Андрей Воронин
Слепой. Повелитель бурь
Потапчук медленно покачал головой и с отвращением раздавил в пепельнице окурок.
– Трава, – с сожалением произнес он. – Ненавижу эти облегченные. С таким же успехом можно палец сосать. Или карандаш… Дай свою, если не жалко.
Глеб молча протянул ему пачку. Генерал закурил, сделал глубокую затяжку и закашлялся.
– Отвык, – сказал он, утирая выступившие на глазах слезы. – Так тебя интересует период времени? Пять лет. Пять последних лет, Глеб Петрович. Причем заметь, в начале обе линии, можно сказать, совпадают, а потом появляется расхождение, и оно все время увеличивается. А под конец… Ну сам видишь. Просто фонтан какой-то. Погоди, не перебивай. Все твои возражения мне известны, я их сам высказывал вчера. Но эти черти быстро заткнули мне рот. Вот, взгляни-ка.
Он снова полез в портфель и выложил рядом с первым графиком еще два.
– Это такие же графики по Западной Европе и Соединенным Штатам, – сказал он. – Чувствуешь разницу? Данные, как ты сам понимаешь, взяты за тот же период.
Глеб посмотрел на графики и задумчиво потер переносицу под дужкой дымчатых очков. Да, разница была видна невооруженным глазом. На двух последних графиках красная и зеленая линии почти совпадали, причем местами красная проходила даже ниже зеленой.
Генерал молчал, с интересом разглядывая озадаченное лицо собеседника. Глеб чувствовал, что от него ждут ответа, но не понимал, что нужно сказать. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить», – вертелось у него на языке, но это были не те слова, которых ждал от него генерал.
– Человеческий фактор, – сказал он наконец. – Вот чего не учли ваши аналитики. Широкая русская душа. В стране бардак, и всем на все плевать. Здесь бросили окурок, там не отремонтировали плотину… Понятно, что при таких условиях ущерб от стихийных бедствий будет на несколько порядков выше, чем в цивилизованных странах.
– Речь идет не об ущербе, – возразил Потапчук, – а о самих стихийных бедствиях. На территории России они возникают в несколько раз чаще, чем должны даже по самым пессимистичным прогнозам. Фактор материального ущерба был намеренно исключен из набора предварительных данных. А вот человеческий фактор, как мне объяснили, наоборот, был учтен, и притом, что называется, с запасом. Кстати, уже по моей просьбе ребята сделали такой же анализ по республикам бывшего Союза. Графики я брать не стал, чтобы не запутаться, но поверь моему слову: такого, – он постучал пальцем по первому графику, – нет ни на одном из них. Все они выглядят примерно одинаково, везде фактическое положение вещей почти полностью соответствует прогнозу. А что касается бардака, так его у нас стало заметно меньше за последние пять лет.
– С последним утверждением я мог бы поспорить, – сказал Глеб. – Бардака стало меньше в Москве, а края продолжают разваливаться. Государство воюет с чеченцами, а господам олигархам жаль тратиться на поддержание в должном порядке каких-то противопаводковых систем и противоселевых заграждений. На кой черт им это нужно? Они-то при любом раскладе даже ног не замочат!
– Только не надо политических диспутов, – поморщился Потапчук. – К тому же, естественный износ защитных сооружений тоже был учтен при составлении графика.
– Ну тогда я не знаю! – Глеб развел руками. – Тогда и впрямь остается предположить, что у Господа Бога в отношении нас имеются свои собственные планы, и притом самого радикального свойства. Такие ребусы не по моей части, поскольку Господа Бога трудновато поймать на мушку.
