Андрей Воронов-Оренбургский
Железный поход. Том 1. Кавказ – проповедь в камне

Глава 4

– Убили! Убили-и-и! Где? Где-е? Покажите мне его!!

Гневливый стук каблуков, громыхание распахиваемых под ударами дверей и стремительно приближающиеся заполошные крики прислуги обожгли слух Аркадия, вырвали из сладких объятий сна.

– Черт! Темнота – хоть глаз выколи! Который час? – Скрипнув зубами, Лебедев резко приподнялся на постели, опершись локтями в дышащую нагретым теплом перину. – Что за переполох? Сумасшедший дом…

Плохо понимая спросонья происходящее, Аркадий раздраженно тряхнул всклоченной головой, окружив себя скрипом звенящих пружин и шелестом кружевного белья. Он собирался уже опустить босые ноги на ковер, чтобы оживить свечу, когда разнобой каблуков и возгласов взорвал покой коридора, а еще через миг-другой двери спальни, не выдержав ударов, распахнулись, впуская скачущий свет свечей и темные силуэты дворни.

– Не дергайся, ирод! Забью! – Топорище колуна придавило грудь Лебедева. В нос шибануло запахом пота, мешковины и дегтя. Здоровущий, ладно скроенный, с загорелым обветренным лицом и шеей мужик опрокинул драгуна на постель. Длинные, грубые, что конский волос, усы делали его лицо лютым. – А ну, сволочь, р-руки упокой! – Две гневливые морщины меж бровей обозначились жестче, широко поставленные глаза впились в лицо офицера.

Аркадий захрипел от боли, хватая ртом воздух, на обеих руках повисло по гарному хлопцу.

– Вота… он, матушка! Взяли волчару! А ну-тка, поддайте огня! Расступись, расступись! Пожалуйте, барыня, на убивцу взглянуть. Эва, зубье скалит, зверь!

Вокруг зашарашились, забегали люди. Там и здесь в люстрах и в светильниках вспыхнули свечи – их было маловато для света, но довольно, чтобы на стенах вытянулись глубокие тени. Всюду объявились они: встали в углах, протянулись по белому лепному своду, хватко цепляясь за каждый рельеф.

– Да отпусти-те же меня? Р-руки, мерзавец! Что за вздор несет этот болван? – внезапно окрепшей мыслью взорвался Лебедев. – Где граф! Я требую!!

– Эт мы у тебя теперича требовать да пытать станем!

Ротмистр со вздувшимися на шее и лбу венами, теряя последние крохи терпения и разума, бешено рванулся от подушки. Но то, что ухватил его затравленный взгляд, заставило Аркадия замолчать.

Мятущийся свет свечей расплескался тревожными волнами по мрачным стенам и угрюмым лицам толпы. Но из всей этой дышашей ненавистью и враждой массы он выхватил лишь одно бледное восковое лицо в обрамлении седых разметавшихся волос и два бессмысленных глаза, уставившихся на него.

Пленник застонал, не имея сил шевельнуться, тряхнул досадливо головой, словно хотел прогнать прочь видение, но старуха, ряженная в старомодный просторный капот, продолжала поедать его жутким взором. Графиня смотрела на Аркадия, вернее, не на него, а куда-то сквозь него, настолько бессмысленным и безумным был ее опаленный горем и отчаянием взгляд. Он словно видел насквозь и в то же время не замечал.

– Графиня, позвольте объясниться! Я… – задушенный топорищем мужика, взволнованно начал Лебедев, но был прерван старухой:

– Нет, нет… Это не так… Нет, совсем не так! Этого не может быть! Избави Господи… за что? Зачем вам… молодому человеку, это?! – кусая морщинистые губы, зарыдала она. Лицо Татьяны Федоровны смялось, заколыхалось, стало мокрым и диким. Выцветшие глаза дрожали слезой, дыхание сделалось чаще, короче и громче. – Убий-ца! Убий-ца-а! Невинная кровь на тебе! Будь проклят! Петенька, Пе-тя! Господи, на кого ж ты оставил меня?! Забери, забери меня с собой!! – Что-то скороговоркой шепча, истерично потрясая маленькими, как ссохшиеся яблоки, кулаками, натыкаясь на ждущую ее приказаний челядь, старуха бегло ощупывала их плечи и лица костлявыми пальцами, оборачивалась вперед и назад, точно искала поддержки и никак не могла найти.

