Андрей Воронов-Оренбургский
Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы
Под рассветные громы над Воронеж-рекой, под стальной марш боя, как из рога изобилия бухали взрывы в разных местах обеих колонн. Непрерывные, скованные в прочные цепи, они разваливались, дробились, теряя звенья от этих взрывов.
Стрелки шарахались в хаосе смерти, как согнанный в загон на убой скот. Их с дьявольским воем настигали мины, выкашивал свинцовый град пуль…Люди отскакивали и снова, под сорванные олютевшие призывы командиров, политруков, пробивались к проклятому, харкающему огнём берегу. Чёрная ледяная река засасывала раненных, ошалевших бойцов, жадно глотала, как ненасытное чудище. Но и под водой грохотали глухие разрывы и оглушённые стрелки, в тяжёлых сырых шинелях, с разбухшими вещевыми мешками, обвешанные подсумками и оружием, – камнями шли ко дну.
…Капитан Танкаев после первого взрыва, окатившего его с головой колючей и режущей, что стеклянное крошево водой, видя, как столкнувшись с красным взрывом ушла под лёд треть отделения замкомвзвода сержанта Петренко, – Танкаев мгновенно осознал весь ужас их положения. Над батальонами распахнула липкие крылья тень катастрофы. Она, стремительно охватывая их по окаёму снежного берега, по чёрной воде, что вздымалась в небо гремучими фосфорицирующими фонтанами, грозила бесславной гибелью всему 472-му полку.
Ужас и отчаянье капитана были от бессилия, от невозможности обуздать, дисциплинировать, обезумевших солдат. Дико озираясь, как затравленный зверь, бросаясь наперез, срывая горло, он палил из ТТ в воздух, угрожал расстрелом, тщетно пытаясь увлечь за собою стрелков, разбрасывал руки, точно хотел сгрести их всех, обнять своих гибнущих товарищей, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их катастрофы.
…Под руку ему попался ослеплённый пышным пламенем взрыва рядовой Невзоров. В молниеносном отблеске жахнувшей мины, Магомед узрел одичалое, с оскаленным ртом лицо, на котором выпученные, переполненные лиловым ужасом круглились глаза; перебитый пулей ремень. Съехавшей набок каски, скакал и хлестал по перекошенным скулам стрелка.
– Сто-ой! Отставить! Куда, сволочь! Пристрелю, как собаку! – Капитан схватил за грудки Невзорова, рванул на себя.
– Отчипи-ись, чёрт нерусский! Пусти, гад! Хана нам всем!! Тякать…Тякать нады, командир! Я б мухой отсель прочь, кабы крылья были…
Отчаянность положения и невозможность остановить беду, мгновенно превратились в ожесточённой горской душе ротного в острую, безумную и теперь уж бессмысленную ненависть к обманувшему его надежды бойцу. Магомед замахнулся кулаком, вдарить по оскаленной, опалённой страхом и паникой роже, желая образумить бойца, но в ту же секунду, что-то просвистело мимо виска капитана, обожгло скулу…И память запечатлела: как гибельно содрогнулся всем телом Невзоров. Налитые жутью глаза прощально полыхнули стылым огнём, скользнув по тёмгной и сырой бронзе лица ротного, с пепельных губ глухо слетело: – Убили…уби-ли меня…Прощай, ко-ман-дир… – Он рухнул снопом лицом вниз, в заплавленной кровью и мозгами шинели…Осколок мины, величиной с ладонь, скользнув по затылку, словно лезвие топора, вошёл ему меж лопаток.
В раскалённых зрачках Танкаева выжглось, подобно тавру предсмертное лицо Невзорова. Оно показалось ему беззащитным, чуть ли не детским, не смотря на жёсткую, проволочную щётку ржаных усов и измученный – безумным страданием ли, прежним отчаянным страхом, покривлённый судорогой суровый рот.
– Невзо-ро-ов! – в сердцах закричал капитан, рванулся к нему, пытаясь подхватить бойца, но набегавшие табуном стрелки, смяли его, отбросили в сторону, выхватили из воды, увлекли с собой. И тяжеловесный вал осатаневших людей навсегда разлучил их, как смерть в тот час, – разлучила навсегда многих со многими. А пойма реки, вскрытая ото льда людскими телами – трупами, на сто рядов протороченная крест-накрест свинцом и выпотрошенная миномётными взрывами, – чуть дымилась паром и так же призывно-радушно и жутко чернела вдоль белых свадебных берегов.
