Андрей Сергеевич Терехов
Волк в ее голове. Часть II
Часть вторая. Птицы во мгле
Я подошёл, и вот мгновенный,
Как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены
На стройных девичьих плечах.
На острой морде кровь налипла,
Глаза зияли пустотой,
И мерзко крался шёпот хриплый:
«Ты сам пришёл сюда, ты мой!»
«Ужас», Н.Гумилев
Сон первый. Цветы лучше пуль
Слушайте, вы же знаете выражение «олень в свете фар»? Если не знаете, суть такая: по ночному лесу едет машина, к ней на дорогу выходит рогач, попадает в свет фар и застывает, как… как холодец. Ага, наверное, это не лучшее сравнение для подобной ситуации, но оно неплохо изображает консистенцию животного после свидания с бампером.
Шансов выжить – ноль.
Вы решите, что парнокопытное тупит, раз не убирается с дороги. Но по факту оно:
а) ослепло от света,
б) думает.
В самом деле думает: бежать или нет? Крупная угроза или маленькая? Быстрая или медленная?
Ни фига не понятно, и два белых шара с рёвом надвигаются из темноты.
Сейчас Диана смотрит на меня как этот самый олень, и я отвечаю тем же. Челюсть трясёт, в ушах звенит, в голове пусто. Вакуум. Шаром покати. Столько времени, эмоций и сил кануло на поиски, что мне необходима перезагрузка, как компьютеру.
Пряди смоляной чёлки Дианы подрагивают от ветра и то закрывают, то открывают лицо. В ранке на нижней губе собирается багровая капля, соскальзывает вниз по подбородку и падает в лужу под ногами.
Хлоп.
Хлоп.
Чёрные, нефтяные глаза Дианы расширяются, рот приоткрывается.
– Губку-Боба зарезали, – чистым, звонким голосом говорит она.
– Эф-ф… Че?
Смысл и звук слов доходит издалека, как из-под воды. Я медленно опускаю взгляд и осознаю, что до сих пор обнимаю Диану. Нет, не обнимаю – стиснул её плечи, будто держу над пропастью, почти вдавил в лоскуты от балахона Губки-Боба, красные, мокрые, тяжёлые от крови.
Руки мои разжимаются, опускаются, как чужие, как не по своей воле. Рана на рёбрах болезненно расходится, и переулок муторно ведёт в сторону.
Диана смотрит на топор, который утоп в луже, на разбитое окно автомобиля. Снова на меня – так, будто осознала, что натворила.
– Блядь. Блядь. Чел… – Диана протягивает руку, но я машинально отступаю. – Чел! Блядь! Я же не… я не!..
Она в отчаянии хватает топор – тот скребёт по дну лужи – и достаёт зажигалку. Вспыхивает язычок пламени, облизывает ржавое острие, но он бессилен испарить потёки грязи.
– Я знаю, мы прижжём рану. П-прижжём, и все будет заебись.
Мне вновь, как в полиции, становится смешно. Нижняя челюсть трясётся, и я говорю сквозь зубы, сквозь бешеную пляску лица:
– Ус-спокойся. Рёбра н-не режутся. Не говоря, что теплоёмкость топора шестьсот с лишним…
Тут химические выкладки в моей голове заменяет мясной цех с рядами тушек: они движутся по конвейеру, работники в фартуках деловито ходят следом.
Там-то рёбра наверняка режут. Или пилят?
Или рубят?!
А если рубят, то чем?
Топором?
Нет, ну не перебила же Диана мои рёбра?..
Диана приоткрывает тонкие губы, словно услышала эту мысль, и замирает. Рыжее пламя гаснет, раздаётся очередное «блядь», и зажигалка с переворотом падает в ту же лужу. Отражение фонаря идёт волнами. Диана дует на место ожога, дёргает рукой.
– Н-надо, не знаю, в-в аптеку? – От напряжения, от шока мою челюсть уже не трясёт – сводит, и слова даются с трудом. – Д-да?
Я оглядываюсь по сторонам, будто знаю местность как свои пять пальцев. Увы: и округа, и мои мысли – всё растворяется в молочном пару, которым дышат канализационные решётки.
– Аптека? – Диана прижимает место ожога к губам. – Оки. Аптека… Чел, тебе никак!