– Татьяна Федоровна! Матушка-благодетельница наша! По приказу вашему Антипка, сын Тимохинский, верхами в уезд слетал. С его благородием – с паном урядником возвертался. Прикажете-с просить?

Осип, ливрейный слуга, накануне принимавший сырой плащ Лебедева, юркнул из-за двери и, клюнув губами графиню в плечо, замер, подобострастно склонил голову, поглядывая исподлобья на барыню. Та посмотрела на плешивого, похожего на откормленную крысу служку, не разжимая искусанных губ. Исплаканные глаза ее смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.

– Зови же, Осип! Чего ждешь?! – с трудом сдерживая судорожное рыдание, наконец разродилась она.

Аркадия подняли рывком и встряхнули, как пустой мешок, поставили лицом к стене. За спиной холодно звякнуло оружие.

– Нехай отдышится, а то задушишь его, Антон.

– Пошел! – гаркнул сиплый бас конюха. – Сейчас тебя ощипают, гуся. Его благородие пан урядник враз расколотит, что ты за птица.

– Но, но, полегче! Не трогать его! Простите, графиня, служба… Попрошу всех выйти, оставьте нас одних. Одевайтесь, ротмистр. Влипли вы, сударь… Гнусная история, скажу я вам.

Аркадий порывисто обернулся, в нескольких шагах от него стоял плотный, с недовольным, обрюзгшим, скверно пробритым лицом урядник, а чуть далее, за его двухаршинной спиной серыми силуэтами вырисовывались фигуры конвоя.

– Который час? – Лебедев, раздраженно растирая грудь, подошел к стулу, на котором лежал мундир.

– Рассвет… скоро пятый час, одевайтесь.

В опустевшей спальне резко пахнуло солдатским сукном, крепким запахом дешевого табака и мокрых сапог.

Неторопливо, с достоинством облачаясь в мундир, Аркадий Павлович был спокоен, но боле серьезен, столь велико было его презрение к полицейским чинам и вообще ко всему этому недоразумению, что ему не хотелось ни лишним словцом, ни притворной улыбкой бодрости подчеркнуть свою смелость и правоту беспричастности. Он был ровно настолько уверен и сдержан, насколько необходимо для того, чтобы оградить свою душу и офицерское благородство от чужого злорадного глаза.

– Урядник, – застегивая последний крючок ворота, все же не удержался драгун. – Вы наконец соизволите, любезный, объяснить мне, что все это значит? Какого черта и по какому праву вы все тут вламываетесь в мою спальню и устраиваете дешевый балаган?

– Сдайте оружие, – точно не слыша вопроса, мрачно надавил тот, передавая своему подручному офицерский палаш и револьвер Лебедева. Затем цепко, но без зависти, мазнул статного ромистра взглядом, неопределенно покачал головой и по-житейски хмыкнул: – Выпить… хотите? Рюмку?

– Да идите вы к черту со своей рюмкой! На службе вы или на святках?

Аркадий обжег брезгливым взором опухшую с перепоя вишневую рожу жандарма и, независимо заложив руки за спиной, уставился в робко светящее окно.

– Да на службе я, на службе, – отмахнулся урядник. – Ну-с, как хотите… А я без согреву-с, простите, не привыкший… Я вот из-за таких, как вы! – двадцать верст по холоду и дожжу в ночь, глаз не сомкнув, мать вашу… Эй, Панас!

– Рад стараться, Клим Тимофеич!

В латунном «маршевом» стаканце призывно забулькало, зажурчало…

– Может-таки… выпьешь, служивый? Глупо гордеть да бояриться… Ой, гляди… Поверь Ракову. – Урядник тыкнул себя в грудь мозолистым бурым пальцем. – Кто в участке, на подвале еще предложит? – Глаза его без лукавства уставились на Аркадия. – Я погляжу, ты из настоящих, не из штабных пудрениц, голубь.

– Молчать! – Лебедев вспыхнул, как порох. – Ты мне не тычь, пес! Я тебе не «фрукт» и не «голубь», а ваше благородие, сволочь!