Одному бесу известно, как им удалось выжить, вырваться из этого омута смерти! Но чудес на войне не бывает…И объяснение этому есть: офицерская честь, долг, мужество, натиск, решительность и храбрость, граничившие с безрассудством и массовый героизм солдат.
Яростный призыв раненного комбата Воронова, а главное, пусть запоздалый, но мощный, точный огонь нашей береговой артиллерии, – спас положение, дал передышку обескровленным ротам.
* * *
…Оставаясь на лоджии, генерал Танкаев продолжал низать задумчивым взором бульвары, переулки, площади, магазины, киоски «Союз печати», автобусные остановки, словно они были условными значками оперативных карт, углублённым изучением которых он занимался. Краповыми кружками были помечены минные поля; синие и шафрановые квадраты обозначали укреплённые пункты, окружённые трёхрядкой колючей проволоки. Их надо было, во что бы то ни стало сокрушить в предстоящей атаке. Чёрные, фиолетовые линии, квадраты и треугольники указывали на сосредоточение немецких войск и танковых соединений. И на каждой из карт стоял красно-бордовый штамп батальона разведки.
…Своеобразная игра воображения продолжалась, и он движением зрачков вызывал на визуальном экране разноцветные пятна и образы былого. Детали становились чётче, осязаемее, ярче. Генерал погружался всё глубже в воспоминания тех грозовых событий и уже мог без труда воскресить и рассмотреть лица своих фронтовых товарищей. Они, отнюдь, не были призрачными тенями, восставшими из царства мёртвых. Напротив, их плоть была такой живой и реальной, такой близкой, что были моменты, когда Магомеду Танкаевичу становилось даже не по себе…и хотелось выбраться из этого сновидения – яви, словно со дна той ледяной Воронеж-реки, с того заросшего тиной и всяким илом, душащего омута.
Огнедышащий мираж, подобный текуче-плазменной фата-моргане, пульсирующий и дрожащий перед глазами, превращался едва ли не в навязчивую, психическую проблему, – постфронтовой синдром. Впрочем, он боевой генерал, прошедший огонь, воду и медные трубы, – не был охотником до химер и прочих мистических туманов, а потому. Не шептал молитв и не гнал от себя, встававших жутких картин…
Уф Алла!..Он снова был там, – в огненно-ледовом аду 42-го…
* * *
…Несколько секунд капитан Танкаев стоял, обжигаясь потом, сапно дыша. Обрывочно бормотал, просверливаемый навылет одной мыслью: «Мне доверили столь большое, судьбоносное дело…И вот, мать – перемать, я его поганю собственными руками…Одни мыльные пузыри – слюни…Слова не свяжу…Где команды?! Да что же это со мной? Иай, пёс! Горец ты или кто? Джигит или баба?! Э-эй, шайтан, скольких же ты ребят положил! Какая ж я бездарь! Помни, из какого ты рода!»
Слева долетело оголтелое:
– Твою Бога душу…Товарищ капита-ан! Това-а!..
Пулемёт, яростно строчивший с шишковатого взлобья холма в мгновенье ока изрешетил пулями тела двух стрелков, бросившихся к нему, командиру, с последней надеждой на спасение. Оба упали в воду, у близкого берега, бесформенными изуродованными комьями.
Он увидел, как бойцы, увлекаемые тяжестью амуниции, прощально блеснувшие стволами винтовок, скользнули в чёрно-серую глубину, и вода, перемешанная с кусками льда, ужом зашипела, доплеснувшись до него волной. До напряжённого слуха доплыл плеск смыкавшейся воды.
Ай-е! Секундный ступор – будто клином вышибло. Из горла вырвался свирепый крик:
– Рр-рота за мно-о-ой! В атаку-у! Бегом! Ма-арш!!
