Андрей Сергеевич Терехов
Вельвет
– Не знаю. – Уши кота повернулись к двери, будто он что-то услышал в коридоре. – Может, за доказательством, что «недостойный владелец» – он сам?
– Ты о чем? – удивился Михалыч.
– Дерьмовый ты шпик, если спрашиваешь.
– Твоя сестра живет в трущобах. Получает зарплату бумагой. Похитила и ранила беременную. Если думаешь, что, оскорбляя и колотя меня мебелью, ты ей помогаешь… – ну, вперёд. Я давно не ходил на косметический массаж.
Кот долго молчал, затем поставил чемодан на пол и открыл. На грудь Михалычу шлёпнулось что-то бумажное.
– Почитай на досуге. Шпик.
***
«Мне казалось, это нормально. Юная кошечка и опытный заяц – конечно, он лучше знает, как быть. То есть, сейчас я так не думаю, но тогда выглядело… он будто так сильно любил меня… ну какой зверь не мечтает, чтобы его ТАК любили? Ну только это не любовь, это что-то… что-то…»
Михалыч закрыл дневник Софи и потёр уставшие глаза. Правый немного болтался на петельке, и Михалыч пообещал себе при первой же возможности сходить к окулисту, а заодно к ортопеду и таксидермисту, и к тому специалисту по питанию…
И выспаться.
Была ночь. Или утро? Михалыч потерял счёт времени. Живот поскуливал от голода, но зубовские деньги закончились. На дне бутылки янтарем блестела тоненькая-тоненькая лужица коньяка – ни туда, ни сюда. Печка потухла, чайник больше не пел. Из углов надвигалась темнота. С косяков входной двери свисали культи оградительной пломбы с надписью «опечатано до возмещения уплаты».
Медведь скорчил пломбе рожу и вновь посмотрел на тетрадь, на отпечаток кошачьей лапки в углу обложки. Сердце сжалось от бессилия. Это был уже четвёртый дневник, который брат Софи передал Михалычу. Она писала красивым секретарским почерком, жестким карандашом, что оставлял в бумаге борозды навроде гравировки. Страницы пахли дешевой пудрой и чем-то еще, неуловимым, приятным, воскрешающим в памяти усталые зеленые глаза и белое пятнышко, похожее на елочную игрушку.
Из записей получалось, что Зубов познакомился с Софи года четыре назад – через раздел брачных объявлений. Она работала по семьдесят часов в неделю где-то в торговле, он значился замом какого-то зама на медоперерабатывающем комбинате. «Внимательный, заботливый, уверенный в себе» – уже на втором свидании Зубов предложил ей лапу и сердце. Софи согласилась, ей это казалось сказкой, но дальше… дальше пошла суровая реальность.
«Естественно, я отдала почти все свои сбережения, чтобы мы купили наш дом. Наш общий дом…
И теперь он почему-то говорит, что я его позорю своей работой. И как одеваться, чтобы я его не позорила. И куда ходить, и что говорить – когда мы встречаемся с его «директорами». Опять же – чтобы я его не опозорила».
С самого начала Зубов критиковал встречи Софи с ее друзьями и родными – под разными, часто надуманными предлогами. Забирал Софи с посиделок, провожал от дома до работы и обратно. Лишь в универмаге ей удавалось побыть одной, но потом стало ещё хуже.
«Вот он и уговорил меня уйти из «Меркурия». Он долго твердил, что работать там недостойно его жены, и я наконец согласилась, хотя искренне не понимаю, что тут плохого. Не руководство заводом, конечно, но зато деньги приносит.
Теперь целыми днями я сижу дома и, кажется, должна включить свои детородные функции на полную. Прямо он так, конечно, не говорит, но намекает достаточно.
