bannerbannerbanner
Восточное наследство

Андрей Анисимов
Восточное наследство

Полная версия

– Всеволод Никанорович так распорядился. Я с ним разговаривал пять минут назад. Начальник райотдела считает тебя самым способным сыщиком…

Ерожин оделся быстро по-солдатски.

«Прощай, Лариса», – пришла первая мысль, и сделалось грустно. Машина, вереща сиреной и мигая синим глазом, мчала по узкой дороге. В окне мелькнуло солнечным бликом озеро Ильмень, впереди показалась стена кремля.

«Почему Семякин не взялся сам? – мучительно думал Ерожин. – Что за этим стоит?»

И вдруг понял. Родственник убитого, не то брат, не то дядя или муж сестры, – большая шишка в Москве. Такая большая шишка, что не приведи Господи… Всеволод Никанорович не дурак. Не справишься с расследованием, неприятности начнутся по самому первому разряду. Вот и причина, его просто подставили.

Промелькнул кремль, здание обкома… За гостиницу направо. Вот и двор. В этих старых сталинских домах жили прежние хозяева города. Теперешние селились в новой кирпичной башне, построенной обкомом прямо над озером.

В новый дом Ерожин попадал всего два раза.

Отвозил букет от райотдела в именинный день жены секретаря и сопровождал урну для голосования к лежачей бабке, теще председателя исполкома. А в старом сталинском Ерожин знал многих. Заместитель начальника райотдела по розыску – чин в области немалый.

Знакомств хватало. Не хватало для этой должности у Ерожина только звездочки. «Справлюсь – дадут как пить дать», – пронеслось в голове.

Возле подъезда дежурил сержант Крутиков и стояли зеваки. Труп Кадкова чинно лежал в своей постели в спальне. Если бы не два кровавых пятнышка на шелковой пижаме, можно было подумать, что хозяин, приподнявшись на подушке, смотрит телевизор. На экране болталась мерцающая сетка из штрихов и пятен. Работал видеомагнитофон. Наверное, кончился фильм. Ерожин поздоровался с криминалистом Суворовым. Витя Суворов походил на великого однофамильца только хромотой и плюгавым ростом. Тихий ехидный очкарик Суворов слыл дельным работником и славился как один из самых заядлых болельщиков. Причем хилый криминалист болел не за футбольные или хоккейные команды, а за борцов, боксеров и «тяжелых атлетов»;

– Ничего? – спросил Ерожин, цепко оглядывая спальню.

– Как в санатории: тишь, гладь и Божья благодать.

– Кто обнаружил? – Ерожин приподнял одеяло. Убитый пижамных штанов не надел.

Две ноги торчали из трусов в мелкий цветочек.

Таких трусов мужчины в городе еще не носили, и Ерожин ухмыльнулся. Костя щелкнул в этот момент вспышкой.

– Обнаружила жена, – ответил Суворов, исследуя пепельницу. – Вышла на полчаса в магазин. Мужу захотелось свежей сметаны, к обеду. Вернулась – и вот…

– Где жена? – спросил Ерожин, думая; что хозяин – человек далеко не бедный. Может, грабанули?

– Жена в кабинете.

Соня Кадкова сидела на кожаном диване в кабинете убитого мужа, жадно курила и смотрела в одну точку. Слез на глазах молодой вдовы Ерожин не заметил. Кадков пять лет назад женился во второй раз. Соня, моложе мужа на пятнадцать лет, к тому времени тоже успела развестись. Детей у них не завелось. У Кадкова был сын от первого брака – известный в городе пьяница, хулиган и повеса. Он жил отдельно. Все это Ерожин быстро вспоминал.

Кадкова капитан знал шапочно. Ублажая своих приятельниц, Ерожин несколько раз обращался к Кадкову за дефицитом. Директор потребсоюза занимал в городской раскладке место тихого бога. О нем вспоминали, когда что-то приходилось добывать. Тогда на Кадкова молились. Получив, забывали. Но и сам Кадков ни в одном высоком кабинете отказа не ждал.

Ерожин смотрел Соню с ног до головы и отметил – если не этот сухой блеск темных напряженных глаз, девчонка что надо. Возраст немного за тридцать. Круглые широкие бедра при узкой талии и объемной груди. Белая гладкая кожа, тугие каштановые волосы. Темные, сросшиеся брови кого-то Ерожину напомнили.