– Гореть тебе в аду за такие слова, – шутливо предупредил генерал. Глебу показалось, что шутил он только наполовину. – И потом, есть кое-что, чего не знают даже наши аналитики. Я тут порылся в милицейских сводках и обнаружил кое-какие данные… Понимаешь, месяц назад при тушении лесного массива пожарники обнаружили посреди горящего торфяника два трупа. Один из них был опознан как работник местного лесхоза. Опознали его по ружью – вернее, по тому, что от ружья осталось. Ну и еще по кокарде… Второй – неизвестный, застреленный из этого самого ружья. Возле него нашли газовый револьвер, переделанный под мелкокалиберный патрон. Две пули из этого револьвера обнаружились в теле лесника – одна в груди, а другая – в голове. Там же нашли обгоревшую жестяную канистру, а на дороге – остов «нивы». «Нива» эта к тому времени уже неделю числилась в угоне. Официальная версия такова: какой-то сумасшедший приехал туда на угнанном автомобиле и пытался поджечь лес. Лесник его застукал, между ними завязалась перестрелка, в результате которой оба погибли.
– Изящно, – сказал Глеб. – А главное, никого не надо искать. Сумасшедший, значит? Знаете, у Станислава Лема есть повесть, где один герой говорит, что безумие вроде мешка, в который не слишком компетентные следователи склонны складывать все преступления, мотивы коих им непонятны. Боюсь, для сумасшествия это чересчур громоздко: угнанная машина, канистра с бензином, да еще и револьвер… Странно. Ни один псих не стал бы так тщательно готовиться к обыкновенному, да еще и совершенно бесцельному поджогу.
– Это ерунда, – сказал генерал. – Откуда нам знать, к чему стал бы готовиться псих. Я точно знаю одно: ни один псих не смог бы всадить в человека две пули подряд из плохонького самодельного револьвера, перед этим получив заряд медвежьей картечи между лопаток. И ни один лесник, пусть даже с самым героическим прошлым, не смог бы вести прицельный огонь с дырой во лбу. Там наверняка был кто-то еще. Я не знаю, кто это был, что он там делал, и сколько трупов на его совести, один или два. Я лишь уверен, что он там был и что ушел он оттуда почему-то пешком, не воспользовавшись машиной, которая находилась в его распоряжении. Это уже само по себе наводит на размышления, не так ли? Особенно если вспомнить о графиках и учесть то безобразие, которое ты можешь увидеть, выглянув в окно. Налицо стихийное бедствие, и организовал его вовсе не господь бог.
Глеб снова пожал плечами.
– Вероятно, но недоказуемо, – сказал он. – Да полно, Федор Филиппович, к чему вы это ведете? Забудьте вы об этом!
– Не могу, – вздохнул генерал. – Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают. Начальство получило копию отчета аналитического отдела и поручило мне расследование.
– Расследование пожаров на торфяниках?
– А также наводнений, сходов лавин, селевых потоков, прорывов дамб… Ну, и так далее. Словом, я уже второй день подряд отвечаю за погоду в стране. На пенсию, что ли, уйти? Вгонят они меня в гроб, умники эти… Понятия не имею, с какого конца за это дело взяться. И, между прочим, мне прозрачно намекнули, что было бы очень кстати обнаружить в этом деле чеченский след. Я вот тут подумал: а может, это и вправду ичкеры? В принципе, организовать сход лавины или внести некоторые изменения в конструкцию дамбы на водохранилище не так уж трудно…
– Я так не думаю, – возразил Слепой. – Чеченцы прячут от нас своих преступников, но об их преступлениях трубят на весь свет, как о великих подвигах во имя Аллаха. А здесь картина совсем другая. Прячут не преступника, а само преступление, придают ему вид стихийного бедствия, над которым люди не властны. А может статься, что никто ничего не прячет, и преступлений никаких нет. Во всяком случае, на вашем месте я бы не стал официально вешать всю эту бодягу на горцев. Смеяться над вами весь мир будет, Федор Филиппович, а начальство, которое само же все это и затеяло, останется недовольно: дескать, Потапчук контору опозорил, да что там контору – всю страну!
Генерал вздохнул.
– Помощи от тебя… Я ведь и сам отлично знаю, чего не следует делать. Не курить, не сорить, не пороть горячку и не давать сделать из себя козла отпущения… Это все не содержит в себе ничего конструктивного.
Глеб взял со стола кружку с остывшим кофе, отхлебнул и поморщился – ну торф и торф!