С невероятной быстротой капитан Танкаев рванулся к треклятому берегу. Под тяжёлыми, словно налитыми чугуном, сапогами ломалось – трещало крошево льда. Ветер и течение гнали по широкому затону куски свежеотломленного глазированного льда, волны гневно трясли свинцовыми вихрами, злобно чмокали, шелестели. Он хорошо помнил, на краткий миг кругом взялась мёртвая тишина. На укреплённых холмах желтили хмурый рассвет вражеские огни дзотов и блиндажей. Исступлённо горели и дрожали на смуглом, дымчатом небе зернистым чеканом звёзды. Налетевший встречный ветряк пушил позёмкой, она сипела; летела мучнистой пылью, слепила глаза…
И вдруг в распатлаченных космах рассвета, огня и дыма, вся пойма реки взорвалась ярым гулом и трясучий, рвущийся из сотен глоток рёв, оглушил немцев, – страшным русским:
«Урр-ра-аа-ааа-р-а-а-аа-ррр-аа-ааа!!»
У Магомеда от прилива дикой радости, ненависти, отчаянья и решимости, будто клещами перехватило горло.
«Тронулись наши! Пошли!» – одуряющее ударило в виски. В его чёрно-карих с фиолетовым отсветом аварских глазах не было страха, – только огонь возмездия, торжество мстителя.
И тут же вновь ударили пулемёты. Вражеский берег посылал по реке, по рвущимся вперёд красноармейцам, брызгающие огнём, мерцающие в воде трассы. С ближних холмов сплошной режущей плоскостью, будто врубили циркулярку, – и она спиливала низкий срез пространства, искря, грохоча раскалёнными зубьями. Медные сердечники прошивали бегущих, отрывали им руки, ноги, дырявили каски и черепа, как консервные банки с томатами. Батальоны, штурмующие высоту 178,0 под перекрёстным огнём пулемётов, видели, как гибли без счёту их боевые товарищи, командиры. Жатва смерти была ужасной. Но мясо и кровь убитых, лишь крепче придавали им ярости – лютости и слепой неистовой страсти. Их порыв и натиск, уже невозможно было сломить!
Та же злобная радость атаки, ожесточённость стучали в груди Магомеда. Остервенело строча из ППШ по пулемётным гнёздам и траншеям фрицев, он свирепо взывал к своим:
– Вперё-ёд, за Родину! Кр-рой их! Реж гадов!
Ему вторили надрывные крики взводных и старшин:
– В кррровь немчуру – сволоту!..
– Вр-режем, браты! Вали их сук! В кр-ровину мать!..
Знай наших…Ур-р-р-аа-аа!
* * *
(Из воспоминаний генерал-полковника М.Т.Танкаева)
«Чёртов берег встретил нас противопехотными минами. Жуть. Кругом трещала и лопалась, как ореховая скорлупа, застывшая в камень твердь; точно вырастали кочаны огненной косматой капусты и воины спотыкались об эти кочаны, падали, кто замертво, молча, кто бился в агонии, корчился начинал хрипеть и кричать, пытался ползти, выворачивая в сторону, дрожавшую от надсады и боли голову, упираясь в наждак наста окровавленными культями. А мины всё продолжали взрываться, то тут, то там…В снегу внезапно открывались огненные скважины, и фугасная сила, бьющая из глубины, сначала подбрасывала людей, как войлочные куклы. А потом утягивала под землю.
…Сбитый ударной волной упал и я, не успев пробежать по берегу и пяти шагов. Вдоль тела, мимо лица просвистела струя огня. Как я остался жив – невредим – не знаю. Чудом, наверное…да материнской молитвой. Иншалла! В ноздри шибанул серный запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли.
Я крутнул головой: справа и слева от меня было много других лежавших у мелких горячих воронок, над которыми таял туман взрыва и спелой брусникой краснели кровавые брызги. Увидел и других обмороженных, в заледенелых шинелях, телогрейках воинов, которые, скатываясь вниз, падали в реку и, окружённые росчерками пуль, уходили на дно.
И тут из кипящей поймы реки, вновь грянул перекатистый крик: «Ра-аа-аа-урр-ррра-аа!» И мы, презирая смерть, снова бросились на холмы, которые встретили нас кинжальным огнём.
…На склонах высот Шиловского леса завязался рукопашный бой. Дикий рёв атакующих и жуткие стоны раненых рваным эхом отзывались на противоположной стороне лесистого увала.
…Раненый в голову адъютант командира полка Илья Любанов с винтовкой наперевес рванулся на рослого рыжеусого фельдфебеля, судорожно перезаряжавшего свой раскалённый «Бергман» – автомат МР-34, и с ходу ударом штыка выбросил того из окопа. Весь окровавленный, с распоротой пулей щекой, с подвязанным предплечьем, сжимая пистолет в здоровой руке, бежал со своими солдатами в штыковую атаку командир 3-го батальона майор Николай Фёдорович Кулешов».
