Андрей Воронин
Слепой. Груз 200

© Подготовка, оформление. ООО «Харвест», 2015

Глава 1

Сырой мартовский ветер раскачивал голые ветви деревьев, словно пытаясь сбросить на раскисшую, все еще испятнанную не до конца сошедшим снегом землю неопрятные шары грачиных гнезд, намертво засевшие между мокрыми сучьями, как невиданные колючие плоды. Гнезда пустовали уже третий или четвертый год подряд: птицы почему-то покинули этот участок земли, не желая больше селиться в кронах высоких старых берез и тополей.

Снег, давно отступивший с городских улиц, все еще лежал здесь серыми ноздреватыми заплатами, прячась под корнями деревьев и у оснований памятников и оград. Асфальтированные дорожки в старой части кладбища блестели от талой воды, которая днем и ночью сочилась из пропитавшейся влагой, не до конца оттаявшей почвы и капала с нависающих ветвей. В районе новых захоронений ни асфальта, ни деревьев еще не было – только ряды могил, раскисшая глина, мертвая прошлогодняя трава, крашеный металл оградок, мокрые кресты, по-весеннему грязноватые гранитные и мраморные плиты, утопающие в венках и лентах деревянные пирамидки свежих захоронений и маячащие вдалеке корпуса новостроек, почти скрытые сырым мартовским туманом, больше похожим на бессильно опустившиеся на землю облака.

Если остановиться у крайнего ряда могил, еще пестрящего не успевшими полинять и прийти в негодность искусственными цветами и пластиковыми еловыми лапками, и посмотреть через обширный пустырь на белеющие вдали коробки новых домов, возникает странное ощущение, будто стоишь на границе двух миров – мира мертвых и мира живых, а перед тобой расстилается полоса ничейной земли, делающаяся с каждым днем все более узкой. С запада в эту бесплодную глинистую землю упорно вгрызаются могильщики, ряд за рядом копая одиночные окопы полного профиля и укладывая в них молчаливых и бесстрастных обитателей – ряд за рядом, год за годом, идеально ровными шеренгами, как на каком-то зловещем параде. С востока пустырь терзают строители, возводя железобетонные и кирпичные укрепления для растущей армии живых – чуть более просторные и комфортабельные, но гораздо менее долговечные. Там, за пустырем, днем и ночью кипит людская каша, строятся и рушатся какие-то планы, рычат двигатели, звонят телефоны, мерцают, переливаясь красками, экраны телевизоров и уходят в мясорубку очередной войны набитые оружием и солдатами поезда.

Отсюда, с окраины кладбища, в этот глухой ночной час вся дневная суета кажется мелкой и почти несуществующей. О ней напоминает лишь электрическое зарево на восточном краю пустыря, похожее на россыпь светлячков. Основная громада многомиллионного города скрывается позади, за черной непрозрачной массой деревьев старого кладбища. Здесь же тихо, темно и очень уединенно, особенно теперь, в третьем часу пополуночи.

На обочине раскисшей, с глубокими глинистыми колеями дороги, тянущейся вдоль восточного края кладбища, стоит большой пятидверный джип с потушенными фарами и габаритными огнями. В салоне темно и тихо, лишь бормочет приглушенным голосом включенное радио да равномерно вспыхивают тлеющие красноватые огоньки двух сигарет. Потом в тишине раздается дробное глухое постукивание: водитель, чьей деятельной натуре претило долгое пассивное ожидание, принялся нервно барабанить пальцами по ободу рулевого колеса. Сидящий рядом с ним подтянутый, спортивного вида, но рано облысевший мужчина лет тридцати пяти с неудовольствием покосился в его сторону, но промолчал, лишь огонек его сигареты, вспыхнув, тлел дольше и ярче обычного. Потом он погас, и лысоватого окутало густое облако дыма, который лениво потянулся в узкую щель над слегка опущенным боковым стеклом.