Он напряг память. В сознании поплыл пыльный азиатский город. Коньяк «Плиска», грудь с темными сосками и бритые промеж ног волосы…

«Надо думать о деле», – решил Ерожин.

– Как это случилось? – спросил он вдову.

Соня посмотрела на Ерожина непонимающим взглядом и ответила вопросом:

– Что – как?

– Как вы обнаружили мужа?

Соня мотнула головой, как бы сбрасывая сон. Посмотрела на Ерожина, будто только что его увидела:

– Пришла из магазина, а он там…

– Супруг болел?

– Почему?

– Время пятый час дня, а он в постели, – резонно заметил Ерожин.

– Да-да… Я не подумала… – Соня поглядела на потолок. Женщина тяжело собиралась с мыслями… – Нет, сегодня муж устроил себе выходной. Очень трудная у него выдалась неделя. Сказал, из спальни не выйду. Вот и не вышел…

– Мы еще с вами поговорим, – сказал Ерожин. – Только я вас очень прошу все в доме проверить. Может, что пропало? Вещи, деньги, документы.

Соня мотнула головой, но Ерожин не был уверен, что она его услышала. И повторил все сначала. Соня снова мотнула головой, а Ерожин пошел осматривать квартиру.

Жилище Кадкова сразу заявляло о богатстве хозяина. Богатства тут не скрывали. Начиная с румынской ореховой вешалки и дверок стенного шкафа, все было дорогое и солидное. Хрусталь огромной люстры в гостиной мерцал подвесками, как в столичном театре. На стенах в золоченых рамах висели три большие картины. На одной, на фоне голубых гор, пастушка слушала свирель пастушка. А рядом ниспадал водопад. Ерожин подумал о том, что художник не умел логически мыслить. Рядом с шумом такого водопада свирель не услышишь. На другой картине, похожей на марины Айвазовского, темные волны несли мачты гибнущего корабля. Потом Ерожин узнал, что картина действительно принадлежит кисти великого мариниста. На третьей, поменьше, но зато в самой массивной раме, изображалась пошлая сценка из испанской жизни. Стол, стулья и горка гостиной из ореха с инкрустациями наполняли комнату музейным величием.

Не заметив ничего особенного в гостиной, Ерожин проследовал на кухню, отметив по дороге в холле большой настенный календарь с подмигивающей японкой на обложке. Причем под разным углом зрения японка меняла не только выражение лица, но и гардероб. Стоило сдвинуть точку осмотра, и девушка оставалась в неглиже. А подмигивающая улыбка недвусмысленно призывала не только к изучению чисел месяца… Ерожин хмыкнул и несколько раз сменил точку обзора. Одев, раздев и снова одев гейшу, он, наконец, перешел к осмотру кухни.

Дубовая обстановка просторной кухни сильно отличалась от обычного убранства блока питания среднего советского обывателя. Над иностранной электрической плитой, зеркальная поверхность которой не несла видимых мест для готовки, встроенная вытяжка. Двухметровый «Розенлев» с гигантской морозильной камерой непривычного зеленого цвета.

И совершенное чудо для российской действительности – посудомоечная машина… На столе с гнутыми ножками, совсем даже не кухонном, и только пластиком столешницы отличным от гостиного, стояли несколько чистых тарелок, лежали ножи, вилки и поварешка. Все приборы из массивного серебра вычурного дорогого литья и чеканки. Поварешка даже золоченая внутри. На модной плите кастрюля с картинкой на зеленой эмали. С сюжетом также из пастушечьей жизни. Ерожин потрогал кастрюлю – чуть теплая. Заглянул под крышку – полная густого темного супа с кусочками сосисок и маслинами. Солянка, вычислил Ерожин и пожалел покойного, что тот не успел пообедать.

Ерожин вернулся в спальню. Суворов затсанчивал возню со своими баночками и пакетиками. Медэксперт Горнов, опоздавший к началу осмотра, теперь внимательно изучал пулевые дырочки на груди убитого:

– Мне все ясно. Но, как полагается, заключение после экспертизы…

– Нашли одну гильзу, – заметил Суворов. – Дамский маленький пистолетик. В нашей практике не упомню…

– Он быстро кончился? – спросил Ерожин Горнова.