– Давайте не будем ходить вокруг да около, – предложил он. – Вы хотите, чтобы я взялся за это дело?
Потапчук помедлил с ответом, с озабоченным видом заталкивая в портфель свои графики.
– Нет, – ответил он, защелкнув замок. – Нет, Глеб Петрович. Это дело и впрямь не по твоей специальности. Во всяком случае, пока. И вообще, я очень надеюсь, что никакого дела в действительности не существует. Словом, не обращай внимания на стариковскую воркотню. Генералы – тоже люди. Хочется иногда, понимаешь ли, просто поговорить с приятным человеком, на жизнь пожаловаться: дескать, начальство глупостями донимает, и подчиненные – сплошное дурачье… На самом-то деле все совсем не так, однако…
Он оборвал себя на полуслове, махнул рукой и завозился, убирая в карман сигареты, с намерением встать и уйти.
– Коньяк, – как бы между делом сказал Глеб. – Где-то здесь у меня стояла бутылка хорошего коньяка. Если вы, товарищ генерал, в мое отсутствие не использовали квартиру для оргий с манекенщицами, она должна была меня дождаться.
– Это меняет дело, – сказал Потапчук, снова опуская на пол свой неразлучный портфель. – Какой же русский откажется выпить?
Глеб встал и, повернувшись к генералу спиной, принялся возиться у бара, доставая коньяк и рюмки. На его губах играла невеселая улыбка. Потапчук мог сколько угодно прикидываться этаким простоватым дядечкой, которого вдруг потянуло на откровенность, но Сиверов знал генерала не первый год и отлично видел, что вся эта метеорологическая история была рассказана не просто так, а с неким умыслом. Знать бы еще, с каким…
– Если позволите, – произнес он, выставляя бутылку и рюмки на стол, – я могу высказать кое-какие предварительные соображения по этому делу. Вдруг да пригодятся?
– Ну-ну, – сказал Потапчук с таким видом, будто затеял разговор вовсе не для этого. – Попытайся. Это даже любопытно. Голова у тебя светлая, мышление свободное, без этих шор, которые рано или поздно появляются в мозгах у любого должностного лица… А лимончик-то подсох!
– Подсох, – согласился Глеб, разливая коньяк по рюмкам. – Но другого нет. Так вот, Федор Филиппович, относительно этого вашего дела… Мне кое-что пришло в голову. А что, если расследовать его так, будто уже доказано, что преступление имело место? Что, если начать действовать по классической схеме – то есть попытаться определить мотив?
– Это банально, – сказал генерал. – Я ждал от тебя большего. И потом, какой мотив может быть у лесного пожара? Или, скажем, у наводнения? Такое мог бы учинить маньяк, но, поскольку речь идет не об одном отдельно взятом случае, а о регулярной деятельности в масштабах всей страны… Словом, одному человеку такое просто не под силу. Организация маньяков? Что-то я о таких не слышал.
– Ну да?! – изумился Глеб. – Да их сколько угодно! Аль-Кайеда, РНЕ или, к примеру, коммунистическая партия… Ба! Да вы же сами в ней состояли! А говорите, не слышали… Но в одном вы правы: бескорыстные маньяки бывают, а вот о бескорыстных организациях и группировках современной науке и впрямь ничего не известно. Поэтому на первое место автоматически выступает традиционный вопрос любого следствия: кому выгодно?
– Банально, – повторил генерал. – Ну и кому, по-твоему, может быть выгодно наводнение? Мародеру, который шарит по брошенным домам в поисках добычи?
– Не только, – уточнил Глеб. – Представьте, что вы идете по улице и у вас оторвалась подошва. Кому это может быть выгодно?
Генерал рассеянно выпил коньяк, сунул в рот мумифицированную дольку лимона и принялся жевать с отсутствующим видом, не отдавая себе отчета в том, что делает. Он жевал лимон вместе с кожурой. Глеб поморщился, услышав хруст перемалываемой генеральскими челюстями лимонной косточки, и поспешно плеснул в рюмку Потапчука еще немного коньяка: у генерала должно было возникнуть острое желание хоть чем-нибудь запить хинную горечь.