По радио закончили передавать очередную сводку новостей, и диск-жокей с ярко выраженными консервативными вкусами с грохотом вывалил в ночной эфир целый самосвал тяжелого металла. Хрипло взревели басы, барабаны и тарелки взорвались грохотом и лязгом, и обкурившийся, по уши накачанный наркотой вокалист принялся сипло реветь в микрофон. Водитель радостно подпрыгнул и потянулся к регулятору громкости, чтобы насладиться мелодиями своей юности как полагается, на всю катушку, но пассажир опередил его, выключив магнитолу.

– Ты чего? – обиженно спросил водитель. – Классный же музон, не «Стрелки» какие-нибудь! В кои-то веки поймал что-то путное, и то послушать не дадут!

– Заткнись, – коротко ответил пассажир и поднял кверху указательный палец, прислушиваясь к чему-то, что пока что слышал он один.

Судя по тому, с какой готовностью водитель последовал его приказу, главным здесь был именно пассажир. Тяжелый рок мгновенно был забыт, и сидевший за рулем джипа вертлявый субъект с наголо остриженной остроконечной головой и длинным, заметно свернутым на сторону носом тоже принялся напряженно вслушиваться в тишину. Мгновение спустя в этой тишине послышался низкий ровный гул, который явно приближался.

– Блин, – сказал водитель еще через секунду, – да это же просто самолет. Вон он, сучара. Да не там, левее.

Пассажир поднял голову и вгляделся в участок темного, затянутого тучами беззвездного неба, на который указывал вытянутый палец водителя. Он рассмотрел плывущую во тьме щепотку мигающих цветных – красных, зеленых и желтых – огоньков и равнодушно кивнул. Самолет развернулся в высоте, ложась на курс, и россыпь огней превратилась в одну мерцающую рубиновую точку, которая через несколько секунд растворилась во тьме. Но звук не исчез, хотя тон его изменился, сделавшись более высоким и прерывистым. Вскоре стало совершенно очевидно, что этот звук издает медленно ползущий по скользкой ухабистой дороге автомобиль с дизельным двигателем.

– Самолет, самолет, – проворчал пассажир. – Едут наконец-то!

– Слава те, гос-с-с… – пробормотал водитель. – Свалить бы отсюда поскорей!

– Что так? – слегка насмешливо осведомился пассажир, глядя в ту сторону, где уже возникло прыгающее размытое пятно электрического света. Вскоре за поворотом дороги среди крестов и надгробий сверкнули фары, снова скрылись из виду, когда автомобиль нырнул в ложбину, и засияли опять, как два широко расставленных круглых глаза.

– Что так, что так, – передразнил водитель и задвигался, гася в пепельнице сигарету. – Я, конечно, жмуриков не боюсь, но как-то здесь… стремно, в общем. И запах.

– Какой запах? – удивился пассажир. – Ты базар-то фильтруй! Это какой должен быть шмон, чтоб ты его сквозь два с половиной метра глины унюхал!

– Все равно воняет, – упрямо ответил водитель.

– В башке у тебя воняет.

– Ну пускай в башке, так мне-то от этого не легче!

– Герой, – с ноткой удивления в голосе заметил пассажир. – Мигни им фарами, что они, козлы, иллюминацию здесь устраивают?! Еще бы телевидение пригласили.

– «Человек и закон», – подхватил водитель и щелкнул переключателем. Фары джипа взорвались короткой ослепительной вспышкой. Приближавшийся автомобиль в ответ тоже мигнул фарами и погрузился во тьму. Через секунду он остановился и замер поодаль.

Это был видавший виды полугрузовой «Фольксваген-LT28» грязно-оранжевого цвета с тентованным кузовом. В царившей на кладбище кромешной тьме он выглядел просто бесформенной глыбой мрака, более плотного, чем окружающая его сырая темнота, но сидевшие в джипе люди знали, что это именно тот автомобиль, которого они дожидались: никому другому просто не пришло бы в голову заявиться сюда в столь неурочное время.