– Мгновенно, – ответил тот. – Проникающее в сердце…

Ерожин еще раз оглядел спальню и только теперь заметил, что телефонная трубка неплотно лежит на кнопочном белом аппарате.

Телефон стоял на полу, по правую руку от убитого.

– На трубке отпечатки проверил? – спросил Ерожин Суворова, направляющегося к выходу.

– Обижаешь, – ответил Суворов. – Поеду, поглядим в лаборатории, может, чего выплывет.

Ерожин положил трубку на рычаг, и тут же раздался звонок. Ерожин снял трубку.

– Говорит замминистра внутренних дел… – В телефоне назвали фамилию, после которой Ерожин машинально вытянулся.

– Слушаю, товарищ заместитель министра.

– Кто говорит? – басом спросили в трубке.

– Заместитель начальника уголовного розыска капитан Ерожин.

– Вам поручили расследование?

– Так точно, товарищ заместитель министра.

– Давай без субординации… Как тебя зовут, капитан?

– Петей, – растерялся Ерожин.

В трубке ухмыльнулись:

– Вот что, Петя, а меня окрестили Иваном Григорьевичем… – Отчества одинаковые, мелькнуло в голове Ерожина… В трубке продолжали басом:

– Про тебя, Петя, ваше начальство Лазаря поет. Лучший следопыт в области. Найди мне убийцу. Нужна помощь из Москвы – проси, не стесняйся. Работай без паники. Я понимаю, тебя начальство подставило… Не дрейфь. Справишься, далеко пойдешь.

Работай. Все понял?

– Так точно, Иван Григорьевич.

– Молодец. Запиши мой прямой телефон.

Возникнут вопросы, звони днем и ночью… А теперь позови дочь.

– Кого? – не понял Ерожин.

– Дочь, Соню, балда.

Соня взяла трубку в кабинете, там стоял второй аппарат. Ерожин опустил трубку на рычаг, достал из кармана платок и вытер испарину. Два парня в клеенчатых передниках ждали, пока капитан закончит говорить по телефону:

– Можем забирать? – Ерожин, еще весь в разговоре с заместителем министра, не сразу понял вопрос. Очнувшись, подумал и утвердительно кивнул.

Парни дело знали. Убитый без всяких усилий перекатился на брезент, мелькнув трусами в цветочек. Парни накрыли тело и ловко просочились с ношей через дверь спальни.

 

Судмедэксперт и техник уехали раньше. Ерожин остался один. Сел на краешек кровати и задумался.

Надо забыть, что Соня – дочь шишки, и спокойно доработать квартиру. Вещи, тряпки, деньги, золото. Соня может и соврать. Давить на женщину в сложившейся ситуации трудно…

Нельзя ее пока и исключить как одну из подозреваемых.

Ерожину представилась ясно, как в кино, картина смерти Кадкова. Он лежит в своей постели, смотрит фильм по видику и говорит по телефону. Кстати… Ерожин позвонил связистам и попросил установить, с кем разговаривал абонент.

– Нет, сейчас был разговор с Москвой. Мне нужен разговор перед междугородним.

– Попробуем, – чирикнул звонкий женский голос…

Ерожин задумался, кто из девочек сегодня дежурит. Голос смахивает на Галю Филиппову. Если Галя, то три майских праздничный дня с ленинградской экскурсией она должна запомнить. Ерожин улыбнулся. Куда ни ткнись – везде знакомые девчонки. – Скоро в городе делать будет нечего.

На чем остановилась мысль? Кадков смотрит видик и говорит по телефону… Допустим, с любовницей. Соня приходит из магазина и слышит этот разговор. Разговор ее бесит. Она берет дамский пистолетик и пиф-паф… Правдоподобно? Вполне.

Версия, что Кадкова застрелил человек, хорошо ему знакомый, подтверждается тем, что он дверь не открывал, а продолжал спокойно лежать в удобной позе…

Почему Всеволод Никанорович Семякин, начальник розыска большого города, поручил расследование щекотливого дела Петру Ерожину, сам Петр разобрался почти верно. Но только почти. Капитан, известный начальству своими донжуанскими наклонностями, имел настоящий сыскной талант. Ерожин распутал несколько совершенно безнадежных дел, не выходя из кабинета. То ли ему Бог дал чутье на преступление, то ли очень умную голову с криминальным уклоном. Этого и Петр не понимал. Но налицо факт: то, над чем другие пыжатся, вытаптывают кучу версий, роются в архивной пыли, Ерожин раскручивает между делом. А делом Ерожин считает вещи для него важные и приятные.

