Андрей Шляхов
Доктор Данилов в МЧС
Глава третья
В «улыбайке»
– Сначала лук! Без вариантов! Обжариваешь его до золотистого цвета и…
– Мясо, только мясо! Причем небольшими порциями! Иначе никакой корочки!
– Мясо должно не жариться, а тушиться в луковом соусе! Это же плов! И корочка здесь не нужна – мясо должно быть мягким!
– Вот именно, что плов, а не какие-нибудь щи!
– При чем тут щи?
– Ни при чем – просто к слову! Это в щах должно быть мягкое мясо.
– А в плове, значит, не должно?!
– В плове оно должно быть сочным! И вкусным… Плов – это вершина кулинарного искусства.
– Почему, если его могут готовить все подряд? Ты еще скажи – таинство!
– Все только думают, что могут готовить плов! Вот ты, например, думаешь так, а сам лук вперед мяса обжариваешь!
– Думаю – поэтому и обжариваю вперед мяса! Это ты правильно сказал.
– Я хотел сказать совсем не то!
– Да ты вообще плов когда-нибудь готовил? Или только рядом стоял?
– Я?! Ну, ты нахал! Да мой плов некоторые годами помнят!
– Ага! Говорят: никогда в жизни так живот не крутило, как с Юркиной рисовой каши!
– Это у меня-то рисовая каша?! Это у тебя рисовая каша, да еще и пригорелая, казан без зубила не очистишь!
– Ну, если ты думаешь, что казан надо чистить зубилом, то о чем с тобой можно говорить.
– Это после твоей каши зубилом! А обычно его солью чистят. Но мясо обжаривают в первую очередь!
– Нет – лук!
Оба спорщика считали себя знатоками Востока и восточной кухни. Инженер Волков служил срочную погранцом на таджикско-афганской границе, а хирург Шавельский родился и окончил школу в Ташкенте.
Данилову поначалу показалось странным, что люди могут столь ожесточенно спорить о каких-то пустяках, но он тут же вспомнил, какие темы обсуждаются на «Скорой помощи» по дороге на вызов. Любые, вплоть до самых пустячных, но никто из профессионалов не сидит в напряженном оцепенении и не перебирает в уме возможные варианты своих действий на вызове.
Чего там гадать? Пустое это дело. Приедем – и разберемся, будем вкалывать до седьмого пота. А пока нечего дергаться. Так делают только новички, им по неопытности просто положено.
В мобильном госпитале Данилов был новичком. Но в медицине он таковым не был, потому и не думал дергаться, а сидел в кресле и то слушал кулинарную дискуссию, то читал прихваченный из дома детектив, действие которого происходило в больнице, то перекидывался словом с соседом и коллегой – доктором Ломакиным, флегматичным циником, одним из ветеранов «Главспаса».
Флегматиком Ломакин родился, а циником его сделала жизнь, точнее, два неудачных брака, один хуже другого. Окончательно разуверившись в любви и семейных ценностях, которые он считал вымышленными, Ломакин освободился от розовых очков, при помощи которых раньше смотрел на мир, и начал помогать избавляться от них окружающим. Те не спешили следовать примеру Ломакина, подшучивали над ним и, несмотря на некоторую категоричность в суждениях и некоторую резкость в общении, любили. Ветеранов, не сделавших (как вариант – не делающих или не желающих делать) карьеру и ничего не спускающих начальству, положено любить хотя бы за их искренность и прямоту.
– Никак не могу привыкнуть к полетам, – сказал Ломакин Данилову. – Каждый раз искренне удивляюсь, как эта махина поднимается в воздух и долетает до места назначения. Понимаю, что аэродинамика, подъемная сила, а все равно удивляюсь… Кстати, нет ли желания понаблюдать за посадкой из кабины?
– Нет, – отказался Данилов.
– Впечатление незабываемое, будто сам спрыгнул с неба. У нас все хоть по разу да попробовали.