– Однако, – сказал, наконец, Федор Филиппович и залпом осушил рюмку. – Мыслишь ты действительно широко. Даже, я бы сказал, слишком широко… Этого же просто не может быть!
Глеб улыбнулся и закурил.
– Естественно, не может, – сказал он. – Хотите послушать музыку?
Глава 3
Дмитрий Алексеевич Вострецов вернулся с работы в десятом часу вечера. Самочувствие у него было так себе: в последние годы Дмитрий Алексеевич начал заметно полнеть и стал плохо переносить жару. А тут еще этот дым…
Дымом провоняло буквально все вокруг, горький запах гари чудился Дмитрию Алексеевичу даже там, где его заведомо не могло быть. Это не был навевающий романтические воспоминания дым костра; Москва насквозь пропиталась тяжелым удушливым смрадом тлеющего торфа, и, сколько бы дорогого французского одеколона ни выливал Дмитрий Алексеевич с утра на свой костюм, к вечеру тот все равно издавал слабый запах пепелища.
Услышав звук открывшейся двери, жена вышла в прихожую, приняла у Дмитрия Алексеевича портфель, чмокнула его в подставленную щеку и сама подставила для поцелуя длинную, белую, слегка тронутую увяданием шею. Вострецов скользнул губами по бархатистой, как кожура персика, коже, которая издавала дразнящий аромат духов, буркнул что-то невразумительное и принялся стаскивать с распаренных ступней жаркие кожаные полуботинки.
Увидев, что супруг и кормилец не в духе, жена аккуратно поставила драгоценный портфель на полку под зеркалом и молча удалилась на кухню разогревать ужин. Она давно не возбуждала у Дмитрия Алексеевича никаких чувств, кроме легкого раздражения – так же, впрочем, как и он у нее. Ее дежурные поцелуи в прихожей – один утром, перед уходом на работу, и еще один вечером, по возвращении с оной – были ему скорее неприятны, но, если бы жена не вышла его проводить или встретить, он бы очень удивился. Дмитрий Алексеевич по натуре своей был большим консерватором, и любые перемены автоматически вызывали в нем определенное внутреннее сопротивление, даже если речь шла о переменах к лучшему.
Намыливая руки над раковиной в ванной и разглядывая свое отражение в большом, идеально чистом зеркале, он вдруг задумался: а бывают ли они вообще, перемены к лучшему? Ведь, если как следует разобраться, каждое улучшение имеет свою обратную сторону, и его негативные последствия порой оказываются так велики, что лучше бы никакого улучшения и вовсе не было. И ведь это повсюду так, что ни возьми: нарушение статус-кво ведет только к лишним хлопотам и неприятностям. Вот взять, к примеру, семейную жизнь. Встречаются два молодых человека – здоровых, красивых, веселых, жизнерадостных. Гормоны у них в крови бурлят, и чего-то хочется – большого, красивого и светлого. И начинается: цветы, танцульки, первый поцелуй, любовь-морковь… свадьба. Радостное, в общем-то, событие, но вот последствия… Или, скажем, дети. Поначалу от них сплошная радость, если не считать грязных пеленок. А потом сын садится в тюрьму за убийство в пьяной драке, а дочь ворует у тебя деньги на аборт, и ты уже не рад, что в свое время не сообразил записаться в евнухи…
Или деньги. Ведь ясно же, что, чем их больше, тем больше от них хлопот и головной боли. Но люди все равно изо всех сил стараются осложнить свою и без того сложную жизнь: женятся, разводятся, рожают детей, делают карьеры, зарабатывают деньги…
Дмитрий Алексеевич вынужден был признать, что ничто человеческое ему не чуждо. Хорошего в этом было мало, и он скорчил своему отражению в зеркале неприязненную гримасу. Отражение ответило ему тем же. У него, у отражения, было гладкое лицо с глубокими залысинами на лбу, маленьким розовым ртом, напоминавшим куриную гузку, и излишне, не по возрасту, живыми карими глазами, начавшими понемногу тонуть в припухлостях румяных щек. Редкие русые волосы были старательно зачесаны назад в безуспешной попытке придать физиономии хотя бы видимость одухотворенности, на левой щеке темнела родинка – маленькая, аккуратная, по-женски кокетливая и совершенно здесь неуместная.