Глава 6
Так уж повелось: известный артист тот, о котором в народе гуляют сплетни. Боевой офицер – о воинской доблести и лихости которого среди солдат ходят легенды. …О безрассудной храбрости – твёрдости капитана Танкаева – истории переводу не ведали. Жил среди стрелков 472-го полка слух и о его булатном кинжале. Знал о кинжале и комбат Арсений Иванович Воронов, понимал, что «не по уставу», но смотрел на это сквозь пальцы. Потому как знал: горец без кинжала, как птица без крыльев. А более потому, что не было в его батальоне более смелого, более отчаянного и надёжного комроты, которому он поручал самые сложные, опасные. А подчас, как казалось, невыполнимые задачи.
Но вот! – что особенно удивляло и восхищало в нём старших командиров: при всех своих выдающихся заслугах, волевой собранности, дисциплинарной суровости и отчаянной решимости в бою, – Магомеда Танкаева отличала необычайная скромность, завидная выдержка. И эта воздержанность, природный такт, но при этом мужественная горская прямота и крепость духа присутствовали во всём.
* * *
Как-то в тесном кругу офицеров батальона, в один из октябрьских вечеров, отмечая день рождения Магомеда Танкаева, комбат с чувством сказал:
– А ты и впрямь, брат, сродни своему кинжалу. Так же молчалив и так же опасен в бою, как и твой клинок. Да уж, гансам с тобой кадриль не плясать. На танцплощадке лежать останутся, – под общий смех однополчан заключил он.
Майор Воронов держал в руках старинной ковки дагестанский кинжал, подносил к свету, внимательно оглядывал чернёное серебро ножен и рукояти. Вытянул наполовину лезвие, на котором вспыхнула голубая слепящая молния. С шипящим звяком вогнал клинок обратно в узорные ножны, уважительно вернул их имениннику. Пыхая папиросой и тепло посмеиваясь в ржавый карниз усов, зная упрямый характер Танкаева, на опережение обрубил:
– Отставить, капитан. Скажи на милость, какой ёрш! У вас там все такие? Знаю, знаю, дорогой…Черкес без кинжала, как шмель без жала.
– Аварец, – дрогнув смоляной бровью, со сдержанным достоинством поправил командира Танкаев.
– Ну да, ну да…Один шут, ваш брат кавказец. Так вот, дорогой товарищ аварец, – обыденно усмехнулся Арсений Иванович, но было заметно, что он искренне взволнован торжественным моментом. Комбат подошёл к капитану и посмотрел в его смелые, соколиные глаза.
– Говорю при всех, чтоб не было кривотолков. Пусть отныне и навсегда будет сей обоюдоострый оберег при тебе. Ты, капитан, кровью заслужил сие право. А это, товарищи офицеры, я убеждён главное в нашем ратном, воинском деле. Уяснил, Магомед Танкаевич?
– Так точно.
– Вот и славно, брат.
– Прикажите разлить, товарищ майор? – весело встрял взводный лейтенант Самохин. И, дождавшись одобрительного кивка, с нетерпением откупорил дюжую фляжку со спиртом.
Ни хрусталя, ни стекла, понятное дело, на передовой не водилось, спирт булькал по железным солдатским кружкам.
– Ну что ж, аварец – капитан. Достославный ты наш, дорогой Магомед Танкаевич, – майор, ломая погон, вместе с другими поднял фронтовую, заздравную:
– Ты встречаешь своё двадцатитрехлетние не в кругу семьи и родных, но на поле боя, в кругу боевых товарищей, как и следует настоящему воину. Джигиту! – комбат ободряюще подмигнул капитану, видя, как от едва заметного внутреннего волнения зарделись верхушки скул ротного, и чинно продолжил:
– Я вот, что хочу сказать тебе, Магомед, в этот день от всех нас. Тебя любят, тобой гордятся солдаты, уважают офицеры…Боятся и ненавидят враги, мать их взашей…Хмм, – втягивая воздух, топорща усы, с хорошо знакомой офицерам командирской жестковатинкой в голосе. Раздумчиво итожил Воронов. – Что правда, то правда…Буду на чистоту: где ты появляешься со своими бойцами, мать-то их суку…земля горит под ногами фашистского зверя! Там наш советский солдат, доблестной Красной Армии одерживает победу. Скажи на милость: что ж пожелать тебе в этот памятный день…Храбрости? Хм, так ты и так – смел и отважен. Не раз с полковой разведкой в тыл к немцам ходил, брал «языка». Здоровья? Так ты и без того неутомимый, трёхжильный…Скажи на милость, что там у классика: «Как барс пустынный зол и дик!..» Так вот, капитан, от всей души – сердца, как на духу…Чтобы пули – дуры – все мимо! Чтобы мы – офицеры этой великой, священной, проклятой, всем разостохренелой войны, всегда были б вместе! И свято помнили: неважно, совсем неважно кто ты – русский, аварец, украинец, татарин, белорус, казах или грузин. Потому как вместе мы – советский народ – великая, непобедимая силища! И мы ещё послужим орлы, горячо любимой Родине, нашему товарищу Сталину! За тебя, капитан!