– Были, – согласно кивнул Раков и, не обидевшись ни на миг, добавил: – А теперь мой постоялец… до решения судебного пристава. Так будете, ваше благородие? Я последний раз с пониманием…

– Сказал же – нет! Не могу.

– Как это «не могу»? – не унимался урядник. – Не может только непорочная девка, да и та быстрехонько соглашается.

У дверей вместе с урядником хрипло гоготнул конвой.

Тот, кого нарекли Климом Тимофеевичем, признаться по совести, весьма жаждал изловить злодея иль душегубца. Желание это было столь же заманчивое и понятное, как невзначай сыскать тугой кошелек. В данном раскладе первое было залогом второго. Да и кто, право, мог осудить Ракова? Дома, в уезде, в не ахти какой просторной хате осталось полдюжины ртов.

Уже ходко шел второй десяток лет с тех пор, как Раков Клим Тимофеевич вот таким же образом по вызову иль по сигналу осведомителя мчался на место преступления. Попав переводом в Белостокский уезд, в заштатный, вечно залитый дождем и слезами гнилых склок городишко, где унтеры и офицеры столь живучи, а подъем по службе столь медленен, Раков тем не менее духом не падал, во всем пытался искать хорошее, нужное. Но истаяли годы, а все оставалось по-прежнему, и Климу Тимофеевичу усиленно приходилось напрягаться, доказывая себе, домашним и окружению, что дышится и живется ему куда как неплохо, и так, собственно, жить и следует. Увы, доводы урядника принимались через пень-колоду, покуда он не обзавелся верным союзником и другом – графином. Когда по хмурому утру, сполоснув лицо и натянув выстуженные за ночь опостылевшие сапоги, Клим Тимофеевич опрокидывал «маршевый» стаканец, а то и другой, все становилось ясным и замечательным.

Обо всем этом Лебедев, понятно, знать не знал, однако ко всему происходящему обнаруживал то смягченное сквозь дымку раздражения любопытство, которое свойственно цельным сильным натурам.

– Что хоть у тебя? – Аркадий через плечо посмотрел на прозрачную лимонного ццвета жидкость.

– Хо! – оживился Раков. – А ну, придержи дверь, Панас. Старка ляхская, – урядник чмокнул темными губами стаканец, – здешняя, родного настоя, вижу, не пил? Пейте на здоровьице, ваше скобродие, потом извольте руки белые подать… Эй, Панас, сготовил веревку?

Кошки дюже скребли на душе, и Лебедев, не в силах справиться с дурным предчувствием, перекрестившись, залпом опрокинул поднесенный стакан. Настойка обожгла нутро, разрумянила лицо:

– Ну и отраву вы тут пьете. – Аркадий отдал стакан и, не сказав боле ни слова, вытер губы, точно ему хотелось уничтожить и след своей покорной уступчивости.

Со связанными за спиной руками, в сопровождении конвоя Лебедева препроводили в кабинет графа, где выдержка и воля изменили драгуну.

На столе лицом вниз, в ворохе бурых от крови писем и бумаг лежал зарубленный граф.

На бледном лице ротмистра сыграли желваки. Все происходило точно во сне, и все фигуры: и урядника, и конвоя, и набившихся слуг, и графини – виделись странно знакомыми, равно как все действо вокруг казалось также давно знакомым, уже некогда бывшим… Но когда Лебедев останавливал взгляд на чьем-то лице или каком-либо предмете, то все поражало его чужой новизной и тревогой.

Только сейчас окончательно осознав, что сделался заложником некоего чудовищного замысла, он на время потерял дар речи. «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного…» С внезапной острой тоскою в сердце Аркадий понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, покуда не пройдет этот проклятый, выхваченный из циферблата, черный час. В доли секунды увиденная им во всей своей наготе правда едва не лишила его воли. «Что же это? – Горячая мысль обожгла голову, выстудила грудь. – Это же каторга…»

– Ну-с, и как вам? – точно, читая мысли драгуна, раздался рядом сиплый голос урядника. – Никому не хочется начинать этот разговор, но кто-то же должен.