Я без понимания смотрю на Диану, и она торопливо объясняет:
– Ты весь в крови! Весь блядский Губка-Боб в блядской крови! Тебя начнут спрашивать, и… Я сама сбегаю. Оки? Сама! Ты подожди. Оки? Я молнией. – Диана растопыривает пальцы, и это выглядит до странного мило, будто малыш показывает ладошку. – Пять минут.
– Чё?
– Стой здесь, чел, я быстро. – Диана вертит головой. – Супербыстро.
– Диана!
– Сверхбыстро!
Она шагает через лужу, и меня прорывает криком:
– Я не хочу тут стоять!
Диана замирает, оглядывается. Облизывает окровавленную губу.
– Чел, я… Тебя там увидят! Вопросы, полиция…
– Блеск! – Я нервно хихикаю и показываю на автомобиль. – А если меня ТУТ увидят? Ты машину взяла на абордаж!
Диана прикладывает пальцы ко лбу и замедленно моргает.
– Зайди сюда. – Она показывает на тупик.
– Ты издеваешься?
– Пожалуйста-пожалуйста! Чел!.. Пять минут. Сюда никто не заглянет! Пожалуйста! Ты можешь хоть сейчас не быть собой?
Мы выжидательно смотрим друг на друга.
Олени. Два тупых оленя.
– Верни, чё взяла.
– Ч-чего?
Я показываю на левый карман Дианы, который бугрится от содержимого.
– Ты вернёшь ту… чё взяла из машины? Фиолетово на эту «Башню», но не надо…
На лице Дианы отражается удивление. Она запихивает руку в карман, ощупывает своё сокровище и снова переводит взгляд на меня. Я осознаю, что у неё в голове, может и не всерьёз, но мелькает мысль: «А не добить ли Артура Александровича?». Наверное, не без причин. Наверное, у человека, который вышибает стекла топором, для всего отыщутся причины.
– Блядь. – Диана с отчаянием взмахивает рукой, точно не находит слов, опускает лицо к асфальту и рычит: – БЛЯ-А-А-АДЬ!..
Она надолго замирает, затем поднимает взгляд.
– Знаю, звучит, как полная херня, но у меня… Я без… Нет с собой денег. Мне даже не на что купить тебе в аптеке… я…
Диана неопределённо взмахивает топором. Вид у неё потерянный, жалкий.
– Пожалуйста-пожалуйста, – тихо добавляет она.
Ничего не понимая, я смотрю на Диану. Мысли бестолково толкутся в голове, как машины в пробке.
Зачем нам деньги?
Какого лешего мы тут делаем?
Не соображаю.
Вообще не соображаю.
Пауза затягивается. Непослушными пальцами я достаю кошелёк. Мою руку трясёт, тело колотит, как в припадке.
– Возьми. Только верни, чё украла.
Диана выглядит так, будто вот-вот провалится сквозь асфальт от стыда. Наконец берет кошелёк – её прохладные пальцы слегка касаются моих, – шепчет «с-спасибки» и направляется к машине. Я понимаю, что всё это время сдерживал дыхание, и с облегчением набираю воздух. Диана отталкивает воздушные шарики, привязанные к антенне, залезает в салон, шебуршится там. С трудом выковыривается обратно.
– Чел… – Она смущённо проводит рукой по чёлке и зажмуривается. – Чел, я совсем этого не хотела. Пожалуйста-пожалуйста, думай об этом, пока стоишь тут в темноте и истекаешь кровью. – Диана робко улыбается, и её лицо странно освещается этой полуулыбкой, как солнцем, которое выглядывает из-за туч. – Сверхбыстро!
Она вертит головой, топором показывает себе дорогу и растворяется в клубах грязно-белого пара.
***
Проходит пять минут. Десять. Меня ещё колотит, вокруг раны пульсирует глухая боль. Я замираю в тупичке, боясь услышать шаги, боясь лишний раз вдохнуть, будто малейшее движение вытрясет из грудной клетки все кишки или что там хранится… Лёгкие? Печень? Селезёнку?
Порывы ветра обдают холодом; капает вода, поскрипывают водостоки.
Секунды ожидания вытягиваются из меня жилы, и все чаще мелькает в голове, что Диана привиделась, что её здесь не было. Слишком нереальной кажется Диана с причёской под мальчика, Диана, которая матерится, как сапожник, и штурмует коллекторские машины.
Это не Диана, а тёмный двойник. Доппельгенгер. Странный плод воображения и чувства вины, что никогда мы с Дианой больше не встретимся.