Ужин уже поджидал его на столе, сервированный так, будто они собрались принимать гостей. Прежде чем сесть к столу, Дмитрий Алексеевич нашел пульт дистанционного управления и включил телевизор: было время вечерних новостей, а новости он не пропускал, хотя в некоторых вопросах внутренней политики был информирован получше большинства телевизионных обозревателей, не говоря уже о дикторах.
Действуя в строгом соответствии с заведенным порядком, жена открыла холодильник и водрузила на середину стола запотевший хрустальный графинчик. Дмитрий Алексеевич рассеянно кивнул в знак благодарности, вынул притертую пробку и сделал приглашающий жест горлышком графина в сторону жены. В зависимости от настроения, жена могла выпить за компанию с Вострецовым, а могла и отказаться. Сегодня она отказалась, и Дмитрий Алексеевич осушил свою стопку в гордом одиночестве.
Пока по телевизору показывали новости из-за рубежа, в которых сегодня не было ничего интересного, супруги обменивались стандартными фразами, строго регламентированный набор которых в большинстве случаев заменял им общение. Разговор напоминал ленивое, от нечего делать, перебрасывание через стол наполовину сдувшегося резинового мячика. Это была привычная, вялая и опостылевшая обоим игра, в которой никто не проигрывал и не побеждал. Удовольствия от этой игры ни один из супругов не получал, но приемлемой альтернативы такому общению они не видели. Изображать бурную страсть при полном отсутствии интереса друг к другу было бы неприлично, а ссориться и разводиться – глупо. Развод оправдан, если хотя бы одна из сторон преследует какую-то цель – например, соединиться с любовником или, наоборот, избавиться от ненавистного человека. А в отсутствие каких бы то ни было чувств друг к другу гораздо проще и приличнее сохранять статус-кво. Равнодушие давно стало в семье Вострецовых залогом мира и спокойствия. Дмитрий Алексеевич обеспечивал жене безбедное существование, к которому она привыкла, а она, со своей стороны, поддерживала в доме идеальный порядок и выполняла представительские функции – иными словами, с ней было не стыдно показаться на люди. Дмитрий Алексеевич привык к жене, как к удобному предмету обстановки, и относился к ней со сдержанной теплотой, как относятся к поношенному, но все еще вполне приличному, идеально облегающему фигуру костюму. Жена платила ему тем же.
Косясь одним глазом на экран телевизора, а другим – на выглядывавшее из-под юбки гладкое колено жены, Дмитрий Алексеевич старательно пережевывал пищу и между делом думал о том, что сегодня, пожалуй, было бы неплохо тряхнуть стариной и склонить жену к исполнению супружеского долга. Когда, бишь, они в последний раз этим занимались? Ну-ка, ну-ка… Да, так и есть, прошло уже десять дней, сегодня – одиннадцатый. Пора, брат, пора… Жена возражать не станет, поскольку она тоже живой человек и имеет определенные потребности, в том числе и физиологические…
Тут на экране сменилась картинка, и взору Дмитрия Алексеевича представилось до отвращения знакомое зрелище: за спиной у вооруженного микрофоном корреспондента виднелась задымленная улица. Дым на экране напоминал густой туман, он почти полностью скрывал очертания предметов. У Вострецова привычно екнуло сердце: да, дела… Бывало такое и раньше, конечно, бывало, но масштаб… Огромную Москву с ее пятнадцатимиллионным населением затянуло дымом, как какую-нибудь богом забытую лесную деревушку.