В темноте хлопнула дверца, по раскисшей глине зачавкали шаги нескольких человек, потом зашуршал откинутый брезент и раздался приглушенный лязг, какой издают, ударяясь друг о друга, лезвия штыковых лопат. Кто-то негромко выругался, помянув Господа Бога и дирекцию кладбища, которой почему-то не пришло в голову поставить здесь хотя бы парочку фонарей. Критику кладбищенской администрации ответили в том смысле, что кладбище – не парк и не бульвар и что нормальные люди, как правило, не шляются в темноте между могил. Критик упрямо проворчал, что нормальных людей он видел в гробу. Учитывая ситуацию, это высказывание прозвучало как довольно удачная шутка, и слушатели отреагировали на нее приглушенным ржанием. Потом возле микроавтобуса, мигнув, загорелся карманный фонарь, осветив участок поросшей обесцвеченной прошлогодней травой почвы и чьи-то ноги в джинсах и грубых рабочих ботинках. Пассажир джипа подавил невольный вздох, вынул из бардачка предусмотрительно прихваченный с собой японский фонарь на шести батарейках и, распахнув дверцу, вышел из машины.

– Долго добирались, – заметил он вместо приветствия, подойдя к группе вооруженных лопатами и веревками людей. Голос его звучал недовольно и жестко.

– А мы-то при чем? – проворчал одетый в армейский бушлат доперестроечного образца здоровяк, чье округлое брюхо выдавало в нем большого любителя пива. Он стоял опираясь о черенок совковой лопаты, вызывающе вздернув жидкую рыжеватую бороду, украшавшую его жирный подбородок. – Я говорил: дайте нормальную машину, на хрена вам эта конспирация… Кого боимся, не пойму. Нет, блин, заставили ездить на этой консервной банке… Вот и заглохли посреди дороги. Два раза менты возле нас останавливались. Куда, грят, собрались, ребята? На рыбалку, говорим… Хорошо, не догадались кузов осмотреть. Они бы охренели, если бы эти удочки увидели, – он кивнул на лопаты. – Так что претензии не по адресу.

– Ладно, – после короткой паузы сказал лысоватый пассажир джипа. – Ты закончил свою речь?

Толстяк неторопливо и обстоятельно высморкался в два пальца, вытер руку о торчавшие из кармана бушлата рабочие рукавицы и спокойно ответил:

– Пока что да.

– Тогда за работу. И шевелите задницами, если хотите управиться до света. У вас осталось не так уж много времени.

– У нас, – поправил его толстяк. – Или ты оформил перевод?

– Много треплешься, Костыль, – процедил сквозь зубы лысый.

– Ладно, ладно, – примирительно проворчал пузатый Костыль. – Показывай которая. Вот будет хохма, если мы не того жмура выкопаем!

Позади кто-то фыркнул в кулак. Лысый пассажир джипа скорчил кислую мину и скривил губы.

– Очень смешно, – сказал он. – Пошли!

Он двинулся вперед, светя под ноги своим мощным японским фонарем и время от времени переводя его луч на свежие могилы, чтобы сориентироваться. Они прошли метров двадцать и остановились перед недавно насыпанным продолговатым холмиком, старательно оглаженным лопатами и почти целиком скрывавшимся под аккуратно составленными шалашиком венками. Ленты на венках еще не успели поблекнуть. «Дорогому сыночку от безутешной мамы», – было выведено на ближайшей. На черной жестяной табличке, приколоченной к временной деревянной пирамидке, опытной рукой художника из похоронного бюро были выведены имя, фамилия и даты рождения и смерти. Если верить надписи, парню, лежавшему под этой пирамидкой, было ровно двадцать лет. «Погиб в Чечне», – гласила выведенная чуть ниже дат строчка.

– Садриев Ильдар Ильясович, – вслух прочел Костыль. – Чурка, что ли?

– Татарин, – поправил кто-то.

– Эх, Расея-матушка! – со вздохом сказал Костыль и вогнал лопату в рыхлый холмик. – Не держава, в натуре, а какой-то упырь. Ты глянь: сам татарин, воевал за Россию, копыта откинул в Чечне, а закопали в Москве.