Сперва легкость, с которой молодой сыщик решал уголовные головоломки, сослуживцев бесила. Но поскольку сам Ерожин относился к своим способностям без всякого уважения, а на похвалы скалил белозубую пасть, по-котовски прижимая уши, то раздражение коллег улеглось. А анекдоты, связанные с похождениями капитана, окончательно сняли напряжение. Стоило на собрании упомянуть фамилию Ерожина, все начинали улыбаться…

Соня вошла в спальню и, увидев капитана, вздрогнула.

– Вы еще здесь?

– Мы же договорились. Осмотрите квартиру. Скажите, что пропало. Составим список.

Вещи могут сильно помочь следствию. – Ерожин положил руку на плечо Сони. – Куда ты положила пистолет?

– В ящик… – ответила Соня и побледнела.

– Понятно, – сказал Ерожин. – Что будем делать?

– Не знаю… – На глазах Сони наконец появились запоздалые слезы, плечи женщины затряслись, она обмякла и прислонилась к Ерожину. Ерожин так постоял некоторое время, затем взял голову Сони за щеки и поднял вверх.

Через минуту он почувствовал вкус теплых соленых от слез губ. Рука капитана автоматически опустилась ниже. Соня, не сопротивляясь, повалилась на кровать и, всхлипывая, не шевелясь, ждала, пока Ерожин ее разденет.

Черные колготки никак не хотели отпускать крутые упругие бедра, но опыт капитана сделал свое дело. Аккуратно снять трусы Ерожин уже не мог, он сорвал клочок легкого трикотажа и, отбросив одеяло, сжал податливое тело женщины. Соня перестала всхлипывать и потихоньку начала отвечать на страсть Ерожина. Приподняв Соню в последнем объятии, Петр Григорьевич заметил на подушке два небольших красных пятнышка.

«Недолго пустовала кровать», – подумал он, укладывая голову на гладкий живот вдовы…

Уже на кухне, уплетая так и не распробованную покойным Кадковым солянку, Ерожин повторил вопрос:

– Что будем делать?

– Не знаю, – снова ответила Соня и виновато улыбнулась.

– Как это произошло? – спросил Ерожин.

– Он со вчерашнего дня был злой. Меня обругал. А чем я виновата?

Ерожин слушал и думал, что предпринять.

Иван Григорьевич, папаша Сони, не слишком правильно поступил, доверив ему дело… Хотя поглядим…

– Я не виновата, – продолжала Соня. – Как я могу не пустить в квартиру его сына?

– Ну и что? – заинтересовался Ерожин.

– Эдик приперся пьяный. Клянчил денег.

А утром выяснилось, что он упер у отца золотой портсигар и часы. Швейцарские, муж их очень любил… Они и там стоят кучу денег…

– Понятно. Сейчас же дай мне пистолет.

Откуда он у тебя?

– Папа подарил…

– Зачем?

– На всякий случай, когда поздно возвращаюсь… И вообще, – ответила Соня, и слезы снова закапали из ее темных глаз.

– Давай дальше, по порядку. – Ерожин приготовился слушать, но решение уже созрело.

– Я днем пошла в магазин за сметаной, возвращаюсь – он по телефону говорит.

Я стою, он меня не видит. – Соня всхлипнула, Ерожин достал платок и вытер Соне нос и глаза.

– С кем говорил муж?

– С этой ленинградской певичкой. Я слышу – он ей квартиру обещает купить! Во мне все поднялось. Я в ванную, пистолет у меня там в шкафу. Ну и все…

Зазвонил телефон. Соня, всхлипывая, сняла трубку.

– Это тебя… Вас.

Звонили Ерожину связисты. Дежурила сегодня Галя. Ерожин не стал вспоминать свое знакомство, а строго выслушал информацию.

Кадков говорил с Ленинградом…

– Принял, – ответил Ерожин и набрал райотдел. – Всеволод Никанорович, вы меня слышите? Я дело распутал. – Соня побледнела и вжалась в стул. – Мне нужен ордер на обыск, – продолжал Ерожин. – Записывайте, Кадков Эдуард Михайлович. У него надо отыскать золотой портсигар, швейцарские часы и дамский пистолет, принадлежавший супруге убитого. Все эти вещи исчезли. Сына Кадкова супруга убитого видела, когда возвращалась из магазина. Все.