«Да, – подумал Дмитрий Алексеевич, невнимательно слушая корреспондента, который эмоционально и очень неточно пересказывал долгосрочный прогноз синоптиков. – Да-а-а… Вот это и есть грубое нарушение статус-кво. Отсюда, между прочим, следует вполне закономерный вопрос: на фига козе баян? Зачем зайцу холодильник, если он не курит? Связался черт с младенцем… Надо же, во что он меня втравил! И как это ему удалось, ума не приложу…»
Аппетит у него пропал, будто по волшебству, и, чтобы восстановить пошатнувшееся душевное равновесие, Дмитрий Алексеевич плеснул себе еще водочки. Он наколол на вилку кусок ветчины, поднял рюмку и вдруг замер, не донеся ее до рта. Жена проследила за направлением его остановившегося взгляда и увидела на экране телевизора знакомое лицо.
– Ой, – сказала она, – смотри, Максима показывают!
– Вижу, – неотрывно глядя на экран, процедил Дмитрий Алексеевич. – Вижу… Черт бы его побрал!
С этими словами он выплеснул в себя водку и целиком затолкал в рот болтавшийся на вилке изрядный кусок ветчины, забыв даже разрезать его на части. Энергично работая челюстями и продолжая пялиться в телевизор, Вострецов снова наполнил рюмку, на этот раз до краев. Жена хотела напомнить, что при его комплекции, да еще в такую несусветную жару, злоупотреблять спиртным не стоит, но, посмотрев на лицо Дмитрия Алексеевича, решила воздержаться от комментариев.
– Что-нибудь произошло? – осторожно спросила она.
Вострецов не ответил, но выражение его гладкого лица неуловимо переменилось, из чего можно было сделать вывод, что Дмитрий Алексеевич считает вопрос жены глупым и не заслуживающим ответа. Этот знак явного пренебрежения нисколько не задел мадам Вострецову.
Между тем на экране телевизора человек, которого жена Дмитрия Алексеевича назвала Максимом, рассказывал зрителям о трудностях борьбы с огнем, ненавязчиво упирая на недостаток финансирования, оборачивающийся нехваткой жизненно необходимого спасателям оборудования и техники. Лицо у него было решительное и мужественное – не лицо, а эталон, по которому следует равняться каждому, кто выходит на суровую борьбу со стихией. На говорившем был тяжелый огнеупорный комбинезон, жесткие черные волосы на непокрытой голове слиплись от пота, на щеке чернело какое-то пятно – вероятнее всего, то была сажа. Дмитрия Алексеевича это пятно почему-то окончательно вывело из себя: он был уверен, что герой репортажа испачкал лицо нарочно – если не по собственной инициативе, то наверняка по указке умников с телевидения. На заднем плане сквозь вездесущую дымовую завесу можно было разглядеть красно-белый борт пожарной машины и тугие струи воды, которые, плавно изгибаясь, хлестали в черную землю, курящуюся горячим паром.
– Всем нам, – говорил человек на экране, – и в особенности правительству, давно пора понять, что, пока мы решаем какие-то свои вопросы, занимаемся согласованиями на уровне министерств и ведомств, выгадываем и экономим, вокруг нас происходят необратимые вещи. Лес, который вы видите за моей спиной, уже погиб, и восстановить его удастся очень не скоро – дай бог, чтобы наши правнуки до этого дожили. В Московской области только за последний месяц уничтожены сотни гектаров лесных угодий, и конца этому не видно. Пожарные расчеты валятся с ног, техника не выдерживает, а нам говорят: «Плохо работаете, надо бы лучше!» Но надо же понимать, что МЧС не в состоянии обеспечить порядок и благополучие на всей огромной территории Российской Федерации. Мы делаем все, что в наших силах, но силы наши, увы, не безграничны. Это не значит, что мы отказываемся выполнять свои обязанности! Ничего подобного! Мы просим только об одном: не мешайте нам вас спасать! Не ставьте палки в колеса! Люди могут какое-то время работать бесплатно, но технику, увы, разговорами с места не сдвинешь. Технике нужны запчасти, нужен бензин и солярка, а у нас зачастую нет даже этого.