– Да вы что? – Аркадий нервно рассмеялся и открыто посмотрел в глаза Ракову. – Неужели вы серьезно полагаете, это моих рук дело? Вы что же… и вправду вознамерены подозревать меня… боевого офицера?.. Побойтесь Бога! Да вы знаете…

– Я знаю одно, – отрубил помрачневший урядник, – что ныне Бог на стороне тех, кто его отвергает! И довольно! Вы лично… можете что-то сказать в свое оправдение? Ну-с?!

– На это?.. – Лебедев растерянно, как тонущий, не умеющий плавать человек, отрицательно качнул головой. – У меня нет ответов.

– Так попытайтесь их найти! И без глупостев!

– Я же сказал вам – ничего не знаю. Я спал!

– Тогда потрудитесь рассказать, что знаете, черт возьми! – раздраженно прикрикнул урядник, часто прихлебывая из стакана горячий, крепкий чай, поданный по его хмельной просьбе. Стакан был вставлен в серебряный, потемневший в узорах подстаканник и мелко, противно звенел в дрожащих пальцах.

– Да пошто с ним гутарить, пан урядник?

– В острог его! Ой, матушка-государыня наша, Татьяна Федоровна! Горе-то, горе какó! Петра Артемьевича – заступника нашего!! Убили-и!!

– Добром да укором с таким зверем не разбересся, в острог его! – заколыхалась, заголосила, как разбуженный лес, толпа.

– Экий вы дурак, братец, – тихо, едва слышно, пытливо глядя в глаза Лебедеву, буркнул Раков, продолжая жадно давиться кипятком. – И лицо не воротите, голубчик. Не курица, его сиятельство граф убит. И подозрений с вас никто не сымал. Это дело – до обеих столиц докотится, будьте уверены! Думайте, ротмистр, думайте, без алиби никак-с, пустое… Чистый эшафот… Впрочем, время в дороге у вас еще будет… Да и не мое это дело… Без судебного пристава тут не разобраться… Ладно, ступайте. Эй, Панас, спроводи!

Еще раз промерив хозяйским шагом кабинет, обойдя массивные кресла, с разных сторон полюбопытствовав на рубленую рану, что черной глубокой трещиной шла через всю голову покойного, урядник наморщил взявшийся испариной после чаю лоб, подозрительно пошевелил щеткой усов и боднул вопросом графиню:

– Так значит, вы настаиваете, милейшая Татьяна Федоровна, что ровным счетом ничего не пропало… Тэк-с, тэк-с… Стало быть, ни грабеж, ни воровство… Хм, любопытный завив. Тут, знаете ли, голубушка, дело сыска, а не конвоя… однако не волнуйтесь, по возможности все передам, доложу, разберемся. Только одно держите подо лбом: двери закрыть на ключ, никого не впускать, и до приезда господина пристава ни-ни! Чтоб ничего и пальцем не смели тронуть! Иначе все дело насмарку! А вас, – Клим Тимофеевич обвел бульдожьим налитым взглядом притихшую челядь и, погрозив волосатым кулаком, рявкнул, – всех под статью подведу, ежели что… Засим прощайте, графиня. Мои соболезнования…

* * *

В крытом черном экипаже было жестко, тесно и холодно; вновь крепко шибануло прелым армейским сукном, навозом и отсыревшей кожей. Раков, чинно и тяжело угнездивший место, восседал напротив Лебедева и, основательно набивая трубку, жарко дышал на него запахом перегорелой водки и неистребимого дешевого табаку.

В щель плохо запираемой каретной дверцы насилу пробивался холодный по-зимнему воздух, и от этого в тесном жандармском возке унылая тусклая осень ощущалась еще явственнее и острее, нежели снаружи.

«Вот я и исполнил поручение его высочества… – закусив ус, с насмешкой резюмировал Аркадий. – Кому я этим навредил?.. Разве что себе…»

Согревало душу одно: на груди у него, как некий драгоценный кусочек истины, покоился великокняжеский вензель дома Романовых, и ротмистр, не бросаясь с головой в омут отчаянья, повторил сердцем: «Как перед Христом, крестник, пробьет час, когда мы увидимся снова».