– Не искушай, Коля. – Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, Данилов и Ломакин, как бывшие скоропомощники, да еще и работавшие на соседних подстанциях, быстро перешли на «ты».
Здесь, в отряде, вообще было принято общаться без церемоний. Так проще и быстрее, то есть эффективно.
Могучий Ил-76, за характерный оскал штурманской кабины прозванный «улыбайкой» (если смотреть сбоку, то действительно кажется, что самолет улыбается или ухмыляется, это нюансы восприятия), летел в Омск забирать пострадавших во время пожара в ночном клубе «Рогатый конь». Самолет был не простым, а медицинским, с установленными в салоне съемными модулями – операционным и реанимационным, он же являлся отделением интенсивной терапии и электросиловой установкой. При желании модули можно было вытащить из самолета и развернуть в полевом варианте.
Волков и Шавельский, так и не сойдясь на едином мнении, оставили в покое лук с мясом и теперь спорили о том, какое нужно масло для плова. Волков стоял за хлопковое, потому что считал, что рецепт должен быть аутентичным, а Шавельский утверждал, что на хлопковом масле плов готовили за неимением лучшего, и советовал брать любое рафинированное, подсолнечное или кукурузное.
– Ага! – наседал на крупного большеголового оппонента невысокий и худощавый Волков. – Сначала масло подсолнечное, потом капусту вместо моркови, потом сосиски вместо мяса, а рис вообще на фиг – и получится солянка! Вот из-за таких мастаков, как ты, Юра, плов и считают чем-то вроде рисовой каши!
Данилов уже успел понять, что среди корифеев плова слова «рисовая каша» считаются самым оскорбительным ругательством.
– Эй, народ! – бесцеремонно вмешался в спор Ломакин. – А как правильно бутерброды с колбасой делать?
Спорщики замолчали и недоуменно уставились на него.
– В смысле, колбасу сначала надо нарезать или хлеб? – невозмутимо продолжал Ломакин. – И какое соотношение по толщине можно считать идеальным? А то я всю жизнь режу что и как попало, но ведь хочется знать, как правильно. Что скажете, академики кулинарных наук?
Волков ничего не сказал – только покачал головой. А вот Шавельский, славившийся крайней языковой невоздержанностью, ответил Ломакину витиевато и красочно, правда, к нарезке колбасы и хлеба его ответ не имел ровным счетом никакого отношения.
– А я больше всего люблю шашлык! – Хирург Беньков мечтательно причмокнул толстыми губами. – С хорошим шашлыком никакой плов не сравнится.
– С правильным! – уточнил Волков. – Хорошо – это когда правильно приготовлено.
Не прошло и минуты, как Волков, Беньков и Шавельский заспорили о достоинствах и недостатках разных маринадов. Волков предпочитал простую формулу: лук, соль, перец, лимон, любимый маринад Бенькова превосходил сложностью уравнение Шредингера (уравнение Шредингера, также называемое уравнением движения квантовой частицы – уравнение, описывающее изменение в пространстве и во времени чистого состояния, задаваемого волновой функцией, в гамильтоновых квантовых системах), а Шавельский, не слушая никого, нахваливал кефир с добавлением карри и соли.
– Хороший шашлык начинается с отличного мяса, – проворчал Ломакин. – Маринад – это так, косметика. Если морда хороша, то она и без нее хороша, если что не так, то никакая косметика не поможет. Согласен, Вова?
– Да, – кивнул Данилов, по жизни мариновавший мясо в том, что под руку попадется, – сущность ничем не изменить.
– Хорошо сказал, – похвалил Ломакин. – Прямо афоризм. Я уже оголодал от этих разговоров. Только хочется мне не шашлыков, а горячего наваристого борща!
– Ш-ш-ш! – Данилов прижал к губам указательный палец и повел глазами на знатоков кулинарии. – Дискуссия о приготовлении правильного борща окончательно всех перессорит.
– Да что ты? – удивился Ломакин. – Только взбодрит! Но лучше, наверное, спросить у них, как правильно жарить картошку. Рекомендуемая толщина ломтиков в миллиметрах, сколько масла наливать, на какой секунде перемешать первый раз, на какой – второй, когда накрыть крышкой… Им этой темы на три дня хватит.