В тот же вечер Эдика арестовали. Часы он успел продать, а золотой портсигар сохранил.

Портсигар нашли. Нашли и покупателя швейцарских часов. Вот только дамский пистолет Эдик успел выбросить. На следующее утро Соня на «Волге» мужа уехала в Москву.

Через неделю Ерожина вызвали в обком партии. Секретарь вручил ему грамоту, а коллеги Ерожина поздравили с повышением. Еще через неделю из министерства пришел запрос.

Майора Ерожина переводили в столицу.

День перед отъездом на новое место службы Ерожин провел с Ларисой. Девушка была так же хороша, но меньше шутила. Прощание с возлюбленным наводило на нее грусть…

5

Фатима лежала в темной комнате с закрытыми глазами, но уснуть не могла. После того, как ей исполнилось пятнадцать, Фатима боялась спать дома. На другой вечер после дня рождения, в тот вечер, когда ее в подъезде зажал Колька Скворцов, она пришла в свою комнату, что-то буркнув отцу, разделась и легла на розовую курпачу. Проснулась от ужаса.

В проеме двери в темноте кто-то стоял. Она не видела, но чувствовала тяжелый, страшный взгляд. Фатима закричала, закуталась в курпачу. Этот кто-то исчез. Она встала, зажгла свет. Дрожа от страха, оделась, закрыла дверь.

Приперла ее стулом. Так и просидела до утра, забившись в стеганную шелком вату. Наутро отец спросил:

– Ты что ночью кричала?

– Кто-то в дверях стоял. Я испугалась.

– Ты, случайно, дрянь, курить не начала?

Галлюцинации у тебя, – ответил Вахид, надел китель и ушел на работу.

После того случая Фатима перед тем, как лечь спать, придвигала к двери стул. Понемногу страх ночи забылся. А три дня назад повторилась та же история. Но Фатима подготовилась. Под подушку она припрятала большой нож из кухни. Увидев в проеме двери фигуру, выхватила нож и бросилась вперед. Дверь перед ее носом захлопнулась. Фатима несколько раз ударила в дверь клинком, потом снова привалила ее стулом и расплакалась. Нервы не выдержали.

Сегодня она опять не могла уснуть. Нож из кухни исчез, но она припасла заточенный напильник. Напильник Фатима выпросила у Хачика, предводителя школьной ватаги. Хачик давно поглядывал на нее, как кот на сметану.

Фатима строила ему глазки, но гулять с Хачиком отказывалась… Ночь прошла спокойно. Утром она заварила чай и позавтракала с отцом.

За завтраком Вахид не сказал ни слова, а только косо поглядывал, прихлебывая чай.

Фатима проводила Вахида на работу, но в школу не пошла, а отправилась на базар. Проехав на автобусе зайцем до старого города, Фатима купила в киоске жвачку, развернула, кинула в рот и зашагала по пыльному проходу между глиняными крепостями узбекских жилищ. Геометрия высушенных солнцем белесых стен привела к базарной площади. Еще не доходя до базара, стали попадаться продавцы сладостей. Старый узбек сидел на корточках с попугаем на плече. Попугай мог вытащить бумажку с предсказанием судьбы. Прямо в пыли валялась гора кокандских арбузов. Тихая высохшая женщина с закрытым до носа лицом сидела возле арбузов с видом безнадежной покорности. Покупателей не было. Сегодня не базарный день, народу мало. Вот в четверг тут не протолкнуться.

Фатима миновала торговцев зеленью, прошла через хлебные ряды. По дороге стянула лепешку, вынула изо рта жвачку, завернула ее в обертку и зашагала, ломая лепешку и забрасывая по кусочку в рот. Проходя фрукты, украла сочную грушу. Сухая лепешка застревала в горле. Старый узбек, заметив воровство, покачал головой:

– Зачем так делаешь… Попроси, я сам дам.

Такой красивый девочка, так нехорошо делаешь.