Карета, подпрыгивая на выбоинах и рытвинах, вывернула на дорогу и уверенно загремела вдоль мглистого прозрачной сиренью рассвета парка. Иногда на повороте или крепком подтрясе согнутое колено Лебедева совсем по-приятельски шеркалось о такое же согнутое колено полусонного урядника, и сложно и трудно было уверовать в произошедшее.

– Урядник, – Аркадий выше поднял голову, вглядываясь в широкое усатое лицо, – вы часом не задавались вопросом, куда делся мой возница, что прошлым вечером доставил меня в дом Холодовых? Где лошади? И чем в конце-то концов был убит несчастный старик?

– А что возница? – Мордатый унтер на миг сконфуженно слохматил брови. – Получил расчет, и ищи ветра в поле… О чем тут готову-то ломать? Экий вы ловкий, брат. Ну-с, а чем был зарублен граф – то штука нехитрая.

Клим Тимофеевич победно похлопал широкой ладонью по конфискованному палашу и, довольно крякнув в кулак, сытожил:

– Впрочем, мне что за дело, голубь, без судебного пристава тут не разобраться… Жизнь, ваше скобродие, есть мерзкая, но занятная штука. Вопрос верного выбора, ежели угодно-с. Живи, покуда живешь. Вам курево оставить? – Раков с проснувшимся вновь добродушием протянул старый засаленный кисет.

– Если не трудно… Обещайте мне, господин урядник, устроить встречу с вашим начальством. – Лебедев оставил любезность Ракова без внимания.

– Экий гордец. – Клим Тимофеевич, несколько осердившись, сунул кисет в карман и, дернув усами, кашлянул. – Я, знаете ли, ни денег, ни обещаний в долг не даю… но вам сделаю исключение – дам слово, – тяжело вздохнул Раков, точно совершил какое-то определенно трудное дело. Заскорузлые пальцы его вовсе без пути прошлись по тусклым пуговицам мундира.

– Слово жандарма. – Лебедев двусмысленно усмехнулся, не сводя глаз со своего конвоира.

– Ну будет, будет! – колыхнулся всем корпусом Раков. – Эт все же лучше, чем ничего. И смотрите у меня, без глупостев!

Глава 5

…Хмуро было на душе ромистра Аркадия Павловича Лебедева по дороге на Кавказ, однако с просветом надежды. Низкий поклон ангелу-хранителю. Господь миловал миловал от позора чести – дело по убийству графа Холодова разрешилось… Но сеть всегда с прорехой. Весть о сем диком факте птицей долетела и до столичного общества. Из разговоров, предварительных следственных отчетов и прочих показаний «свидетелей», которыми пестрели газеты, фабриковалось общественное мнение по старому российскому принципу: «У меня сегодня радость – я соседу сделал гадость». Итог: в судьбе Лебедева случился вынужденный выход из полка. Слава его величеству случаю: обошлось без суда – и все благодаря несчастной графине-вдове, которая успела через слуг оповестить судебного пристава о пропаже дарственного клинка. Для виленской полиции ясно было одно – дело это темное… и кто знает, какой узел бы затянула Фемида, если бы не своевременное вмешательство в эти композиции сильных мира сего. Окончательную точку в мытарствах Лебедева поставила срочная эстафета от его императорского высочества Великого князя Михаила Павловича.

Нарочный едва дотянул загнанную до горячего пота лошадь до следственного управления, где та рухнула посреди двора на передние ноги, потом на бок и, отрывисто захрипев, издохла, глядя стекленеющим глазом на забрызганные слякотью сапоги караульного.

– Потому и издохла, ваш бродие-с, что на казенном пакете, извольте-с видеть, вензель царский стоит, – запыханно доложил нарочный. – Стало быть, и гнал ее, окаянную… последние полста верст без продыху.

После изучения послания взятому под арест ротмистру без проволочек было возвращено оружие, принесены невнятные извинения, а сам он отпущен на все четыре стороны.

…Два месяца спустя, по возвращении в столицу, у Лебедева состоялась встреча с его высочеством в Михайловском дворце на Итальянской.

* * *

Над Невой стояли бледные сумерки, похожие на белую ночь, кутая золотые купола и шпили великого, призрачного города сиреневой дымкой. Младший брат Императора, затянутый в темно-зеленый вицмундир, спокойным шагом прохаживался по огромному, как плац-парад, кабинету, в котором торжественно горело свечами золоченое кружево многорожковых канделябров, и, чуть склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то.