Шум двигателей, поначалу немного раздражавший своей громкостью (в салонах пассажирских лайнеров куда тише, там звукоизоляции уделяется больше внимания), начал убаюкивать.
Данилов прикрыл глаза и представил, что он едет на вызов в салоне скоропомощного автомобиля. Да так хорошо, что заснул и увидел странный, сумбурный сон: как будто едет на вызов с водителем Петровичем, фельдшером у него почему-то доктор Жгутиков. Ну, не совсем почему-то, так как откуда-то Данилову известно, что Жгутикова разжаловали в фельдшеры за потерю кардиографа (настоящий Жгутиков был рассеян и постоянно что-то терял). Вызов какой-то странный – очень далеко надо ехать. В чужой район послали, в помощь уработавшимся коллегам. Но обычно посылают в соседний район, а тут чуть ли не на другой конец Москвы, кажется, в Медведково, потому что за окном вроде бы Суворовское училище мелькнуло.
Едут, значит, едут, как вдруг Петрович достает откуда-то огромный и, что удивительнее всего, стеклянный шприц (один в один как тот, которым героя Евгения Моргунова в «Кавказской пленнице» кололи), заполненный опалесцирующей красноватой жидкостью. И он на полном ходу, придерживая руль коленками, начинает вводить эту жидкость себе в вену. «Ты чего это, Петрович?!» – удивляется Данилов. «Это я витаминчики для укрепления организма колю», – отвечает Петрович. Вводит все содержимое шприца (куда только оно помещается, там же чуть ли не ведро), выбрасывает его в окно, что крайне нехарактерно для Петровича-настоящего, тот всегда мусор в урны кидал. И запрокидывает голову, закатывает глаза и начинает хрипеть, да так страшно и утробно, что сразу становится ясно – помирает человек от избытка своих странных витаминчиков. Данилов прямо на водительском кресле интубирует Петровича и кричит Жгутикову, чтобы тот перелезал из салона в кабину помогать спасать. Упитанный Жгутиков лезет в окошечко, которое в перегородке, застревает и начинает громко вопить: «Помогите! Вытащите меня отсюда!».
– Снижаемся! – Ломакин легонько толкнул Данилова локтем в бок.
Данилов был пристегнут, поэтому даже глаза открывать не стал, только кивнул, мол, все ясно, снижаемся, скоро начнется работа, счет пошел на минуты.
Сразу же после того, как тяжелый самолет остановился в отведенном для него месте, в хвостовой части фюзеляжа опустилась громадная рампа (механизированный люк, предназначенный для загрузки и разгрузки самолета). Вниз для сортировки пострадавших спустился заместитель начальника медицинской службы отряда Сошников, а прочие сотрудники остались в салоне. Никто не толпился на выходе, высматривая, не подъезжают ли машины «Скорой помощи», не курил по углам, в самолете вообще было запрещено курить.
Данилов, которого после долгого вынужденного сидения обуревала жажда движения, расхаживал взад-вперед по реанимационному модулю (отсеку с койками вдоль бортов, игравшему роль реанимационного зала), а заодно и проверял, все ли на месте, не разбилось ли что во время полета. Хотя пострадать, конечно, ничего не могло, потому что и аппаратура, и медикаменты, и мебель были закреплены, «принайтовлены», как выражались моряки у Станюковича. Может, моряки и до сих пор так выражаются, просто Данилов кроме Станюковича и Стивенсона ничего о морской жизни не читал. Был еще «Моби Дик», домученный, иначе и не скажешь, в юном восемнадцатилетнем возрасте из принципа, но увы, ничего, кроме имени гигантского кита, в памяти не осталось. Чем скучнее книга, тем хуже она запоминается.