– Думай, что говоришь, – сказал один из его коллег, деловито и аккуратно отставляя в сторонку венки. – Кого это в Москве закопали? Да боже сохрани!

– Да, – согласился Костыль, – это я загнул. И впрямь, не приведи господи… Ну, орлы, навались!

Рыхлый, еще не успевший просесть и слежаться суглинок легко подавался под лезвиями лопат. Работая со сноровкой бывалых землекопов, приехавшие в старом «LT» люди за каких-нибудь сорок минут вскрыли свежую могилу. Вскоре лопаты заскребли по оцинкованной крышке гроба.

– Главное, чтобы ошибки не вышло, – сказал неугомонный Костыль, умело подводя сброшенные в могилу брезентовые шлеи под оба конца цинкового ящика. – На хрена нам эти консервы?

Никто не засмеялся: нарисованная Костылем перспектива вряд ли могла показаться привлекательной даже завзятому некрофилу. Те, кого хоронят в закрытых цинковых гробах, как правило, выглядят далеко не лучшим образом, а уж запах…

Общими усилиями из ямы выудили сначала тяжеленного Костыля, а потом, покряхтывая от натуги и сдавленно матерясь, и длинный цинковый ящик, который еще не успел окислиться и свежо поблескивал в лучах двух карманных фонарей гладкими металлическими боками. Гроб почти бегом отнесли к машине и погрузили в кузов, забросав ветошью, а могилу тщательно засыпали, вернув на место венки и старательно уничтожив все следы своего пребывания.

…Когда машина тронулась, сидевший ближе всех к цинковому ящику белобрысый парень лет двадцати пяти, одетый в испачканный землей брезентовый дождевик и резиновые сапоги, торопливо закурив, сказал:

– Слышишь, Костыль? По-моему, это дерьмо все-таки воняет.

Костыль добродушно хохотнул и тоже закурил, со щелчком откинув крышечку никелированной «зиппо».

– Дурак ты, Окунь, – ответил он. – Деньги не пахнут. Это, между прочим, еще древние римляне придумали. Башковитые были ребята.

– Так то деньги, – проворчал Окунь, но спорить не стал: скорее всего исходивший от гроба едва уловимый трупный запашок ему просто почудился.

Позади, светя фарами и держась на приличной дистанции, ехал джип. Под ногами погромыхивали сваленные кучей лопаты, сквозь прорехи в брезенте тянуло сырым, холодным сквозняком. Толстопузый Костыль с натугой наклонился вперед, пошарил под скамьей и выудил оттуда какой-то завернутый в тряпку продолговатый предмет. Размотав ветошь, он любовно провел по стволу автомата рукавом телогрейки, снова пошарил под сиденьем и со щелчком вставил на место снаряженный магазин.

– Ты чего, Костыль? – насторожился Окунь.

– Береженого Бог бережет, – ответил Костыль и пристроил автомат между колен.

Окунь неодобрительно пожал плечами, но, подумав несколько секунд, не удержался и засунул правую руку в карман дождевика, положив ладонь на рукоять пистолета. Ему подумалось, что Костыль прав: никто не знает, что может стукнуть в голову ментам, да и ФСБ в последнее время что-то зашевелилась… Кроме того, толстяк мог знать больше всех остальных. Принимая во внимание то, чем они занимались, Окунь не удивился бы, узнав, что Костылю поручили ликвидировать всю группу во избежание утечки информации. По законам военного времени, так сказать…

Окуню было неуютно и стало еще неуютнее, когда «фольксваген» вдруг резко тормознул, клюнув носом, свернул к обочине и остановился. Костыль, который, казалось, дремал, держась обеими руками за ствол автомата, вскинул голову и приник лицом к окошечку, прорезанному в задней стенке кабины. Сидевшие в кузове вооруженные землекопы услышали лязг дверцы и голоса. Окунь непроизвольно вынул из кармана руку с зажатым в ней «Макаровым». Большой палец сам нащупал кнопку предохранителя. Костыль предостерегающе поднял руку, одновременно прикрыв ствол автомата полой бушлата.