Узбек принял Фатиму за русскую. Ее все незнакомые принимали за русскую. Рыжие волосы, зеленые глаза, белая кожа – узбечки такие не бывают… Фатима оглянулась, показала старику язык и грязно ругнулась на чистом узбекском. Продавец вытаращил глаза…

Миновав площадь с провиантом, Фатима через узкий проход в глиняных стенах попала на рынок, где торговали вещами. Вещи начинались с сапожных рядов. Мягкие узбекские сапожки без каблука на тонкой подошве из конской кожи Фатиму не интересовали. Такие сапожки узбечки в аулах носят с калошами.

Войлочные ковры Фатима также оставила без внимания. Эти ковры, толстые, как валенки, с зигзагами красного, желтого и зеленого, несли в своем орнаменте вековой народный символ, европейцу неведомый. Фатима немного знала об этом, но народного творчества терпеть не могла. Она шла к месту, где торговали заграничными шмотками. Вдоль глинобитного забора в глубокую белую пыль колесами вросли грузовые лавки. В сплошь завешанных кофтами, плащами, юбками, джинсами возвышениях трудно разглядеть обыкновенный грузовой автомобиль. Фатима направилась к автолавке с обувью. Итальянскими моделями торговал молодой армянин со щеточкой усов под носом и маслеными глазами.

Фатима попросила померить светлые серые туфли на высоком узком каблуке. Армянин открыл коробку:

– Давай помогу. На такую ножку любой туфель сесть рад. – Армянин попробовал прихватить Фатиму за коленку, но девочка фыркнула, и армянин решил удовлетвориться только торговым интересом. Фатима померила и черные блестящие туфли на мощном каблуке, которые теперь начали входить в моду, потом зеленые…

– Может, у тебя денег мало, красавица? – спросил продавец, подавая следующую пару. – Ты скажи только слово, я тебе любые туфли подарю. Немного меня полюби и все…

– Как немного? – спросила Фатима.

– Всего один разик. Пойдем в кабину…

– Ишь чего захотел, черный кобель! – сказала Фатима по-узбекски и перешла к другой машине. Армянин не знал узбекского и ничего не понял. А Фатима уже мерила кофты.

Два узбекских парня, примеряя джинсы с соседней автолавки, обратили на Фатиму свое мужское внимание и, думая, что она не понимает языка, громко поделились впечатлениями:

– Хорошая русская овечка! Я бы с ней поспал… – сказал мечтательно один, что повыше.

– И я бы не отказался, – продолжил другой, но Фатима не дала ему договорить:

– Не с вашим рылом за мой достархан! – и скорчила им рожу.

Пристыдив ухажеров, девочка пошла примерять темные очки. Продавец очков, матерый узбек, не первый раз видевший Фатиму на базаре, очков ей не дал:

– Ты, девочка, товар только пачкаешь.

Я тебя давно знаю… Мерить меряешь, а не покупаешь…

Фатима отошла, подумав, что в базарный день она нахала проучит:

– Пар пять упру. Тогда посмотрим, только ли я примеряю…

Примерять шмотки стало главным развлечением Фатимы почти год назад. Тогда же она потихоньку стала подворовывать. Один раз ее словили и привели в милицию, но, выяснив, что она дочка Вахида, отпустили. Вечером Вахид Фатиму выпорол. С тех пор она домой украденные тряпки не таскала, а прятала их у подруг и надевала на подростковые гулянки.

И сегодня она покинула базар не с пустыми руками. Тонкий индийский платок с блестками лежал между маленькими девичьими грудками. Платок Фатима носить не собиралась.

 

Девочка подошла к кинотеатру имени Навои, что на площади перед старым городом, и за платок получила у кассирши билет и право в буфете выпить соку с булочкой и прихватить шоколадку на сеанс. Крутили двухсерийный индийский фильм. Фатима пустила слезу, посочувствовав героине, которую толстый неприятный злодей уволок у красивого любимого парня с тонкими усиками. Потом, довольная, что злодея разорвал на кусочки тигр, съела шоколадку и, радуясь хеппи-энду, покинула зал. Жара стояла несусветная, и Фатима пошла купаться к фонтану возле обкома партии.

Жирный постовой, охранявший вход в здание обкома, Фатиму знал как дочку Вахида и делал вид, что ничего не замечает. Освежившись, Фатима пошла в школу на последний урок физкультуры. Тимур Абдурахимович две недели лежал в больнице, поэтому урок физкультуры ребята проводили в саду, болтая, покуривая и проявляя первые признаки половой зрелости. Фатима направилась прямо в сад.