Примерно через четверть часа издалека донесся вой сирен. «Скорые» подъезжали одна за другой. Сошников бегло осматривал пострадавших, которые до этого уже успели получить какую-то медицинскую помощь в омских больницах (доставляли их не непосредственно с места происшествия, а из стационаров), и коротко говорил: «Берем». Скоропомощники по рампе вкатывали пострадавших на каталках в салон и передавали врачам мобильного госпиталя.
Штат мобильного госпиталя невелик – всего тридцать пять медиков. Там шестнадцать врачей: три хирурга, четыре травматолога (впрочем, при необходимости все хирурги могут стать травматологами, и наоборот – травматологи станут хирургами), четыре анестезиолога-реаниматолога, два терапевта, один из которых – начальник госпиталя Сошников, один инфекционист, один педиатр и один акушер-гинеколог.
Медицинских сестер девятнадцать, причем все они анестезистки, операционные, операционно-перевязочные и реанимационные сестры. На некоторых сестринских должностях в мобильном госпитале работают люди с фельдшерским образованием. Если работа нравится и платят более-менее сносно, то какая, в сущности, разница, как называется твоя должность?
Кроме того, в состав госпиталя входят двадцать пять человек инженерно-технического состава, которым порой приходится делать не только свою основную работу, но и исполнять роль санитаров. А что делать? Иногда просто некому бывает подносить и уносить пациентов. Санитары в штат госпиталя не входят.
Кроме своих штатных медиков, отряд «Главспас» при необходимости может привлекать сотрудников Всероссийского центра медицины катастроф «Спасение» – хирургов, травматологов, анестезиологов-реаниматологов, операционных медсестер, медсестер-анестезисток. Все они, в большинстве своем, трудятся в различных учреждениях здравоохранения Москвы и Московской области, а в случае возникновения чрезвычайной ситуации срочно мобилизуются. Так, например, Борис Львович Беньков оперирует больных в сто пятнадцатой московской больнице, когда что-то случается, спешит на помощь.
Троих пострадавших Сошников отправил прямиком в операционную, девятерых – в реанимацию. Одного не взял, не из вредности, разумеется, а потому что тот умер в машине «Скорой помощи». Умирать тот начал в пути на аэродром, а умер уже на летном поле. Скоропомощная бригада усердно откачивала его более получаса, отказавшись от предложенной Сошниковым помощи. «Спасибо, сами справимся, мы же “БИТ-ы” (БИТ – сокращенно от “бригада интенсивной терапии”)», – сказал врач и вместе с обоими фельдшерами трудился не покладая рук, пытаясь вырвать пациента у смерти. Но увы, на этот раз смерть вышла победительницей.
После того как на борт был принят двенадцатый пострадавший, рампа сразу же начала подниматься. Судя по всему, предстоял еще один рейс, может, даже два. Краем уха Данилов услышал, что Омск хочет отправить в Москву тридцать восемь человек.
Мобильный госпиталь располагал двумя транспортными самолетами Ил-76, которые в просторечии назывались «борт номер один» и «борт номер два». Данилов находился на борте номер один, а борт номер два, вылетевший из Москвы часом позже, наверное, уже шел на посадку в Омске, если уже не приземлился. В салонах транспортных самолетов, в отличие от их пассажирских собратьев, нет иллюминаторов, да и если бы они и были, то пялиться в них, высматривая на летном поле борт номер два, не было бы времени. Ломакин обезболивал пациентов в операционном модуле, а Данилов занимался теми, кто попал прямиком в реанимацию.
На первый взгляд дел было не так уж и много, но это только казалось. Да, все пострадавшие были обработаны, перевязаны, у всех в трахее стояли дыхательные трубки, а в венах и мочевом пузыре – катетеры. Вроде бы только и дел, что подключить всех к мониторам, а некоторых еще и к аппаратам искусственной вентиляции легких, да капельницы им наладить. Если врачи и медсестры опытные и все необходимое есть под рукой, все делается быстро. Но тяжелый пациент доставляет врачам постоянные проблемы.