На душе тяжелеет. С сухим шорохом начинается дождь, и коготки холода забираются под балахон.
От нечего делать я читаю надписи на стене.
СДОХНИ
МОДНИК
ДЕТИ ЦВЕТЫ ЖИЗНИ
НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ ЦВЕТЫ ЛУЧШЕ ПУЛЬ
НАРКОТИКИ ЛУЧШЕ СЕКСА КАРАВАДЖО
БЫЛ ПИДОРОМ
ВЫ НАЧИНАЕТЕ
ЧИТАТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
КОТОРОЕ ЗАКАНЧИВАЕТЕ ЧИТАТЬ
Никто не придёт.
Я приподнимаю лоскуты Губки-Боба, чтобы осмотреть порез, и тут же замираю в ужасе – кожа вокруг раны расходится, и оголённую плоть обжигает холодный воздух.
Не надо.
Не трогай.
Вдали призрачно лает собака, и спину продирает озноб.
Никто не придёт. Никто. Потому что Дианы нет: в лучшем случае в городе, в худшем – на этом свете.
Очнись.
Проснись!
Неровным шагом, пересилив боль, я выхожу из тупика. В белой завесе чёрным проступает машина, и разбитое окно её, точно пасть чудовища, засасывает клубы пара.
– Бегу! – останавливает меня запыхавшийся голос.
В серо-белых облаках вырисовывается худенький силуэт, превращается в Диану. Она немного сутулится и смотрит исподлобья, как боксёр, который выбирает момент для удара. В кольце из большого и указательного пальцев качается нелепый пакетик: зелёный крест на оранжевом фоне, надпись «Поморские аптеки».
– Думал, не вернёшься.
– Была подобная мысль.
Некоторое время мы молчим. Такая вселенская неловкость, растянутая до невозможности.
– Идти можешь? – спрашивает Диана.
Я киваю. Она оглядывается и показывает за спину.
– Туда. Нужен свет. Оки?.. Прикрой только… – Диана боязливо протягивает мне пакет. – Прикрой дыру эту и пойдём.
***
Моя нога проминает глянцевую черноту лужи, достигает липкого дна и с ощутимым сопротивлением поднимается обратно. В ушах нарастает гул ночного ветра. Ему вторят братья–сквозняки из рассохшихся стен, из разбитых окон и проржавелых крыш.
Диана ко мне не поворачивается – смотрит вперёд и вниз, куда-то за асфальт, за дёрн, суглинок и тектонические плиты. Порой она прикладывает руку ко рту и изучает тыльную сторону ладони, где расцветают бурые пятнышки крови.
– Сорян.
– М-м?
Я показываю на свою губу, но Диана качает головой.
– Ты себя-то видел?
– Ну да… А где секира?
Она вместо ответа приподнимает низ рубашки, и топор игриво выглядывает из-под резинки рейтуз.
Интересно, древние викинги носили так оружие?
– Ты кому-нибудь расскажешь? – тихо спрашивает Диана.
Я делаю вопросительное лицо.
– Про драндулет. Про… про всё.
– Нет. У тебя туговато с деньгами?
Она оглядывается и смотрит изучающе, с прищуром.
Ответим тем же. Факт №1: мы уже одного роста. Факт №2: похожа Диана не на мальчика, даже с этой дурацкой причёской, а на зомби-золушку, которую уездили в хвост и в гриву. У которой не случилось ни сестёр, ни мачехи, ни феи. Тыква осталась тыквой, крысы – крысами, а волосы почернели и опали с осенней листвой.
– Немножко, – наконец говорит Диана.
Я с трудом вспоминаю вопрос.
– Выглядело, как множко.
Она смущённо трёт шею.
– Это помутнение. Так не делаю… Помутнение.
В голосе её прорезается отвращение. Мне хочется успокоить Диану, обнадёжить, но тут рана напоминает о себе, и несказанные слова, скорчившись от боли, уползают обратно в глотку.
Мы сворачиваем на Шестую линию, и вокруг появляются прохожие.
– Можно спросить, молодые люди? – доносится голос слева.
К нам подходит благообразного вида священник, но Диана даже не удостаивает его взглядом: сжимает губы в ниточку и топает прочь.
– Молодые люди?..
Она оборачивается и поднимает обломок бордюра. На широких скулах выступают желваки.
– Нахуй съебись!
