сильно стискивала зубы, что, похоже, сломала челюсть.
Если бы только она пришла раньше.
Чуть позже вернется Диана. Она расскажет мне об аистах. Я ей – о Капуцине.
– Образец самопожертвования, какой нечасто встретишь. Она трогательная и очень решительная. Непросто будет заставить ее ослабить хватку. Работа обещает быть интересной. Это дочь Жан-Батиста и Рашель.
– Ого. Когда это было?
– Одиннадцать лет назад.
– И она столько времени продержалась!
– Жертвенность бывает на редкость упряма. Вцепится и не отпускает. Человек видит свою единственную цель в том, чтобы жертвовать собой ради кого-то.
– И все рушится, когда в этом больше нет смысла или когда он отдал всего себя, и осталась только пустота…
– Именно.
– А в данном случае?
– И то и другое…
Львица.