Едва самолет взлетел, у одного из пострадавших остановилось сердце. Минутой позже другой «уронил» давление (артериальное давление резко снизилось до критических величин), третий не нашел ничего лучшего, как зафибриллировать (нормальный сердечный ритм сменился фибрилляцией – хаотичным сокращением отдельных групп мышечных волокон). На помощь Данилову пришел Сошников и до конца полета уже не вылезал из реанимационного модуля, дел хватало.
Сошников, хоть и считался терапевтом, с работой реаниматолога справлялся отлично. Но вел он себя не самым лучшим образом: старался не замечать Данилова, словно того не было в салоне, если приходилось что-то спросить, то, выслушав ответ, недовольно кривил губы, словно оставался недоволен действиями и назначениями Данилова. Данилову подобное поведение уже было не в новинку. Он старался не обращать внимания на то, на что обращать его не стоило, и не исключено, что олимпийское спокойствие Данилова сильно досаждало Сошникову.
Если говорить честно, то внимание на поведение Сошникова Данилов обращал, но эмоций по этому поводу не испытывал никаких. «На ушибленных не обижаются», – говорила мать Данилова, охватывая этим словом не только тех, кого роняли в родильных домах головками вниз.
Изредка Данилов, чисто мальчишества ради, задавал Сошникову какой-нибудь вопрос, причем облекал его в форму: «Дмитрий Геннадьевич, здесь, я думаю, мы поступим так-то». Предложения Данилова всякий раз были единственно верными, и потому Сошникову приходилось соглашаться с ними. Но какой ценой давалось ему подобное согласие… Пару раз Данилов явственно услышал, как начальник в недовольстве скрипит зубами. Человеку, рожденному для того, чтобы командовать (или считающему себя таковым), нелегко соглашаться с предложениями подчиненных, пусть и совершенно разумными и абсолютно дельными. Ему бы вспомнить Конфуция, который учил, что «благородный муж пусть в доброте и не бывает расточительным, но, принуждая к труду, не вызывает гнева, в желаниях не бывает алчным, а в величии не бывает гордым и умеет вызвать почтение к себе, не прибегая к жестокости».
Когда носовая часть самолета немного опустилась вниз, Сошников посмотрел на свои наручные часы (разумеется, противоударные и водонепроницаемые в пластиковом корпусе с одним большим и тремя маленькими циферблатами) и сказал:
– Ну, вроде как ничего себе дела… Сейчас разгрузимся и полетим обратно. Заодно и отдохнем, пока летим. Ну, как впечатления?
– Нормальные, – ответил Данилов.
– Хорошо, если так, – одобрил Сошников, но выражение лица у него было кисловатое.
«Бесчувственный ты тип, Вольдемар, – пошутил сам с собой Данилов. – Начальник из кожи вон лезет, чтобы хотя бы немного испортить тебе настроение, а ты даже притвориться не хочешь, что ему это удалось. А еще врач – представитель гуманной профессии…»
Глава четвертая
Перманентная пертурбация
«Эпизоотия чумы в Иркутской области.
В январе 1991 года шестеро наших спасателей провели уникальную по своей сложности операцию по локализации очага чумы яков в Иркутской области. Высоко в горах (свыше двух тысяч метров над уровнем моря), в практически недоступном месте, в крайне неблагоприятных погодных условиях (сильный мороз и ветер) спасатели развернули базовый мобильный лагерь и немедленно приступили к поиску павших яков, которых при помощи вертолетов (по эпидемиологическим соображениям транспортировка осуществлялась вне салона) доставляли к специально устроенным могильникам и производили захоронение. За семь дней была полностью устранена угроза распространения чумы, которая могла возникнуть в период весеннего таяния снегов, когда воды могли бы вынести чумную палочку в населенные районы, что неминуемо привело бы к развитию эпидемии…»
– Чем только не приходится заниматься, а? – сказал Ломакин Данилову, стоявшему около стенда с пожелтевшим от времени выпуском ведомственной газеты «Будни спасателя». – По горам лазить, дохлых яков искать… И никто даже спасибо не скажет, только зарплату дадут.