Остановившись у высокого трехстворчатого окна, он гадательно посмотрел на яркий свет шандалов, который рассеивал сочившуюся из-за тяжелых портьер бледную сукровицу вечера. Затем чуть откинул узорчатый шелк и заглянул в проем. На сером граните ступеней его дворца стояли парные часовые. Талый ветер трепал плюмажи на высоких киверах верных гвардейцев. Те располагались и по всему дворцу, по всем анфиладам, залам и лестницам, точь-в-точь как и у его августейшего старшего брата. Разница была лишь в том, что в Зимнем дворце размещался целый гвардейский полк преображенцев, у него на три роты менее, но так ли уж это важно? «Порою награды и безграничная власть не только украшают, но и укрощают», – подумал Михаил Павлович и, отпуская скользящий на пальцах шелк, вспомнил античную заповедь: «Чрезмерная уверенность в себе становится причиной всяких больших бед». Вот уж воистину чего следует бояться монархам. Тому пример визгливая Европа, а паче Франция. Недаром их мудрый Талейран²⁶ замечал: «Настоящий честолюбец даже собственный Эшафот рассматривает, как пьедестал».

Впрочем, политика, равно как и меткие замечания мудрых мужей по тому или иному поводу в этот час мало занимали его государственный ум. Его незаконнорожденный сын, жуткая трагедия, разыгравшаяся несколько месяцев назад в доме старого графа Холодова, нежданный арест доблестного слуги, который с честью исполнил его личную просьбу – вот те стрелы, что огнем жгли грудь главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.²⁷

Он живо припомнил то уже забытое, но пылкое влечение к милой фрацуженке mademoiselle де Ришар, которое закончилось весьма неожиданным, но закономерным финалом. «Что ж, в основе всех великих страстей лежит прелесть опасности – так, кажется, рассуждают французы? – усмехнулся Михаил Павлович, отходя от окна. – Однако не следует предаваться сожалениям о прошлом, жаловаться на перемены, которые нам в тягость, ибо перемена есть условие жизни. Что же до пересуд и скандалов при дворе, то часть их обычно остается в тени. И это всегда лучшая их часть. Вот вам и «правило тени» в действии». Между тем, его тривиальная история с бриллиантовой брошкой-шифром²⁸ – фрейлиной Императрицы m-lle де Ришар едва ли более давала повод для скабрезных сплетен в обществе, чем какая другая. Взять хотя случай с m-lle Нелидовой, что долгое время была в близких отношениях с его царственным братом²⁹. Здесь тоже не обошлось строеньем глазок… Причиной ее падения не тщеславие, не корыстолюбие, не честолюбие; она так же, как и его возлюбленная, была увлечена чувством искренним, хотя и греховным, и никто даже из тех, кто осуждал это право, не мог отказать ей в уважении…

Дальнейшая судьба таких дворцовых особ, после ухода «со сцены», устраивалась по обыкновению весьма не худо, и многие фрейлины, если не все, только мечтали о такой альковной карьере. Бывшие фаворитки, будучи уже в тени, нередко ссуживали немалые тысячи в Инвалидный капитал³⁰, продолжали активную светскую жизнь или, напротив, удалялись от общества, так что встретить их способно было лишь во дворцовой церкви, где они ежедневно бывали у обедни.

Перед мысленным взором Михаила Павловича соткался нежный образ его бывшей фаворитки: юная француженка с покатыми обнаженными плечами, красивая особенной фарфоровой красотой светских дам восемнадцатого века. Правильные черты, нежный овал, густые волосы двумя черными крыльями ниспадали на уши и закрывали их.

Вспомнил он и тот день, когда эта миниатюрная француженка, о грации и походке которой он любил говорить: «Sie geht nicht, sie schwebt»³¹, родила ему сына. Княгиня Салтыкова зашла к нему около шести утра, крайне взволнованная, и объявила, что у m-lle де Ришар родился мальчик. Будучи отцом уже пятерых законных дочерей, Михаил Павлович испытал сложное, доселе незнакомое ему чувство. Беспокойная радость бежала под руку с горьким отчаяньем правды: l'enfant сей являлся bâtard… а стало быть, и судьба его была предрешена с колыбели.