– Менты, – почти неслышно прошептал он. – Документы проверяют, суки. Сидеть тихо!

Белобрысый Окунь почувствовал, что его начинает охватывать паника. Что значит – сидеть тихо? Откуда взялись менты? Ведь лысый говорил, что все нормально, всем заплачено и дорога свободна… Неужели что-то сорвалось и пошло наперекосяк? Неужели рейд или, того хуже, кто-то дал ментам наводку?

– Вот дерьмо, – плачущим голосом прошептал он, – вот дерьмо-то! Влетели!

Костыль бросил на него оставшийся в темноте незамеченным яростный взгляд, но ничего не сказал, потому что звучавшие у кабины голоса двинулись вдоль кузова, неумолимо приближаясь к заднему борту, – ноющий голос водителя и властный, лениво-раздраженный голос гаишника… точнее, гибэдэдэшника, черт бы его побрал. Придумали название – язык сломать можно!

Брезент с шорохом откинулся, открыв треугольное отверстие и впустив в кузов оранжевые сполохи работающего в ночном режиме светофора. В проеме возникло освещенное этими вспышками недовольное лицо под форменной фуражкой.

– Ну, командир, – послышалось нытье водителя, – ну, может, разойдемся по-хорошему? Ну, подумаешь, чуток скорость превысил… Ночь же, нету никого!

«Козел», – подумал Костыль и состроил приветливую мину, готовясь выдать очередную байку о том, как они с ребятами собрались на рыбалку, но тут рядом с ним тонко, по-бабьи, взвизгнул обезумевший от страха Окунь. Костыль рванулся к нему, но было уже поздно: рука Окуня взметнулась вверх и вперед, «Макаров» громыхнул четыре раза подряд, и инспектор ГИБДД с превратившимся в кровавую маску лицом упал на мокрый асфальт.

Яростно матерясь, Костыль рванул из-под себя автомат, уже понимая, что все пропало: мало того, что Окунь выдал их с головой, так еще и идиот водитель топтался у заднего борта как раз тогда, когда нужно было гнать во весь дух подальше отсюда…

Снаружи раздался испуганный вопль, а потом там загрохотал милицейский автомат. Длинная очередь прошила брезент, как швейная машинка, в которую забыли вставить нитку, и Костыль, издав невнятный стон, тяжело повалился прямо на гроб. Следующая очередь ударила по колесам, и старый «фольксваген», вздрогнув, как живое существо, устало осел на левый борт.

* * *

Утро выдалось не совсем удачным, но Лиза Малышева без труда могла бы припомнить деньки, когда дела шли не в пример хуже. С шести утра она продала всего четыре букета, несчастную дюжину тепличных гвоздик, зато успела основательно продрогнуть. Мерзнуть ей было не привыкать, но после зимних морозов мартовская промозглая сырость как-то по-особенному пробирала до самых костей, и, глядя на свой товар, Лиза невольно удивлялась тому, как это лепестки гвоздик до сих пор не сделались из красных лиловыми, а стебли не покрылись гусиной кожей от холода. Правда, внутри плексигласового прозрачного ящика, где стояли цветы, горели две свечки, спасая нежные тепличные растения от непосредственного воздействия московского климата. Хозяин, носатый шестипудовый армянин с удивительно неподходящим к его внешнему облику несолидным именем Рафик, бдительно следил за тем, чтобы емкость с цветами обогревалась надлежащим образом, а также за тем, чтобы работающие на него девушки не вздумали подогреваться наиболее доступным в полевых условиях способом. Лиза Малышева вовсе не была алкоголичкой, но она успела основательно продрогнуть, и, кроме того, категорический запрет пить на рабочем месте, как всегда, вызывал в ее душе стихийный протест, заставляя все чаще коситься в сторону коммерческой палатки, где бойко торговали сигаретами и спиртным. Останавливала ее только вполне реальная угроза потерять работу.