– Лучше зарплата без «спасибо», чем «спасибо» без зарплаты, – ответил Данилов.
Трудяга-чайник вскипятил очередную порцию воды и отключился. Данилов подошел к столу и налил в свою кружку кипятка. С некоторых пор он отказался на работе от традиционных пакетиков с чаем и стал заваривать листовой при помощи заварочной ложки. Удобно и вкуснее получается. Листовой чай по-любому лучше пыли из пакетика. Заварочную ложку Данилов прозвал «крокодильчиком», потому что при нажатии на бока она хищно открывала свою пасть, словно глотая чай. Впервые увидев «крокодильчика», Ломакин не преминул сообщить Данилову, что «сей девайс» непременно должен быть серебряным, лучше золотым или платиновым, поскольку все остальные неблагородные металлы искажают вкус благородного напитка. Сам он при этом к большим любителям чая не относился, предпочитая ядреный растворимый кофе, приготовляемый из расчета пять чайных ложек с верхом на чашку.
– А лучше всего, когда и то, и другое, – сказал Ломакин. – Не забывай, что награды часто дают какие-то льготы. Пятьдесят процентов квартплаты, бесплатный проезд…
– Покупка колбасы без очереди, – поддел Шавельский.
– Сейчас, конечно, можно и посмеяться, через двадцать лет-то, – Ломакин сдвинул на переносице мохнатые, уже начавшие седеть брови, – а ведь при социализме мой дед, инвалид войны, кормил, можно сказать, три семьи – нашу, теткину и мою двоюродную сестру с ее мужем. Ему в очередях стоять не приходилось, поэтому он за день успевал накупить всего понемногу – и сыру, и колбасы, курицу или рыбу-хек… А еще ему были положены еженедельные заказы, в которых чего только не было. Так что нечего ехидничать, Юра. Одно дело сейчас, другое – когда за килограммом сосисок по три часа стоять приходилось. Через день, потому что больше килограмма в одни руки не давали…
Сотрудники «Главспаса», свободные от дежурств, отдыхали во время однодневных занятий, посвященных синдрому длительного сдавливания (Синдром длительного сдавливания (он же синдром длительного раздавливания, травматический токсикоз, краш-синдром) – патологическое состояние, обусловленное длительным, свыше четырех часов, сдавливанием мягких тканей конечностей, в основе которого лежат ишемический некроз мышц и последующая интоксикация продуктами некроза, приводящая к развитию печеночно-почечной недостаточности. Синдром начинает развиваться после освобождения конечности от сдавливания).
Занятия проводились не только на подмосковной базе в Бронницах. В любой момент могла прозвучать тревога (учебная, которая ничем не отличается от тревоги настоящей), и уже через час мобильный госпиталь должен отбыть с места постоянной дислокации к месту чрезвычайной ситуации.
По прибытии на место сразу же начинаются работы по развертыванию госпиталя из быстровозводимых пневмокаркасных модулей, надувных домиков. Каждый модуль представляет собой отдельный бокс. К ним можно присоединять маленькие шлюзовые боксы, можно соединять друг с другом при помощи особых переходных боксов. При наличии у сборщиков отработанных навыков боксы собираются очень быстро. Норматив сборки – тридцать минут, на деле можно уложиться и в двадцать. Госпиталь начинают собирать с приемно-сортировочного отделения, которое вводят в эксплуатацию еще до полного окончания развертывания. Через два-три часа (разница во времени зависит от условий, в которых приходится работать) госпиталь должен быть готов к работе в полном объеме: приемно-сортировочное отделение, операционно-перевязочное отделение, эвакуационное отделение, бытовой и энергетический блоки.
Данилову пока еще не приходилось участвовать в развертывании госпиталя на практике. Он несколько раз летал за пострадавшими то в Омск, то в Краснодар, то в Петрозаводск, то в Екатеринбург, а в остальное время или дежурил сутками в качестве врача мобильной поисково-спасательной группы, или повышал свой уровень на тренингах и занятиях. Надо сказать, что обучению сотрудников в отряде уделяли много внимания, причем не только на бумаге, как это нередко бывает, но и на деле.