– Весьма эмоциональная речь, – заметил невидимый репортер. – И, увы, не лишенная горькой правды. Но скажите, Максим Юрьевич, неужели все так безнадежно?
– Разумеется, нет! – Человек в пожарном комбинезоне рассмеялся, блеснув белоснежными зубами на закопченном лице. – Оснований для паники нет, к Москве мы огонь не пропустим, да и большинство подмосковных населенных пунктов пока что в безопасности. Я лишь хотел напомнить, что на дворе двадцать первый век. В наше время уже не модно совершать подвиги в духе двадцати восьми героев-панфиловцев. Пора перестать затыкать бреши в экономике человеческими телами. Тем более что прогресс не стоит на месте. Вот, например, буквально на днях к нам обратился изобретатель, который утверждает, что с помощью построенного им прибора можно, так сказать, приманивать циклоны. Возможно, это звучит как анекдот, но я лично присутствовал на испытаниях и могу засвидетельствовать: через двенадцать часов после включения прибора в сеть над полигоном собрались тучи, и пошел дождь.
– Фантастика! – воскликнул репортер. – Но что же мешает широкому применению этого чудо-прибора?
Пожарник сделал печальное лицо и пожал огнеупорными плечами.
– Боюсь показаться однообразным, – сказал он, – но ответ остается прежним: недостаток финансирования. Ну и еще всевозможные бюрократические препоны. А тем временем некоторым нашим расчетам приходится возить воду за десятки километров. Мы используем авиацию, ежедневно сжигаем сотни тонн горючего, тратим тысячи человеко-часов на то, с чем превосходно справился бы хороший затяжной дождь. То, что льется из наших брандспойтов, только с виду кажется водой. По своей стоимости эта субстанция приближается к высококачественному бензину. Мы попросту бросаем деньги на ветер – вернее, в огонь, – в то время как от нас требуются самые решительные действия.
– Оратор, – проворчал Дмитрий Алексеевич. – Трибун, мать твою… Видала Цицерона? – обратился он к жене.
Та пожала красивым плечом.
– А что? По-моему, он прав. Да ты же сам мне это сто раз говорил, и почти теми же словами. Не понимаю, чем ты недоволен.
– Да как ты не поймешь! – взорвался Дмитрий Алексеевич. – Я говорил это тебе! Тебе, а не в камеру! Это же разные вещи!
Он снова налил себе водки и выпил, как лекарство. Его пухлые щеки раскраснелись, на лбу выступила нездоровая испарина, шея над воротником рубашки приобрела кирпичный оттенок.
– Популизм, – тоном ниже проворчал он. – Хуже нет, когда официальное лицо, представитель власти начинает принародно заниматься какими-то разоблачениями, выпендривается, выносит сор из избы… Делом надо заниматься, а не языком болтать, тогда и будет порядок.
– Ну, не знаю, – сказала жена. – Не хочу с тобой спорить, но, согласись, тебе не пристало обвинять Максима в бездействии. Ты сидишь у себя в кабинете и перебираешь бумажки, а он тем временем идет в огонь.
– Тьфу, – с горечью промолвил Дмитрий Алексеевич. – В огонь он идет… Морду себе пеплом любой дурак может испачкать. Я же говорю, популизм чистой воды. Вот уж не думал, что даже ты на это клюнешь. Чертов прощелыга, авантюрист! Ты хотя бы понимаешь… – Он оборвал себя на полуслове и безнадежно махнул рукой. – А, что ты можешь в этом понимать!
– Ничего, – невозмутимо ответила жена. Голос у нее был чистый, хорошо поставленный и как нельзя лучше соответствовал ее внешности – яркой, идеально сохранившейся, но какой-то замороженной. – Ни-че-го! – повторила она по слогам. – И понимать не хочу. Твоя работа – не моего ума дело…
– Естественно, – испытывая почти непреодолимое желание затеять ссору и тем самым хоть на ком-нибудь сорвать злость, сварливо перебил ее Вострецов. – А то как же! Зачем это тебе – разбираться в моих проблемах? Ты и без того живешь как в сказке. Вернее, как в анекдоте. «Откуда ты деньги берешь?» – «Из тумбочки». – «А в тумбочку их кто кладет?» – «Я». – «А откуда ты их берешь?» – «Так из тумбочки же!»