Дружно сшиблись – брякнули кружки. Но не кутили, не пели песен офицеры этим октябрьским хмурым вечером, а выпили горький спирт и закусили печёной картошкой в суровом молчании. В штабном прифронтовом блиндаже стоял крепкий дух: запах смолистого мужского пота мешался с едким табачным дымом, яловой кожей сапог, влажных портянок, кобур и портупей. От залежалых, засаленных ватников, что покрывали грубые нары, от взгромождённых горой – одно на другое – седел артиллерийской прислуги несло кониной, дратвой, прелым войлоком и ещё чем-то сладко-тяжёлым, – так пахнут стариковские затасканные поддёвы, зипуны и шапки.
Душная пауза затянулась. Но никто не пытался её нарушить. Все понимали: капитана Танкаева, равно, как любого из них, – завтра ждала передовая, а не весёлый припляс в клубе под граммофон. И все они, как кому суждено, пойдут с боями по искорёженной, убитой солдатскими сапогами и пропитанной кровью военной тропе…Пойдут только вперёд! Пойдут до конца, пойдут до Победы, потому, что так велит долг и сердце. Потому, как другого им не дано.
Майор Воронов бухнул порожней кружкой о грубо сколоченный из сосновых досок стол. Право дело, был бы в его руках гранёный хрусталь, комбат хлопнул бы его об пол, что б разлетевшийся алмазными брызгами выпитый бокал, скрыл его слабость, заискрившиеся туманцем глаза. Со скупыми слезами на глазах и в усах он крепко обнял Магомеда. Терпкое чувство фронтовой дружбы переполняло их сердца.
– Ты совсем мальчишка, а уже капитан. Держись, голубчик! Пусть оберегает тебя ангел-хранитель.
– Товарисч-ч майор! Я категорически попросил бы! – возвысил грассирующий баритон чернявый политрук батальона Борис Самуилович Хавив. – Это…это, что за старорежимные слова – напутствия? Я категорически призываю, помнить о морально – политическом состоянии личного состава!…Это как же прикажешь понимать, товарисч-ч майор? Сначала белогвардейский «голубчик», потом, понимаесч-ч, с барского плеча «неуставной кинжал»…Теперь «ангел-хранитель»…Хавив, сверкая вороньим глазом, из-под нахмуренных бровей, косо посмотрел на комбата и недобро процедил сквозь плотные мелкие зубы:
– Может, вы есчё «бога» вспомните? И это командир батальона, товарисчи красноармейцы! Это как же прикажешь понимать, майор?
– А так и понимай, политрук. Именно «ангел-хранитель», и не иначе…Для меня человек не словом, а делом важен! – комбат лишь отмахнулся, и снова подмигнув виновнику торжества, извлёк из командирской сумки. Сверкнувший, как чёрный бриллиант «Парабеллум».
– А чтобы ты, Магомед Танкаевич, помнил этот свой день рождения, который празднуешь на войне, делаю тебе этот подарок! – Арсений Иванович, улыбчиво – шало щуря кленовую зелень глаз, радушно протянул оружие капитану. – Скажи на милость, какая игрушка! Немецкий трофей. Офицерский…Держи на память. Владей, дорогой. Пусть он будет отныне кунаком твоему кинжалу.
Именинник радостно принял подарок. Ещё бы! Какой мужчина не любит оружие? Тем более – горец. Особенно если он дагестанец. Аварец из Урады!