– Ладно. – Маятник ломакинского настроения качнулся в сторону позитива. – Зарплата важнее, особенно такая, как у нас. При наших перманентных пертурбациях (в астрономии пертурбацией называют изменение пути небесного тела под воздействием силы притяжения других тел. В переносном значении это слово употребляют для обозначения внезапных нарушений порядка, нормального хода каких-либо процессов) надо хорошо питаться, да и вообще…
Зарплата врачей мобильного госпиталя и впрямь была высокой. На «Скорой помощи», где ставки традиционно выше, нежели в других медицинских отраслях, у Данилова на полторы ставки выходило почти вполовину меньше. И это еще без учета командировок, порой весьма длительных, во время которых выплачивались дополнительные надбавки.
Чаепитие в рабочий полдень началось. Данилову эти получасовые посиделки в узком кругу, проходящие в комнате отдыха, очень нравились. И компания приятная, и много нового, интересного узнать можно. Что делают коллеги, собираясь вместе? Конечно же, говорят о работе. Иногда говорят и о чем-то еще, но чаще все-таки о работе.
– Главное, чтобы нервы не трепали почем зря. Пертурбации – они ведь разные бывают…
Ломакин свернул на излюбленную тему. Собеседникам стало ясно, что сейчас они услышат очередную историю «из жизни», из богатого ломакинского опыта. Данилов поболтал в кружке напоследок заварочной ложкой, вытащил ее и положил на блюдце.
– Хороший хозяин трижды чай заваривает, – пошутил Шавельский.
– Вставать лень, – ответил Данилов.
– Никогда не забуду, как в мае девяносто седьмого года затопило город Камск. Вот уж нам там досталось… – Ломакин отхлебнул из своей кружки, поморщился от горечи (ядреный кофе он пил без сахара) и продолжил: – Такого бардака и представить себе нельзя было. Сложилось впечатление, что местные власти ни хрена не делали. О наводнении их предупреждали заранее, но они не озаботились принять меры.
– В смысле, эвакуировать народ? – уточнил Желтухин.
– Для начала – создать НЗ продуктов, топлива и медикаментов на случай чрезвычайной ситуации. А по мере приближения угрозы думать и о эвакуации. Только камские власти ни о чем таком не мыслили: даже когда город с окрестностями уже затопило, не озаботились тем, чтобы давать как нам, так и пострадавшим правильную информацию. В итоге пришлось не только спасать, но и кормить население. Кухня работала в режиме нон-стоп, повара падали у своих котлов замертво, как рабочие военных заводов в годы войны. Шутка ли, своими силами обеспечить горячим питанием четыре с лишним тысячи человек! Да еще и двухразовым!
Для питания сотрудников в чрезвычайных условиях мобильный госпиталь располагал полевой кухней немецкого производства. Завтраки, обеды и ужины были не только горячими, но и вкусными. И не столько из-за профессионального мастерства поваров (в конце концов, научиться готовить простые общепитовские блюда несложно), сколько из-за их добросовестности. Ничего не уходило мимо котла: если заложено все, что положено, еще и в должном качестве, то результат будет соответствующим.
– Наша кухня – Кухня с большой буквы! – не без некоторого пафоса произнес Ломакин. – Уж поверьте старому гурману – так хорошо ни в одной организации не кормят!
Ломакин сделал второй глоток.
– А погодка была! – поморщился он. – Самая гнилая – минус 2–3 градуса днем, минус 10–12 – ночью; то дождь, то мокрый снег, по самое никуда в воде…
– Это как – по пояс или выше? – поинтересовался Желтухин, но Ломакин проигнорировал глупый вопрос.
– Местные даже толком не могли учет спасенных наладить. В такой ситуации все делалось на нервах, все ходили не только измотанные, но и злые, как с цепи сорвавшиеся. Сошников вообще озверел, разговаривал только криком и сыпал выговорами налево и направо. Я за это время целых два заработал. А спросите: «За что?» Не за что.