Он чувствовал, что напрасно затеял этот разговор. Жена тут была ни при чем, и попрекать ее деньгами, пожалуй, не стоило. Равновесие в их семье было достаточно устойчивым, и все-таки Дмитрий Алексеевич чувствовал, что так некстати пришедший ему на ум старый еврейский анекдот запросто мог это равновесие нарушить. Раньше он никогда не опускался до столь мелочных оскорблений, но сегодня в него будто дьявол вселился. Виновата в этом была жара, да еще вездесущий дым, но Вострецов отлично понимал, что если жена решит отомстить, то отомстит она не жаре и не дыму, а ему, Дмитрию Алексеевичу Вострецову. Мстить жена умела просто превосходно, коготки у нее были острые, и при этом ей всегда удавалось каким-то непостижимым образом сохранять хладнокровие и манеры великосветской дамы.
И она отомстила.
Обычно она давала вареву хорошенько отстояться в горшке и наносила ответный удар спустя несколько часов, а то и дней, когда Дмитрий Алексеевич уже забывал о ссоре и не ожидал нападения. Но сегодня акция возмездия последовала незамедлительно – очевидно, жара и дым дурно повлияли не только на Дмитрия Алексеевича.
– Право же, – своим кристально чистым контральто произнесла жена, – ты сегодня превзошел самого себя. Можно подумать, ты ему завидуешь. Но поверь, на его месте и в его наряде ты смотрелся бы просто смешно.
Дмитрий Алексеевич подавил острое желание грохнуть ножом и вилкой об стол и медленно, словно боясь что-то расплескать, откинулся на спинку стула. Немного успокоившись, он взглянул на жену, и в этом взгляде сквозило откровенное любопытство, как будто господин Вострецов только что узнал о своей супруге что-то непристойное. Жена выдержала его взгляд, умудрившись сохранить при этом спокойствие и невозмутимость. Дмитрий Алексеевич беззвучно хмыкнул, налил себе еще водки и переключил внимание на экран.
Предмет их спора уже успел уступить свое место перед камерой какому-то грузному и нескладному субъекту с большой лысиной и длинным унылым носом. Перескакивая с пятого на десятое, субъект излагал общий принцип действия какого-то прибора, который он называл генератором туч. Очевидно, это был тот самый изобретатель, о котором минуту назад упоминал предыдущий герой репортажа. Камера скользнула по небольшому серому жестяному параллелепипеду, утыканному какими-то шкалами и переключателями, – надо полагать, это и был хваленый прибор. Изобретатель косноязычно плел что-то про биополя и электрические импульсы, способные эти биополя изменить, придав им заранее заданные свойства. Дмитрий Алексеевич спокойно пропустил всю эту белиберду мимо ушей: он ждал главного вопроса, ради которого кое-кто, похоже, и затеял данное представление. Вопрос этот касался, естественно, стоимости изобретения; в свой час он был задан, и ответ на него был единственной фразой, которую изобретатель сумел произнести четко. Дмитрий Алексеевич старательно запомнил сумму, удержавшись от искушения записать ее на салфетке, спокойно закончил ужин, вежливо поблагодарил жену и удалился в маленькую спальню, которая служила ему кабинетом. Здесь он включил компьютер и в течение полутора часов производил какие-то сложные подсчеты.
Закончив работу, он некоторое время задумчиво смотрел на покрытый столбцами цифр экран, потом распечатал результат и тщательно уничтожил файл. Распечатку он бережно сложил вчетверо и засунул во внутренний карман своего рабочего пиджака, стараясь не думать о том, что его действия лишены какого бы то ни было смысла: к какому бы выводу он ни пришел, что бы ни решил в результате своих размышлений, это уже ничего не меняло. Машина была запущена, и остановить ее Дмитрий Алексеевич уже не мог.