– Диана, Ди… – Я хватаю её за руку, и резкое движение отдаётся болью вокруг пореза. – Ох… Нам пора. ПОРА.
Я быстрее увожу Диану прочь, пока священник растерянно смотрит вслед.
Она грубовато выдёргивается из моей хватки и отшвыривает обломок. Достаёт сигарету, нервно закуривает. Судя по приторному запаху, это не табак. Марихуана? Гашиш? Я корчу недовольную рожу, и Диана предлагает, словно назло:
– Будешь?
– Нет. И тебе… ну, не стоит, может?..
Она показывает средний палец с руинами чёрного лака, и снова между нами растекается тяжеленное молчание.
– Значит, ты теперь говоришь, – замечаю я.
Диана дёргает щекой, не отвечает.
– Много говоришь.
– Экстренные обстоятельства. – Она выдыхает сладковатый дым носом. – Я н-никак не пойму: как ты здесь оказался?
– Тебя искал.
– Зачем?
От её холодного, равнодушного вопроса у меня стягивает узлом живот. Перед мысленным взором мелькает фото рыжей девушки, которое показывал Мухлади.
– Сказать тебе: «Иди ты сама».
Губы Дианы дёргаются, она моргает.
– Чего?
– Когда твоя мама пропала, я тебе звонил. Ты сказала…
Диана опускает взгляд и поводит рукой с сигаретой – словно разминает ноющее плечо.
– Сказала… – Я тщетно изгоняю из мыслей лицо убитой, но оно возвращается. Нет, не лицо – фарш. Кожа, кровь и кости, взбитые миксером до картины сюрреалиста. Я останавливаюсь от резкого приступа тошноты.
– Чел?
– Всё… всё норм.
Мы сворачиваем на светлую, в сине-розовом неоне, улицу, и я взглядом утыкаюсь в вывески, словно так сбегу от жуткого трупа. А он есть, он ждёт где-то там, в ночи, в холодном морге.
Что, если бы так «ждала» Диана?
– Я сказала тебе: «Иди на хер», – вспоминает она.
– Д-да. А потом тебе… абонент не абонент, а в «Почтампе» ты меня в чёрный список… И сказать тебе че-то можно было только лично. – Я набираю воздуха. – Вот и говорю: «Иди ты сама». Вот. Сказал. «Иди ты сама»!
Лицо у Дианы не выражает ничего. Полный эмоциональный штиль. Затем левая бровь медленно поднимается.
– Ты меня искал, чтобы послать?
– Ну…
Некоторое время мы молчим. Никакого морального удовлетворения нет и в помине. Разве что смущение? Страх?
– Чел, это так не работает.
– А?
– Ты должен сказать прямым текстом. – Диана затягивается и носом выдыхает дым. – Ну, чтобы человека задело.
– Я… каким текстом?
– Скажи: «Диана, иди ты сама в пизду и на хуй». И, там, добавь что–нибудь от себя. Типа, «Ебучая уродливая свиноблядь».
– Я так говорить не буду.
– Ссышь?
– Да не буду я материться!
– Как хочешь.
Мы проходим мимо ржавых ангаров: бетонные заборы обвивает колючая проволока, на каждом сантиметре свободного места пестреет граффити. Ветер с воем роется в нашей одежде и волосах, гремит и скрежещет водостоками, словно сама темнота смеётся, хохочет на разные голоса.
– Ты мне приснилась.
Диана оглядывается на меня, но ничего не отвечает, и я тараторю – лишь бы заполнить паузу:
– На химии как-то. А потом мама твоя пропала. А потом мы… А в полиции напугали, типа, похожую на тебя девушку у-убили?..
Диана щелчком отправляет бычок в полёт, и его тень чёрным штрихом мелькает над дорогой: ударяет о мусорный бак, снопом искр осыпается на асфальт, гаснет с шипением в луже.
– Чуть со страху не помер, что тебя убили.
На губах Дианы вздрагивает подобие улыбки.
– Я неубиваемая.
– О, да.
Мы сворачиваем раз, другой, заходим в бордовые ворота. Наползает конус света от фонаря и сменяется полной темнотой. Порез подсыхает, и при каждом шаге ткань то прилипает к коже, то отлипает. Ме-е-ерзкое чувство.
Я сую руки в карманы и нащупываю что-то холодное, тяжёлое. В мареве памяти возникает брелок-браслет из чёрных птичек, затем последний урок Вероники Игоревны.