…Теперь настало время восхищаться капитану Танкаеву. Дорогой, 9мм, самозарядный пистолет системы Люгера и впрямь был на загляденье хорош. Воронёная сталь на отточенных гранях отливала глубокой синевой, рукоять, как влитая укладывалась в ладонь. Основной особенностью оружия был необычайный шарнирно-рычажной затвор. Автоматика основывалась на принципе отдачи ствола, с открытым затвором и кожухом.
Магомед понаслышке знал: такими пистолетами были вооружены офицеры и унтер-офицеры Вермахта, тайной полиции Гестапо, войска СС, а также офицеры технических родов войск – танкисты, лётчики и другие.
…Блиндаж освещали два чадящих светильника, по-обыкновению сделанные их латунных артиллерийских гильз, – дешево, но практично. Качество, которое на фронте всегда первостепенно, всегда в цене и почёте.
Именинник шагнул к свету. Под журчливое бульканье спирта в кружках и поздравительные возгласы собрания, жадно оглядывал подарок комбата. Пистолет жёг руку, словно страстный поцелуй. Он вдыхал запах металла и ружейного масла, как запах вражеской крови, покуда лёгкие не распухли от сладкого медового аромата. Другие, окружавшие запахи, казались сейчас горцу пресными и пустыми в сравнении с густым запахом смерти, что до сроку таилась внутри «одноглазого убийцы! Аллага шекур! Эта идеальная элегантная, машина смерти была способна прострелить человека до кости за доли секунды. «Восемь пуль – восемь смертей…И стреляет собака быстрее, чем успеешь моргнуть. Хо! Лучший пистолет Второй мировой войны».
– Да уж…умеют гады, клепать такие штуки! – не скрывая восхищения, присвистнул кто-то из взводных.
– А что ж ты хотел, Белов? – со знанием дела, едко усмехнулся замком 4-ой роты Медведев. – У нас на Руси отвеку так: Всё в почёте, что не в своём зачёте, – из-за бугра, стал быть. Одно слово Евро-опа!
– Жопа! Твоя Европа, Медведев! – с жаром, дрожа раздутыми крыльями ноздрей, будто давняя лютая обида взяла его сердце волкодавьей хваткой, вспыхнул и насыпался на старлея командир разведроты капитан Николай Непряхин. Болезненно остро, помня о своих погибших ребятах, он испытывал зверскую злобу к врагу и положительно ко всему, что было связано с ним. Потому как знал: если встретиться с немцем, будь он юнец, хоть старик – быть между ними крови. И рука его ни на миг не дрогнет. – Жопа твоя Европа! – с ненавистью повторил он, и звонко хлопнув ладонью по кобуре, скрепил: – Наш «Тульский Токарев» не хуже будет. Те же восемь патронов, мощность будь здоров, прост, надёжен и качества: не горюй немчура – мозги вон!
– Ну, скажешь тоже! – поднял голос взводный Сорокин из танкаевской роты. – А весит сколько зараза? Ровно чугунный утюг держишь!
– А ты баба, разве? Чтоб, как плойку ТТ держать?
– О-от-ставить! – командно рявкнул комбат. – Ишь бузатёры нашлись. Это ж, какая старая рана у вас: тронь словом, – закровоточит, мм? Отставить! Нашли время, тоже мне сарычи, выбили в полынке точок…
Майор выдержал паузу, глядя, как с суровых лиц офицеров сходит пунцовая краска, а политрук Хавив умело воткнул:
– Ну и ну! Продолжаешь удивлять ты меня, Арсений Иванович-ч. Этож надо, товарисч-чи красноармейцы…выискать такой пода-ро-чек, слов нет. Буржуйский, вражеский, с идейным душком!
– Это трофей! – остребенился комбат. – К чему такой поворот, капитан?
Мы здесь собрались поздравить героя…Так поздравляй!
– Вот. Вот…Один раздор от «трофея» этого…Смотри, майор…тут до беды один шаг. Разлагаешь личный состав…
– Не пугай. Борис Самуилович. Я сам коммунист! В партии с тридцать шестого года…Выкладывай по существу! – сжимая в мышцах узлы и пружины, майор Воронов оглядел всех неспокойными глазами, которые на мгновение посуровели, когда остановились на политруке.