Ребята, окружив Кольку Скворцова, тянули «дрянь», напихав ее в папиросы «Казбек». Папироску передавали по кругу. Скворцов кинул на Фатиму страстный взгляд и отвернулся.

Хачик приветствовал ее с блаженной улыбкой.

Парень уже был под кайфом.

– Кому воткнула в бок мою заточку? – спросил он беззлобно.

– Можно, я ее еще подержу? – попросила Фатима и пошла на скамейку к девочкам.

Тоня Семенова рассказывала, как вчера была на дискотеке. Фатима не слышала начала и попросила рассказ повторить.

– Чего на уроках не была? – спросила Тоня.

– Не захотелось, – ответила Фатима.

Тоня Семенова принялась повторять рассказ, как в саду появились узбекские мальчишки. Скворцов с Хачиком выбросили курево.

Хачик затоптал папиросу.

– Будет драка, – тихо сказала Тоня.

– А нам чего делать? Давайте убежим? – прошептала Лида.

– Их шесть и наших шесть. Пусть сами разбираются. – Фатима узбекских ребят хорошо знала. Она перешла в русскую школу только в прошлом году. В узбекской надоело слушать ехидные вопросы. Почему ты, русская, стала узбечкой и тому подобное.

Мальчишки, как петухи, встали друг против друга и пока задирались словесно.

– А если наших будут бить, ты за кого заступишься? – спросила Тоня.

– Не знаю, – ответила Фатима. – Наверное, за русских.

Стычки узбекских и русских мальчишек возникли полгода назад. Начали, как всегда, взрослые. Узбекистан понемногу переставал существовать в качестве части империи.

Хачик ударил первым. Хачик всегда бил первым. Шухрат покачнулся, но устоял и ударил Хачика в живот. Началась потасовка. Девочки встали со скамейки, но близко подойти боялись. Кто-то из мальчишек упал. Поднятая пыль не давала разглядеть – кто. Мальчишки дрались молча. Только слышались кряхтенье и шлепки ударов.

Вдруг из клубка потасовки вырвался жуткий крик. Мальчишки кинулись врассыпную.

В пыли остался один Хачик. Парень стоял на четвереньках и выл. Из зажатого рукой бока хлестала кровь. Девочки окружили Хачика.

– Шухрат меня заточкой, – протянул он сквозь зубы. Заточенный напильник с капельками крови тут же валялся в пыли.

Хачика привели в школу и положили на лавку у раздевалки. Через пятнадцать минут приехала «скорая». Больница была от школы через квартал. Хачика увезли.

Фатима молча шла с девчонками и думала про напильник, который Хачик ей вчера отдал.

Будь заточка у него, неизвестно, как бы все повернулось. Вечером Фатима допоздна сидела у Тони. Девочки смотрели телевизор. Фатима тянула время – она боялась идти домой. Боялась, что ночью он опять придет. Фатима подозревала, что ночной призрак не кто иной, как ее отец. Но отец ли он? Все говорят, что она на узбечку не похожа. Фатима слышала, что мать бросила ее. Сбежала с другим мужчиной. Но где-то в глубине сознания вставала страшная ночь. Мама лежит голая на курпаче. А изо рта вываливается синий язык. Пана, тоже голый, страшными глазами смотрит на нее. Скорей всего, это просто страшный сон. Но с той ночи Фатима стала бояться отца. Девочка чувствовала, что говорить об этой страшной ночи никому не надо.

Сон стал забываться. Возник он снова прошлой осенью. Ребят всем классом повезли убирать хлопок. На поле возле большого арыка они жили неделю. Фатима терпеть не могла эту монотонную работу – ходить с мешком по рядам и рвать ватные коробочки. Она часто удирала и, забившись в поле, укладывалась влежку, глядела на небо, жевала стебельки. Однажды, лежа на животе и разглядывая длинного рябого кузнечика, девочка заметила кусочек металла. Ржавый, забитый глиной кружок заинтересовал Фатиму. Она пошла к арыку, отмыла железяку, отскребла песком. Кусочек металла превратился в брошку. Фатиме казалось, что она эту брошку где-то видела раньше. Фатима привезла брошку домой и положила на свой шкафчик рядом с другой дешевой бижутерией, скопившейся за недолгую девичью жизнь. Однажды отец заметил брошку.