Цветочный базар в двух шагах от станции метро в это утро был далеко не самым оживленным местом в городе. Люди торопливо пробегали мимо, и лица у них были по-утреннему серыми, пустыми и озабоченными. Заглядывая в эти лица и с профессиональной ловкостью ловя обращенные вовнутрь взгляды, Лиза с невольной грустью думала о том, как оживили бы эти серые силуэты яркие пятна букетов. Человек, несущий в руках цветы, не может иметь такие пустые и непроницаемые, как оловянные шарики, глаза. Даже если он идет на похороны совершенно чужого и неинтересного ему человека, букет в руках заставит его полнее ощутить то, что сам он еще жив. Конечно, для Лизы Малышевой цветы в первую очередь были товаром, за который она отвечала перед хозяином и который более или менее кормил ее в эти нелегкие времена, но это был хороший, очень нужный людям товар. Вот только люди этого почему-то упорно не понимали.

Лиза вздохнула и, вынув из карманов мешковатого зеленого пуховика руки в вязаных перчатках с обрезанными пальцами, закурила сигарету, автоматически отметив про себя, что это уже пятая за утро. Горьковатый дым создавал иллюзию тепла. Часто шмыгая покрасневшим от холода курносым носиком и поминутно поправляя указательным пальцем сползающие очки в немного старомодной круглой оправе на пол-лица, Лиза принялась прохаживаться перед своим плексигласовым ящиком, заглядывая прохожим в глаза, призывно улыбаясь и притопывая обутыми в валенки с галошами ногами. Обувь на ней, конечно, была не по сезону, и, добираясь в метро до рабочего места, она частенько ловила насмешливые взгляды, но посмотрела бы она на этих насмешников, а особенно на насмешниц, если бы им довелось, как ей, целый день проторчать в сырости и холоде, не имея права даже опрокинуть стаканчик!

Принесенный из дома пол-литровый термос с кофе уже давно опустел, а разносчика Игорька что-то не было видно. Жидкая, чересчур сладкая бурда, которую продавал Игорек, конечно же не имела права именоваться кофе, зато, к чести Игорька, всегда была обжигающе горячей. Лиза представила себе, как возьмет в ладони пригревающий даже сквозь перчатки пластиковый стаканчик, и невольно привстала на цыпочки, высматривая в толпе красно-синюю куртку Игорька.

Вместо разносчика она вдруг увидела мужчину, который при других обстоятельствах мог бы показаться ей самым завидным кавалером из всех, кого она когда-либо встречала, а в данный момент был не более чем потенциальным покупателем. Покупателем, да, но каким!

Мужчина, привлекший внимание Лизы, был высок и широкоплеч. Над не слишком красивым, но твердым, по-мужски привлекательным лицом топорщился жесткий ежик темных с проседью волос, глаза скрывались за сильнозатемненными стеклами очков. Легкое черное пальто было распахнуто, давая возможность оценить безукоризненный покрой такого же черного костюма, ослепительную белизну рубашки и идеальный узел неброского, но тоже явно очень дорогого галстука. Концы небрежно наброшенного на шею шарфа свободно болтались между лацканами пальто, а сверкающие черные туфли наверняка не предназначались для того, чтобы месить московскую грязь. На руках у мужчины были тонкие кожаные перчатки, в пальцах правой дымилась сигарета, которую он время от времени подносил к губам, обводя пеструю толчею цветочного базара бесстрастным взглядом темных линз. Это был покупатель, притом того сорта, который очень нравился Лизе: одетые подобным образом мужчины, да еще с такими спокойными, уверенными повадками, как правило, считают ниже своего достоинства торговаться и редко требуют сдачу, хороню понимая, что те, кто преуспел в этой жизни, обязаны делиться с теми, кому не повезло, хотя бы крохами своей удачи. Лиза неплохо умела обращаться с такими клиентами, да и вообще, среди своих коллег она считалась везучей. На самом деле везением здесь и не пахло: все дело было в том, чтобы найти к человеку подход. Заезженные отцы семейств расправляли плечи, когда им улыбалась Лиза Малышева, потому что ее улыбка заставляла их снова почувствовать себя молодыми и способными вызывать интерес у женщин; мордатые обладатели джипов, золотых цепей и закутанных в меха манекенщиц называли ее сестренкой и снисходительно распахивали свои пухлые бумажники навстречу ее полушутливой умильной гримаске; отъевшиеся депутаты видели в ней представителя народа, тем более приятного и, как они привыкли выражаться, «легетивного», что при одном взгляде на Лизу становилось ясно: она не способна не только умышленно обидеть человека, но даже и ненароком нагрубить. Что же касалось женщин, то они не видели в низкорослой, мешковато одетой и не блещущей красотой цветочнице конкурента, так что и тут все было в порядке.