– Я не пугаю, – довольный собой усмехнулся Хавив. В карих прищуренных глазах, за льдинками стекол круглых очков, – тлели азартные огоньки удовольствия. – Моё дело дозор и упреждение. Чтоб всё по уставу. Знаешь, ведь, русскую поговорку: «На то и щука в пруду, чтоб карась не дремал». Есть святые весч-чи, майор, кои определил перед нами Великий Октябрь, за который советская власть пролила немеренно крови народной! На то и особый отдел…Мой долг замполита-политрука доложить о сём разговоре, о сём «подарке», сам знаешь куда…
– Да что ж тут худого? – возмущённо загудело собрание на разные голоса. – Танкаев – герой!
– Вот те на, братцы!..
– От веку трофеи, добытые в бою у врага были в почёте!
– И деды наши…и отцы – гордились ими!..
– Товарищ политрук! И правда…что ж, тут плохого? – Командир разведроты капитан Непряхин, плотный и настороженный, выложив на колени стиснутые, словно готовые к удару, кулаки ждал ответа. На его скуластом, жёстком, как солдатская пряжка, с русыми усами лице, холодно и пытливо, синели глаза. Недобро смотрели на очкастого замполита.
В тесном блиндаже взялась вязкая, гнетущая тишина, хоть ножом режь. Все возбуждённые взоры прикипели к нарушителю торжества, ставшему в одночасье: чужим среди своих.
Капитан Хавив нервничал, но держался уверенно. Привстал со скамьи, живо оглядел офицеров цепким взором; суетливо потёр мелкие ладони, порываясь вещать, будто только, что оставил митинг, где вёлся жаркий раздражительный спор.
– Ну, что «хорошего», что «плохого» тут…мы сами разберёмся! – его живые, как ртуть по-грачиному чёрные глаза, колко сверкнули. – Или кто-то из вас сомневается?
* * *
Комбат промолчал, сцепив зубы. Уж кто-кто, а он лучше других знал, каких «узоров», каких «завивов» можно было ждать от хитронырого замполита,
Как на духу!…Из числа приписанных к полку политработников, он выделялся ярым рвением выслужиться, быть замеченным своим руководством…Ждал, как стервятник, случая, чтобы перелететь и угнездиться под дланью всемогущего НКВД. Вот уж где б в полную силу мог проявиться его природный талант! Впрочем, капитана Хавив и так сторонился офицерский состав батальона, а солдаты откровенно боялись. Борис Самуилович умел круто замесить «тесто».
Умение противопоставить, направить друг на друга людей, вывернуть наизнанку любое дело, распределить обязанности, завербовать «стукачей» – по-всему было у него в крови, и это умение – таило в капитане угрозу. Это он: активный и настойчивы, наглоглазый еврей, потрясая пистолетом, на железнодорожной станции «Анна» орал насрелков, замешкавшихся с выгрузкой патронных цинков и миномётов.
– вы что, дармогляды? В бирюльки играть?! Распротак вашу выжигу мать! А ну раз-гружай! Именем партии! Именем Сталина…приказываю ускорить темп! Что-оо? Кто кровопийца? Застрелю, шкур-ра! Молчать! Мало вас в революцию покрошили! Недобиткам, саботажникам, уклонистам и пр-рочей контре я не товарисч-ч! – в его истеричном грае во всю грохотали громы высокомерного торжества, превосходства и некой исключительности. Хмелем била власть в голову беспокойного, вёрткого и настырного по природной сути «товарисч-ча».
– Вот ведь…горластая гада! – глухо матькались меж собою стрелки. – С этим грачом хер столкуешься миром.
– Видали, – каков коммандер! Хужей упыря!
– А ещё хуже, другое! Эти «косачи» нашим командирам не подчиняются. Не спорь, сынок. Видимость одна, Знаю, братишка! Им и комбат, и комполка Березин – не указ.
– Да ну?
– Вот тебе и «ну-у»!
– Вот так «шкварка»! Как же так?
– А так! Другого полёта птицы они. Своё у них и начальство. За нами, армейскими, смотреть поставлены.
– На вроде царских…жандармских филёров, чоль?
– Ну, ты долбец, Ситюшкин!
– А чо? Были ж такие…Мне батя сказывал.
– Были да сплыли. Язык-то прикуси, умник! Коль мамку свою с батькой ещё увидеть хошь. Да за такие слова нынче, з-знаешь?!.
– Хорош вам! Пусть так, товарищи. Но ведь, правительство наше народное! Ему виднее. И не все ж такие замполиты, как наш?