– Где ты это взяла? – спросил он зловещим голосом.

– На поле, возле арыка нашла, – ответила Фатима.

– Никогда не таскай в дом разную гадость! – крикнул отец. Фатима, удивленно посмотрев на Вахида, увидела страшный взгляд. Так отец смотрел на нее той ночью.

Фатима вернулась домой около десяти, отца дома не застала. Прошла в свою комнату, приставила к двери стул, достала из-под шкафа заточенный напильник и спрятала под голову.

Не раздеваясь, улеглась на курпачу и закрыла глаза. Вспомнила драку в школьном саду.

В шесть часов утра в городской больнице Хачик умер.

6

– Ма, дай поесть! Я на зорьку опаздываю! – еще не установившимся басом заявил Антон.

Шура снизу вверх поглядела на парня.

– Успеешь, не уплывут твои лещи. Выловишь…

Антон, около двух метров ростом широкоплечий, со светлым пушком над верхней губой, оставался совсем ребенком. Шура улыбнулась на обиженные детские нотки в голосе Антона и сняла с плиты огромную сковороду с картошкой, Жареный лещ, выловленный вчера, уже красовался на блюде.

– Ма, а мяса нет? Рыба надоела, – проворчал Антон, усаживаясь за стол и с трудом пристраивая между столешницей и полом свои коленки. Кроссовки сорок шестого размера неуклюже просунулись с другой стороны стола.

– Зачем ловишь рыбу, если не, ешь? – заметила Шура, но достала из холодильника батон копченой колбасы и нарезала крупными кругами.

– Спасибо, ма, – поблагодарил Антон, уже успев набить рот.

– Руки не мыл? После навозной кучи с червяками прямо за стол! – покачала головой Шура.

– Я мыл, ма… Только сразу их не отмоешь, а времени нет.

Антон говорил с волжским оканьем. Шуру, за столько лет отвыкшую от местного говора, речь парня смешила.

Дожевывая на ходу, Антон выскочил из-за стола, вышел на крыльцо, схватил удилища, весла и бегом вниз. Через минуту на крыльце появилась Шура с соломенной шляпой в руках.

– Сынок! Башку напечет! Шапку забыл! – крикнула она вдогонку. Но Антон уже ловко вскочил в «Казанку», отпихнулся веслом и крутанул шнурком движок.

– Не напечет! – услышала Шура сквозь рычащее бульканье работающего на холостом ходу мотора.

Антон включил передачу, «Вихрь» взвыл, задрал нос лодки, и «Казанка» понеслась прямо на огненный шар восходящего солнца. Шура хотела вернуться в дом, но залюбовалась на розовый снег цветущих яблонь. Небольшой, но добротный, строенный своими руками, а если точнее – руками Алексея, домик утопал в цветущем саду. Груши еще не вошли в цвет, зато вокруг яблонь, смороды и крыжовника вовсю вились пчелы. В саду стоял мерный гул. Шура взглянула на Волгу.

Возле пристани осталось и растекалось по воде облачко голубого дымка от уплывшей лодки. Протяжный пилящий звук медленно растворялся, как растворилась в тумане и сама лодка.

«Под остров поплыл», – подумала Шура.

Антон был ее слабостью. Шура души не чаяла в парне. Обычно симпатии родителей остаются за младшими. «До чего ж они разные, – размышляла Шура, выдергивая молодую крапиву возле малины. – Младший, Вася, хитрован, с ленцой. Вот и сейчас, Антон на реке, а Вася спит. И еще долго будет спать. Хорошо, если проснется к ее возвращению. Но Вася нежный, умеет подластиться».

Ребята сразу стали звать Шуру мамой. За два года, что они не видели родную мать, мальчишки ее подзабыли. Алексей не скрывал от сыновей, что Шура его вторая жена.

– Бывают просто матери, а бывают настоящие, – сказал он мальчикам, когда пошел третий год их совместной жизни.

Так и повелось: настоящая мать – Шура.

Всю нерастраченную женскую щедрость, отпущенную Богом женщине на материнство, она отдала им. Понемногу чувство страха и тревоги Шуру отпустило. Только изредка, по ночам, когда Алексей уезжал в свои поездки, сердце вдруг сжималось.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17 
Рейтинг@Mail.ru