– А все-таки? – спросил Шавельский.
– Ну, один выговор я получил за то, что на семь минут задержал вылет вертолета с пострадавшими. Но у меня была уважительная причина: один из пострадавших перед самой загрузкой резко ухудшился, поэтому надо было его хоть чуточку стабилизировать. Оставлять человека до следующего вертолета, который должен был прилететь примерно через час (там у нас было всего три борта), не хотелось: вдруг еще сильнее ухудшится? Вот и попросил летчика тормознуть, благо обстановка позволяла. Только вертолет взлетел, прибежал Сошников. Орал на меня, часами перед носом тряс, объяснений слушать не захотел, дал за самовольство выговор.
– Можно было бы и оспорить, – сказал Данилов.
– В возрасте четырех лет я сделал вывод насчет того, что писать против ветра себе дороже, только штаны намочишь, – вздохнул Ломакин. – С тех пор стараюсь так не делать. Если бы я начал доказывать свою правоту, то меня бы попросту уволили. У нас это быстро делается, при желании.
– Это везде быстро делается, – вырвалось у Данилова, вспомнившего кое-что из недавней своей биографии.
– А вот во Франции, – сказал Желтухин, – государственного служащего уволить практически невозможно. Если, конечно, он сам не захочет или преступления какого-нибудь не совершит. Попал в обойму, так навсегда. Читал в авторитетных источниках.
– У нас тоже есть такие, кого уволить невозможно, – сказал Ломакин. – Вот мой однокурсник Сашка Палилов работает в приемном отделении сто пятьдесят пятой больницы. Так ему даже недолгие запои прощают, не увольняют, потому что желающих на его место – кот наплакал. А уж с тех мест, на которые они есть, вылететь проще простого.
– Ну, это как сказать, Захарыч…
– Не спорь с умным человеком, лучше слушай дальше, про второй выговор. С ним получилось очень смешно.
– Это когда ты с губернатором по телефону разговаривал? – спросил Шавельский.
– Ага. – Ломакин сделал подряд три больших глотка, допивая остывающий кофе, отодвинул от себя пустую чашку и стал рассказывать дальше.
Вышел я на свежий воздух покурить (тогда я еще курил, здоровья хватало), и вдруг подбегает ко мне техник Паливода с телефоном в руке: «Губернатор хочет узнать ситуацию с пострадавшими». Ну откуда я мог знать, что Паливода взял сошниковскую дежурную трубку для того, чтобы обсудить с Москвой какие-то свои проблемы, а пока он это делал, Сошникова куда-то дернули, сразу же позвонил губернатор, и Паливода решил передать «трубу» тому из врачей, кто был в его поле зрения. Мне говорят, что губернатор интересуется ситуацией, я докладываю. Как умею. Правдиво, в простой доходчивой форме.
– Каждое второе слово матерное, – добавил Шавельский.
– Не преувеличивай, – Ломакин погрозил ему пальцем, – не каждое второе, примерно каждое пятое. А как ты думал? Губернатор меня спрашивает, чем он может нам помочь, так я ему отвечаю, причем очень вежливо: «Замените, пожалуйста, ваших местных чудаков на букву «м» на нормальных людей, которые будут реально делать дело». Он спрашивает, как я могу оценить ситуацию, я отвечаю: «Ситуация х. вая, но делаем все возможное». Очень мило мы общались, только Сошников все испортил: на середине разговора вырвал у меня трубку и начал докладывать сам. Выговор он мне на самом деле дал не за то, что я грубо разговаривал с губернатором и якобы дал ему неверную информацию о положении дел, а за то, что я посмел присвоить себе его начальственные функции. Дима, как все рогоносцы, патологически ревнив. Благодаря ему я одиннадцать месяцев работал как сапер, взвешивая каждое слово и поступок, чтобы не уволили после третьего выговора. Ничего, удержался, через год даже почетной грамотой наградили.