– Твоя мама оставила в классе… Я хотел отдать, но всё как-то…
Диана с хмурым видом смотрит на связку, загребает её, перебирает. Отцепляет ключ от их дома, а птичек с остальными ключами возвращает мне.
– Это не наше.
– Эм-м… Под деревом закопать?
– Пофиг.
Не зная, что ещё сделать, я запихиваю птичек обратно в карман.
– Туда, – показывает она. – Сейчас, уже пришли. Мы пришли. Тебе понравится. – Диана неловко смеётся. – Скандинавский, блядь, минимализм.
Из непроглядной мути проступает кирпичная стена с чугунной дверью. Диана пропадает внутри и сопит, пыхтит, громыхает где-то впереди и выше.
– Тут лестница, – доносится из темноты. – Не сломай себе ничего, а?
Я ощупываю ногой первую ступеньку и осторожно поднимаюсь. Лестница лязгает, шатается подо мной; слева, судя по звуку, ощущается пустое пространство. Один пролёт. Два пролёта.
Надо мной скрипят петли, топочат шаги, и через пару секунд там рассветает маленькое жёлтое солнце. На фоне дверного проёма появляется Диана и изображает средневековый поклон. В руках её дрожит свеча.
– Добро п-пожаловать в Нарнию!
Сон второй. Станция Полный Пи*дец
Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком – электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна – электричества нет.
Диана здесь живёт?
Мне становится не по себе, а хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо – снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.
Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».
Диана в самом деле тут живёт.
Горло сдавливает.
Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами – Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.
– Задери Губку-Боба, – тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.
Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело – от черепа до правой руки – парализует боль.
– Сейчас-сейчас. – Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. – Сверхбыстро…
Она наклоняется – чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, – упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.
– Встань у свечи. Оки?
Я смущённо смотрю на свои кроссовки и на чёрные, влажные следы поверх порога.
– Чел, встань у свечи! Потом помою.
Диана демонстративно режет воздух, и лезвия скрипят, поблёскивают отражённым пламенем.
– Н-не надо, я сам.
– Ты хирург?
– Я сам. Ты сейчас в обморок грохнешься.
Между бровями Дианы пролегает морщинка, и всё же ножницы, тяжёлые и холодные, ложатся в мою ладонь.
– Ты… тебе нужно разрезать… отрезать. Не знаю…
Она складывает руки на груди и отходит. Мне остаётся «встать к свече» и, мыча от боли, кромсать Губку-Боба на тяжеловатые, липкие, кроваво-жёлтые квадраты. Наконец из-под ткани выглядывает порез – вовсе не такой страшный, каким рисовало его воображение. Ну, рубанули человека топором – с кем не бывает?
Я долго туплю, куда деть лоскуты, и, не найдя ничего лучше, запихиваю в карман.
– Меня сейчас вырвет, – натужно говорит Диана и утыкает взгляд в потолок.
По крайней мере, она не привыкла рубить людей, это уже радует.
Я со стоном наклоняюсь к матрасу и шуршу лекарствами. Звучат шаги Дианы, что-то звенит, что-то тренькает.
Гитара?
Поправка: электрогитара.
Диана, сидя на матрасе, перебирает пальцами струны – без мелодии, без мысли, будто гладит котёнка. Усилка не хватает: «котёнок» мяучит плоско и гнусаво, и одинокие ноты умирают с призрачным эхом.
– Чё из этого обеззараживающее? – Я показываю на лекарства, и недомузыка стихает.
– Моё дыхание, ха-ха… – В поле зрения появляется рука Дианы и вытаскивает из горки «Хлоргексидин». – Кажется, это.
Бутылочка дрожит, как в лихорадке. То есть, Диана ПОРЕЗАЛА меня и ВОЛНУЕТСЯ больше меня?
Я смачиваю прилипшую ткань раствором. Поначалу рану слегка пощипывает, но уже через пару секунд от жгучей боли перешибает дыхание и темнеет в глазах.
Ух-х-х…
Диана сращивает ноты в тёмный, порыкивающий гитарный грув и замуровывает комнатку стенами звука. Поверх их стекает голос: чистый, холодный, как ручей в скалах:
И лампа не горит.
И врут календари.
И, если ты хоть что-то мне хотел сказать…
То уж скажи.
Она специально?