Лиза повнимательнее вгляделась в потенциального покупателя и слегка нахмурилась. За то время, что она занималась торговлей цветами, у нее сложилась четкая система классификации прохожих. В зависимости от того, к какому классу, подклассу или группе относился возможный клиент, Лиза выстраивала свою наступательную стратегию. Мужчина в темных очках явно принадлежал к классу покупателей, подклассу имущих, но вот дальше получалась какая-то ерунда: было совершенно невозможно понять, щедр он или скуп, зол или весел, и вообще, собрался он на похороны или, наоборот, на свадьбу. Лицо его сохраняло полную неподвижность, и только тонкие лучики морщинок, протянувшиеся к вискам из-под темных блестящих линз, говорили о том, что покупатель щурится, то ли присматривая букет покрасивее, то ли просто потому, что серенький свет ненастного мартовского дня был для него слишком ярок даже сквозь притененные стекла очков.

Лиза даже слегка растерялась: она привыкла видеть мужчин насквозь, словно они были сделаны из оконного стекла, а этот казался ей совершенно непрозрачным. Он напоминал персонаж какого-то западного фильма… может быть, даже поставленного Квентином Тарантино, картины которого очень любила мать Лизы Малышевой. Эта прикованная к постели множеством действительных и мнимых недугов почтенная дама семидесяти лет от роду находила какое-то противоестественное удовольствие в черных гангстерских боевиках Тарантино: они подтверждали ее уверенность в том, что капитализм – дерьмо собачье, а Америка – просто каменные джунгли, где потерявшие человеческий облик стяжатели рвут друг друга на куски. Вспомнив о ней, Лиза тихонько вздохнула, но тут же подобралась и выбросила из головы все лишнее, поскольку Марианна Игоревна, стопятикилограммовая кокетка из Химок, решительно шагнула наперерез мужчине в темных очках, держа перед собой букет роз в хрустящем целлофане, как боевое знамя. Марианна Игоревна была главным конкурентом Лизы: многие покупатели отдавали ей свои деньги в обмен на цветы только для того, чтобы она побыстрее от них отстала.

Мужчина в темных очках сделал какое-то неуловимое движение сначала левым плечом, а затем и всем корпусом, и огромная цветочница, только что стоявшая у него на пути, как Великая Китайская стена, вдруг оказалась за его спиной, протягивая в пустоту свой букет. Лиза поперхнулась сигаретным дымом: это был фокус похлеще тех, что показывал Дэвид Копперфилд. Полеты по воздуху, исчезновения и хождение сквозь стены наверняка были плевым делом для того, кто смог так легко и словно бы даже не заметив препятствия обойти Марианну Игоревну. Лиза отклеила окурок от нижней губы и, улучив момент, когда темные дымчатые линзы на мгновение повернулись к ней, осторожно улыбнулась, сделав жест рукой в сторону прозрачного плексигласового ящика, где стояли укрытые от холода гвоздики. Ее растерянность росла: впервые в жизни Лиза чувствовала, что клиент ей не по зубам.