Князь был крайне подавлен. Как человек чести, он всячески хотел бы приукрасить жизнь своей возлюбленной, своего незаконнорожденного, единственного сына… Увы, царствующий брат – Император Николай – не допускал шуток, когда дело шло о добрых нравах их августейшей фамилии и императорского двора. Михаил Павлович, как никто другой, прекрасно знал нрав Государя и предвидел, случись что, в какой величайший гнев придет тот. Погруженный в глубокую меланхолию, отложив дела государственной важности «на потом», он вынужден был срочно принять суровое, но единственно верное решение. И оно случилось к сроку – гусиное перо начертало строки: «P. S. Прежде, семнадцать лет назад под Гроховым… уж так было угодно судьбе, я «отнял» у вас сына, нынче я вам его возвращаю, граф. Сын мой крещен и наречен Александром в светлую память о том, кто некогда спас мне жизнь».

Да, именно так и гласило отписанное им письмо для графа Холодова. «Несчастный старик… – Михаил Павлович осенился крестом. – Еще раз прости за героя сына…» Его высочество прикрыл глаза… и снова из того кроваво-грозного тридцатого на него неслись перекошенные в крике лица польских улан, и снова его грудь леденил холодный блеск солнца на бритвенных остриях их пик… И слава Всевышнему! – наш, русский эскадрон лейб-гвардии гусарского полка под началом поручика Холодова, что отбил его от когтей неминуемой смерти…

Князь, продолжая пребывать в плену волнительных воспоминаний, опустился в золоченое кресло, неторопливо раскурил ручной свертки кубинскую сигару. Ровное пламя свечей кабинета зажигало розоватые блики на резных рамах старинных картин.

«Да, знание смиряет великого, удивляет обыкновенного и раздувает мелкого человека, – сам для себя констатировал он. – Но что с того мне, коли я знаю правду? Смирение, удивление или радость? Мой сын… мой маленький, единственный сын… Как бесконечно и как отчаянно ты далек от меня… Ах, почему ты не мой наследник?! Я человек, имеющий все, тем не менее о состоянии своей души, своего сердца могу лишь сказать, как в той глупой французской песенке:

Je loge au quatrième étage,

C'est là que finit l'escalier»³²

Глядя на сизый изменчивый дым сигары, память его набросала портрет того, кто тайно отвозил новорожденного под Вильну, в имение графа Холодова.

Лебедев Аркадий – еще молодой, но уже обожженный польской войной драгунский офицер в красивом кавалерийском мундире. Породистое русское лицо, на высокий лоб падают упругими завитками темно-русые волосы, и что-то смелое, уверенно-твердое в гордом повороте головы… Вспомнив о ротмистре, о Кавказе, Михаил Павлович вспомнил и о том, как ежегодно, уже третий десяток лет в дворцовой церкви, равно как и по всей России, служили скорбный молебен по случаю начала войны на южных границах Отечества. В этом году при выходе из церкви Государь обратился с речью к офицерам, присутствовавшим на службе. Он сказал им, что гвардия покуда не будет вступать в дело, но что, ежели обстоятельства сего таки потребуют, он сам поведет ее и уверен, что она покажет себя достойной этой чести. Наследник цесаревич Александр подошел к отцу и произнес сакраментальное, вечное: «Рады стараться», которое офицеры дружно повторили хором. Император тепло обнял сына. Но вот незадача: в этой маленькой сцене, участником которой являлся и Михаил Павлович, не чувствовалось ни на йоту одушевления или влечения. «Восточный вопрос – вопрос совершенно отвлеченный для ума петербургского, и особенно для ума гвардейского. Это «ум с порогом», крылья коего постоянно обрезались, ум, перед которым, увы, никогда не открывалось иных горизонтов, кроме парадов Марсова поля и Красносельского лагеря, не вырисовывалось других идеалов, кроме спектаклей оперы или французского балета, мог ли он осознать всю сложность вопроса?!».³³