Вся ситуация какая-то идиотская. Я искал Диану, будто средневековый рыцарь – Грааль, а теперь… теперь-то что?
Вспомнив о дыхании, я беру чистый бинт и кладу отмякший кусок балахона в карман. А куда ещё?
– Ты здесь живёшь? То есть, видно, но…
Диана нервно хихикает.
– Нравится? Дёшево, блядь, и сердито.
Меня прямо-таки корёжит от её мата.
– Н-нравится? – неуверенно повторяет Диана, и гитара стихает.
– Да, наверное.
Я выливаю полбутылки хлоргексидина на открытую рану и стискиваю зубы.
О, да.
Б-бодрит.
Диана кивает пару раз и выщипывает из гитары что-то средневековое. Взгляд её затуманивается.
Я вытаскиваю из горки лекарств детский пластырь (рыбки, крабики, лягушата и даже мышка на автомобиле), раздираю упаковку, отлепляю бумажки от клеящей поверхности.
– Веро… Твоя мама…
Диана не реагирует, – не расслышала? – молча отставляет гитару и гремит чем-то в углу, пока я нарезаю пластырь тонкими полосками.
– Сисечку? – Раздаётся «чпок», и по комнате проходит ягодный аромат. – Предложила бы ещё что-нибудь, но, как говорится, ни говна, ни ложки.
Я мотаю головой, и Диана неловко отпивает из розовой полторашки. Давится. Кашляет.
– Такое малинное. То есть, малиновое. Точно не будешь?
Она отпивает снова – большими жадными глотками, будто это вода, будто Диану мучает столетняя жажда.
– В последний раз, когда мы пробовали че-то алкогольное, нас с тобой едва не загребли. Так что нет, не пью.
– Артур Арсеньев: «Ничего, кроме «Корвалола»!
– Ха-ха. А твой диабет?..
– По-прежнему со мной. – Диана глупо хихикает. – На последней диспансеризации одна бурятка, которую непонятно каким хуем занесло на наши широты, сказала, мне надо жрать соль, блядь, с пониженным содержанием соли, потому как у меня давление, и сахар, блядь, с пониженным содержанием сахара, потому как у меня… – Диана разводит руками. – Ди-а-бет.
Она поднимает бутылку, чокается с кем-то невидимым, и, прошептав «Слава Сатане!», отпивает. Вороновы глаза блестят в полумраке, худая тень подрагивает на стене. На миг кажется, что нас с Дианой не разделили последние годы, что мы дома, а не на каком-то складе, и где-то рядом Вероника Игоревна, и батя, и пахнет с кухни жареной картошкой с грибами, и бубнит телевизор… А потом реальность возвращается, вновь распарывая, разрывая меня от макушки до пяток на двух людей: ПРОШЛОГО и НАСТОЯЩЕГО.
Я вздрагиваю, как от озноба.
– Ты здесь из-за мамы?
Диана хрюкает и, видимо, чуть не давится коктейлем.
– Ну, как? – Она вытирает рот. – За склад не надо платить. Если никто не знает, что живёшь тут. Маманя… да-а-а…
Диана выпячивает острый подбородок, отпивает из «сисечки», и по комнате растекается неловкое молчание.
– Жаль, что всё так…
Пластырями я с силой стягиваю края раны, и боль затыкает меня.
Иногда лучше молчать.
Поверх пластырей ложится бинт и кружит вокруг рёбер. Не знаю, как мы с ним заживём в подобном мумиеобразном виде, но пару дней придётся друг друга терпеть.
– По-моему, это прикол, – говорит Диана с усмешкой человека, который ВСЁ ПОНЯЛ. На порез она нарочито не глядит.
– Чё?
– Твой визит.
Я вопросительно смотрю на Диану, и она объясняет, взмахнув бутылкой:
– Не знаю… снять меня тайком, выложить в сеть.
– «В сеть»? – От удивления я роняю бинт. – На кой чёрт мне так делать?!
– Не знаю, потроллить глупую Диану.
– Ты совсем?! Когда я тебя «троллил»?
Диана опускает взгляд, и неуютным воспоминанием-бумерангом возвращается «Повешение, потрошение и четвертование»: видосы Валентоса, разбитая чашка, молчание Дианы.
– Ладно, забей. – Она нервно смеётся. – Ну да, мама снова дезинтегрировалась. Трах-тибидох-тибидох. Всё, блядь, как прежде.
– Не матерись.