– Может, и не все…да для нас и этого живоглота хватит. Видел же! С ним и наш ротный Танкаев смирный. А этому абреку с гор, сам чёрт не брат. В прежние времена, про таких, как Хавив, говорили: «Этот по вине шкуру спустит, а по милости другую нашьёт».
– Ладныть, хлопцы, не боись! Мы чай, тоже не враги народа…Бойцы Красной Армии! Добровольцы! Глянем каков он в бою паскуда…
– Дурый! Забудь! За им вся власть. Это он наперёд поглядит на тебя через прицелу…каков ты в бою. И коли чо…шепнёт – нацарапает курва, куды след! Этот хорь колупнёт до могилы. Так что цыц, робяты – комсомольцы. Хто не желает в штрафбат…Бери больше, кидай дальше! Не жалей жил. Целей будем.
* * *
…Затянувшуюся паузу, рассёк сам политрук:
– Что молчим? Совесть в спирте утопили? Или вопросы мои не по душе, майор? Так у меня других нет. Да это ещё и не вопросы, комбат.
– А что же это тогда, капитан?
Хавив раздумчиво трякнул розовыми, выпуклыми ногтями о кружку; постукивая ими в такт своим словам, раздельно сказал:
– Так…любопытство. Вопросы – допросы начнутся, когда тебя, Арсений Иванович, нет, нет…не ко мне приведут, сам знаешь…Вот там,. – он торжествующе – едко ухмыльнулся в аккуратно подстриженные чернявые усы, и подчёркнуто вежливо уточнил. – Вот там, – масса вопросов возникнет.
– Слушай, ты-ы! – Воронов налитыми гневом глазами посмотрел на сощуренный, отведённый в сторону взор Хавив. Тот поднял на него взгляд, и комбат заметил, как резко, будто при молнии, растерянно моргнули за очками вороньи глаза, – а когда приобнажили их ресницы, выражение было иное, – разгорячённое, злое, будто замполит вот только вернулся с передовой и ещё не остыл от боя.
– А вы мне не тыкайте, майор. Я с вами гусей не пас. И вражеское оружие…за спиртом…в руки своих подчинённых не сую. Идёт война! – политрук, нервно одёргивая гимнастёрку, шумно поднялся.
Воронов, тяжело ступая по утрамбованному сапогами земляному полу, подошёл к нему. Хавив глядел на него с презрительной усмешкой, щуря чёрно-каштановые наглые глаза; уверенно выставив левую ногу, покачивая ею, покусывая с вызовом белой подковкой мелких – частых зубов прихваченную изнутри пухлую губу. Комбат подошёл к нему в упор. Побагровевшие скулы моросила дрожь; не мигавшие глаза его скользили по истоптанному полу, по застывшим на столе кружкам, – поднявшись, – скрестились с дерзким, насмешливым взглядом Хавив и обломили его свинцовой тяжестью ненависти.
– Чего хочешь? Чего добиваешься! – клокочущим низким голосом, сипло сказал майор; схваченные серебристой щетиной бурые щёки его сабельным ударом раскроила кривая улыбка.
– Ясности и порядка. Здесь фронт, майор, по-фронтовому и спрос. Кому как не тебе знать инструкции, комбат? – сквозь плотный частокол стиснутых зубов зазвенел политрук.
– А зачем, скажи на милость, мне знать твою хрень? – чернея в скулах, будто шашкой с плеча обрубил Воронов. – Я боевой офицер, а не штабная тля…Дважды ранен в атаках…от врага не бежал, пулям не кланялся, за спинами своих ребят не прятался.
– Ну, теперь будешь знать! – словно уклоняясь от пощечин, – раскрытым ртом хватая воздух, Хавив отступил на два шага. – А ты, какого чёрта, стоишь столбом, капитан? Будто погон на тебе нет? – оскаленный, побледневший. Замполит возмущённо и зло вперился в именинника. – На пистолете этом, как пить дать, кровь наших солдат. А ты-ы?!
* * *
Всё это время капитан Танкаев стоял. Задыхаясь от бессилия. Горская, аварская кровь звенела в жилах, кулаки чесались, в пульсирующих висках стучало: «Собака…Собака! Дать бы этой, зарвавшейся, потерявшей нюх штабной твари по роже, чтоб дух вон!»