«И, право, – рассуждал Михаил Павлович, – как может ум, воспитанный на такой скудной пище, возвыситься до понимания крупных социальных и политических замыслов и воодушевиться идеей освобождения всех славянских народов и великого торжества православия? Пожалуй, прежде следует растрясти наше дремлющее в неге и грехе общество, перевернуть его вверх дном, прежде чем идеи такого порядка смогут проникнуть в тупые мозги петербургских гвардейцев. Увы, кавказская война идет уже третий десяток лет, а в Петербурге так и не поняли, что не стоит фамильярно похлопывать Кавказ по хребту. Но это мои чаянья, ежели собственная Его Императорского Величества канцелярия имеет на Государя подчас влияние более, чем Он на нее? Брата Константина³⁴ давно уже нет среди нас… а как славно иметь сейчас Государю его крепкое плечо и преданное сердце. Ободряет и вселяет уверенность в православные души одно: царственный брат мой превыше всего поставил упорядочение законодательства. И железная воля Его служит надежной порукой, что сие будет завершено. И еще, – Михаил Павлович пробежался взглядом по золоченым кессонам потолка, – длительная война с горцами имеет не только темную сторону. Войска, прошедшие этот ад, – лучшие войска в России, а стало быть, и в Европе. Ну вот, dixi et animam levavi…³⁵

Он вновь по-лисьи улыбнулся чему-то своему и посмотрел на каминные часы швейцарской работы. Стрелки показывали семь часов. На данное время была назначена аудиенция Лебедеву, которого его высочество с нетерпением ждал лицезреть.

* * *

– Что же вы, ротмистр, проходите, прошу. – Михаил Павлович, стоя вполоборота к застывшему у дверей офицеру, любезно указал на одно из кресел. – Садитесь. Дорога была дальней, и вряд ли ее возможно для вас назвать partie de plaisir.³⁶

– Благодарю, ваше высочество, но я не смею…

– Смелее, садитесь, sans façon³⁷ – И, точно помогая курьеру преодолеть барьер субординации, Великий князь первым опустился в кресло.

– Видите ли, голубчик, упрямство отличается от стойкости. Упрямец упорно защищает ложь, стойкий человек – истину. Вы, ротмистр, слава Всевышнему, преуспели во втором… и я весьма благодарен вам за верную службу. Знаю, знаю о том несчастье, что приключилось в Вильне, иначе, как бы я смог вызволить вас из петли судьбы. Успокою: вы вне подозрений, mon cher. Древние говорили: «Feci quid potul, faciant meliora potentes»³⁸. Что делать, жизнь тасует нас, как карты, и только случайно – и то ненадолго – мы попадаем на свое место. Что до убийства графа… конечно, безмерно жаль старика.

Михаил Павлович тяжело вздохнул, поднял голову и крепко провел белой ладонью по глазам; встреча шла в разговорах «sotto voce».³⁹

– А вы… друг мой, имеете на этот счет какие-либо соображения? – Князь искоса взглянул на Аркадия.

– Никак нет, ваше высочество… Хотя разве кучер-бульбаш, что нанят был мною на виленской земле… уж больно странная, угрюмая личность… Но он и в дом не входил… Более у меня нет никаких догадок.

– Н-да, самые глубокие мысли приходят тогда, когда окажешься на мели, – мрачно усмехнулся князь и опустил тяжелые порозовевшие веки. – В не лучшие времена живем, голубчик, отнюдь… Стоит ли говорить о преступниках, ежели даже свидетелей стало трудно отлавливать.

Хозяин дворца внимательно посмотрел на гостя и при ярком свете свечей отметил, что тот изменился за полгода с их последней встречи: вокруг глаз обозначились новые морщинки и стало больше седых искорок в темных густых волосах. Лебедеву было между тридцатью четырьмя и тридцатью шестью. Но в движениях драгуна жила еще та упругость юности, а в плечах и руках чувствовалась та живая мощь, которая столь волнует людей, разменявших пятый десяток. Руки Аркадия были жилистыми, с длинными артистичными пальцами музыканта, с которыми так не вязались два сабельных шрама на внешней стороне кисти. Это были руки солдата, привыкшего к грубому делу, но одновременно они с удивительной легкостью управлялись с изящным фужером, сигарой, равно как и с ножом и вилкой.