– Ох, простите, ваше сиятельство.
Я нагибаюсь и поднимаю с пола бинт. Капля крови, разведённая хлоргексидином, скатывается по моим рёбрам и шлёпается в бледно-красную лужицу.
О, Господи!
Диана видела это? Взбесится, если увидит? Обидится? Ей будет пофигу?
– Всё логично. – Она хмыкает. – Ну, говно же дочь из меня: обижаю святых, курю, матерюсь… курю. Любой бы сбежал. – Диана прерывается и отпивает. – Чел, мне так тупо тебя видеть. Как НЛО встретила.
– Сорян, тут НЛО накапало. – Я нерешительно указываю на кровь.
Диана встаёт со второй попытки, подходит. Пламя свечи вздрагивает и разгоняет тени на стенах каморки.
– Это дофига любезно с твоей стороны. Смотрится тошнотно. – Взгляд Дианы переходит с окровавленного пола на меня. – А ты вырос. И причесон такой…
Диана беззвучно шевелит губами и тихо повторяет:
– Вырос.
«А ты материшься и воруешь вещи», – едва не отвечаю я. Мы стоим слишком близко друг к другу, и малиновое дыхание Дианы, её пот, запах, тепло её тела – они дразнят и смущают. Или коробят? Что-то в Диане очень коробит меня, и это грустно.
Чёрные глаза напротив расширяются.
– Тебе так нельзя домой. Я поищу…
О, да, Диана снова идёт в тёмный угол. Коктейль, ножницы, гардероб – что там ещё? Ламборджини?
– У тебя мужская одежда?
– С такими плечами на тебя налезет только мамино, – отвечает Диана и добавляет после странной паузы: – Мамино…
Я с ознобом представляю, как Диана собирала вещи и покидала дом: следом за Вероникой Игоревной, в неизвестность.
Следом за мамой, которая свалила второй раз в жизни.
Кто так вообще делает?
– Ну, а полиция её искала?
– Зачем ты спрашиваешь? – Диана резко оглядывается, и её чёлка взлетает, опадает по дуге.
Я открываю рот, но глупо молчу.
– Какая разница? – наседает она с неожиданной злостью.
– Я просто спросил.
– «Просто»! Ты ничего не делаешь «просто». – Диана снова перебирает вещи и после паузы тихо, зло объясняет:
– Да ни пизды они не делали. Сказали, такие, наверняка она в пустыни, рецидив… у них некому этим заниматься. – Диана достаёт из кучи пассатижи, оглядывает и швыряет обратно. – А она, типа, пошляется и вернётся, и всё такое. И, типа, учитывая обстоятельства, ко мне надо направить соцработника. Типа, намёк – не лезь со своей мамашей и не будет проблем. А я, такая: поеду к бабушке!
Бабушки у Дианы нет. И дедушки нет. Знаю, что он работал или адвокатом, или судьёй. А ещё была собака. Вот и вся семья Дианы: призраки и пропавшие без вести.
– … они всё говорили, пусть бабушка позвонит сначала, объявится, – продолжает Диана, не замечая, что Артур Александрович отключился, – а меня достало, и я сказала, вскрою себе вены прямо в отделении, если маму не начнут искать. Они, ха-ха, чуть кирпичи не отложили.
Диана вытаскивает на свет чёрную кожанку и осматривает с каким–то странным выражением. Вроде бы, лицо весёлое, но в глазах ничего весёлого нет.
Сияние свечи оттеняет шрам на её худющей шее – тот, о котором я говорил Мухлади, – и перед моим внутренним взором снова возникает серое фото трупа.
К горлу подступает тошнота.
– Чел, повернись… Нужно надеть и… Чего с тобой?
Я с трудом вырываюсь из своего кошмара и качаю головой.
Диана подходит, набрасывает на меня куртку. Запах от кожанки струится особый, гуталиновый. Я кое-как надеваю левый рукав, а Диана натягивает правый. Её прохладные пальцы соскальзывают по моему плечу, вызывают мурашки. Прохладные пальцы с облупленным чёрным лаком на ногтях.
Откуда это едкое чувство вины? Ведь Диана шибанула меня топором – не наоборот.
– Интересно, чего бы мама сейчас сказала?.. – шепчет Диана.
Что куртка Артуру Алекандровичу идёт, хотя и старомодна.
Ладно, очень старомодна.
– Чел, можно… можно тебя попросить?