Тем не менее ее древнее оружие сработало. Мужчина слегка сбавил ход и заколебался, разглядывая гвоздики сквозь немного мутноватый плексиглас. Его твердо очерченные губы шевельнулись, голова повернулась к Лизе.

– Вы не находите, что этот ящик сильно напоминает гроб? – спросил он. – Наподобие того, что стоит в мавзолее.

Лиза, растерявшись еще больше, автоматически поднесла к губам сигарету и сделала жадную затяжку, не почувствовав ничего, словно вдохнула не табачный дым, а теплый воздух.

– Холодно, – невпопад ответила она. – А свечка греет. Возьмете букетик?

– Возьму, пожалуй, – сказал мужчина, и Лиза краем глаза заметила, как разочарованно попятилась возобновившая было атаку Марианна Игоревна. – Люблю гвоздики. Они… как же это сказать?.. стойкие, вот. Как солдаты.

– Да, – сказала Лиза, которая почти ничего не поняла, кроме того, что покупателю нравится ее товар, – гвоздики стоят долго. И вида не теряют. А если опустить в воду таблеточку аспирина… Ой, извините, я болтаю, а вы, наверное, спешите! Вам сколько гвоздичек?

Покупатель пожал плечами.

– Даже не знаю… Может быть, вы, как специалист, посоветуете?

– С удовольствием, – сказала Лиза, – но тогда мне придется спросить, для кого цветы.

– Для жены начальника, – после коротенькой заминки ответил мужчина. – У нее день рождения, и вот…

– Уф, – с облегчением выдохнула Лиза. – А мне показалось…

– Что?

– Да нет, чепуха. Я же говорю, показалось. – Она снова жадно затянулась сигаретой. – Она старая?

– В том-то и дело, что молодая. Молодая, красивая и очень любит строить глазки подчиненным своего мужа. Так что мне бы не хотелось, с одной стороны, выглядеть невежей, а с другой… ну, вы сами понимаете.

Лиза рассмеялась. Ее растерянность исчезла, и ей на смену пришло удивление: что могло до такой степени насторожить ее в этом милейшем дядьке? Непроницаемое выражение лица? Ну так в этом его вполне можно понять: идет человек на день рождения к гулящей жене ревнивого начальника, да еще и рыльце у него, очень может быть, основательно в пушку. Вот он и тренируется по дороге… Прямо по Пушкину: учитесь властвовать собою. Не зря же он в такую погоду темные очки нацепил!

– Пять, – сказала она, закончив смеяться. – Или семь. В зависимости от бюджета, сами понимаете. Три – маловато, а пять или семь – в самый раз. Но не больше, иначе ваш начальник весь вечер будет ходить за вами по пятам, а завтра даст вам расчет.

– Согласен, – тоже улыбаясь, сказал покупатель. – Пять… а лучше семь. Да, семь. Там, знаете ли, очень приличный дом.

Лиза открыла прозрачный ящик и жестом предложила ему выбрать цветы. Он так же молча отказался, предоставив ей право выбора. Она собрала и упаковала букет, назвав обычную цену: у нее почему-то не возникло желания содрать с богатого клиента побольше. Потом она еще долго стояла, зажав в кулаке деньги и глядя ему вслед, пока его черное пальто окончательно не затерялось в толпе. Тогда она тряхнула головой и стала высматривать очередного покупателя, стараясь избавиться от завладевшей ею странной фантазии. Перед ее мысленным взором раз за разом вставала одна и та же картина: она словно наяву видела, как мужчина в дымчатых очках останавливается за углом и выбрасывает одну из семи только что купленных гвоздик в первую попавшуюся мусорную урну, после чего закуривает новую сигарету и не спеша идет дальше, с бессознательной легкостью лавируя в густом потоке прохожих. Это было какое-то наваждение, и Лиза избавилась от него только после того, как на цветочном базаре объявился наконец разносчик Игорек и налил ей пластиковый стаканчик жидкого и чересчур сладкого, но зато очень горячего растворимого кофе.