– Нет.
Я хочу пошутить, но выходит нервно и грубо.
– Чел, пожалуйста! Не говори папе и… и в гимназии. Оки? Или придумай что-то, я не знаю. Только не говори никому, что я здесь и что я… Пожалуйста-пожалуйста! Чтобы за мной не присылали уёбков-соцработников или…
– Не матерись. Я уже кровью из ушей истекаю.
– Да блядь! Не расскажешь?
Кому? Бате? Валентину? О, так много людей, которые не поймут – даже не знаю, кого выбрать.
– Чел. Пожалуйста-блин-пожалуйста.
– Не расскажу. В итоге-то про маму чё?
Диана едко улыбается одними губами и убирает с лица чёлку.
– Так интересно?
Она злится. Точно злится, но я не понимаю, за что.
– Тебе неприятно об этом говорить?
Диана фыркает.
– Я счастлива об этом говорить! Давай! Конечно! Мы же такие друзья, что делимся всем с утра до вечера!
Ответное раздражение вскипает в горле, но я удерживаю его. Диана с минуту смотрит на меня, затем вскидывает руки – как бы сдаётся.
– «В итоге», нашли на камере. Перрон – вагон – она садится. Тю-тю!
– К-какой камере? – не понимаю я.
– Вокзала.
– Чё?
– У нас та-ак много вокзалов.
– То есть, она уехала?
– Я откуда знаю? – Диана сердито взмахивает рукой. – Кассиры её не помнят. На паспорт билета нет. Но есть камера.
Голос Дианы будто врезается с размаху в стену. Она с шумом выдыхает носом.
– Я смотрела запись. Не знаю. Одежда похожа и силуэт. И лицо… эм-м, обрис. Так это называется? Обрис или абрис? Только сумки нет, а куда мама без сумки?..
Диана идёт к матрасу и попой плюхается на него.
– В общем, так я доехала до станции Полный пиздец.
Я облизываю пересохшие губы.
– Не матерись.
– Иди на хер.
Фраза должна звучать шутливо, но в глазах Дианы сквозит раздражение. И это грустно, это угнетает, это куда хуже топора в рёбрах.
Я смотрю на дверь. Выключатель света заклеили скотчем, так что лампы под потолком – если бы электричество дали – не погасишь. Как в первое исчезновение Вероники Игоревны, хотя столько лет прошло, хотя здесь не наш дом, и она никогда не зайдёт сюда.
Ох… ударьте меня чем-нибудь тяжёлым.
– Ладно… дела. Сегодня ещё дела.
– Я не держу.
– Ага.
– Возьми лекарства. Я же тебе… Для тебя…
Диана неопределённо тыкает в сторону бинтов и бутылочек.
Я молча, глупо смотрю на неё, и что-то нехорошее – пауком, задыхающимся в банке, – скребётся в груди.
– Ты, ну… ты вернёшься в гимназию?
Диана ложится спиной на матрас и с нарочитым вздохом вытаращивается в потолок.
– Чё? – Я вопросительно дёргаю плечами.
– О, не знаю. Одни и те же блядские прошлогодние предметы в одном и том же блядском прошлогоднем порядке.
– Не матерись…
– Раз в четверть пиздопляски в актовом зале, где какой-то прыщавый мудень, который на год младше, будет щупать мою грудь. Нет её у меня, нет!
– И поэтому надо свою жизнь прокакать?
Диана моргает.
– Моя жизнь, мне и прокака… кивать.
– Не будь ребёнком.
– Не изображай взрослого, – огрызается Диана и резко садится. – Ты для этого меня искал? Срать в мозги? Спрашивать про мою маму, будто я мало про неё думаю? Прочитать свои нотации? О, как я по этому скучала!
– Я уже говорил, зачем.
– Тогда пошли меня, как следует, – она пальцем тычет себе в грудь, затем на дверь, – и вали на хер.
– Сама вали! – не выдерживаю я.
– Это. Моя. Комната.
«Это комната на заброшенном складе», – хочу я съязвить, но чудом сдерживаюсь и говорю другое:
– Вот и замечательно. Пообщались. Можешь послать меня ещё пару раз, у тебя это хорошо получается. Пока! Удачи! Всего хорошего!
Я разворачиваюсь и с грохотом открываю дверь. Руки чешутся от желания дёрнуть выключатель – оборвать слои скотча и погрузить каморку в немое забвение.