Что-то в этом удушающее…»
Чувствуя свою власть, Зубов вскоре забрал у Софи все деньги и ввёл четкий расход средств, будто в заводской бухгалтерии. Если Софи не слушалась, он ее допрашивал, как провинившуюся секретаршу; если ошибка повторялась – отнимал машину и запирал дома. Еще через пару месяцев кошечка поняла, что Зубов наблюдает за каждым ее шагом. Его чёрный «ЗИЛ», похожий на металлического ворона, следовал за ней всюду, куда она бы не пошла; в телефоне звучали посторонние звуки, как если бы разговоры подслушивали.
«В какой-то момент – кажется, это было мартовское утро… он сказал мне приготовить ужин для вечерней встречи с директорами городских предприятий. У меня был приступ пуховой лихорадки, я долго лежала в постели, не в силах подняться и включить плиту… время шло, часы неумолимо приближались к приходу гостей, и я представляла, что будет, если я опять его «опозорю» – в лучшем случае очередной допрос, в худшем…
Часы пробили пять вечера, шесть… зажглись вечерние фонари… я все лежала и глядела в поток, и только минут за десять до его прихода я вдруг поднялась, накинула первую попавшуюся одежду и вышла из дома… я шла дворами, лесом, берегом реки – там, где он искал бы меня в последнюю очередь».
Сперва Софи обосновалась у брата, затем устроилась в «Телеграф» и сняла небольшую квартирку в Подкове. Все это время Зубов твердил друзьям и коллегам, что сам выгнал Софи, а теперь она мольбами, угрозами и любовными письмами пытается вернуться обратно. Потом угрозы посыпались градом, потом Софи подожгла подвал своего бывшего дома, а теперь едва не похитила Анжелу.
Или нет?
Казалось, правда и ложь в какой-то момент слились в этой истории в одну мутную бурлящую реку, выбраться из которой уже было невозможно.
– Один поросёнок сел в тюрьму, другой поросёнок повесился…
Михалыч с тяжелым сердцем вышел из офиса, из здания и направился к мусорке во дворах. Оказалось, что наступил день. С крыш капало, в лужах талой воды блестели стеклышки льда. Иногда выглядывало тусклое солнце, и Михалычу вспоминалась далекая весна: синее небо, теплый ветерок в окне, и бывшая жена – еще не сварливая дрянь.
Медведь покопался в мусорном баке и обнаружил пакет с плесневелым хлебом.
– Ты – то, что ты ешь, – напомнил он себе, зажал нос и принялась грызть твёрдую, как бетон, корочку.
В животе урчало. Живот возмущался, живот протестовал, живот требовал коньяка и калорийных булочек с изюмом, но мысли витали вокруг записей Софи.
Можно ли верить дневникам обиженной кошки? Пускай, и хорошенькой.
Можно ли верить обиженному зайцу?
Если кто и знал ответ, то один-единственный… овощ.
***
Из Четвертой градской Анжелу забрали – о чем Михалычу сообщил замшевый врач-бегемот. Он стоял у поста медсестры и подписывал бумаги с таким видом, будто это были фотокарточки для фанаток. Светилась гирляндой маленькая елочка, на стойке рядом блестел медицинский степлер.
– Муж увез ее домой сегодня утром, – добавил бегемот. – Там и ищите.
Михалыч снял шляпу и помахал на себя, как веером. За окнами тучи быстро мчались по небу от сильного ветра, но в больнице царила жара – топили от души, до вспотевших лап и ручейков пота под шерсткой. Резко пахло медицинским наполнителем, повсюду висели бумажные звёзды и снежинки. Медсестричка-коровка в палате напротив ставила клеевую капельницу нейлоновому жирафу. В процедурной хирург-кабан зашивал пьяного лиса, и тот напевал: «Ещё стежок, родная! Ещё стежок!».
– Вы ее все-таки осмотрели? – спросил Михалыч, собравшись с мыслями.
– Смеётесь?
– Как-никак, вы ее лечащий врач.
Бегемот убрал бумаги под мышку и склонил голову набок.
– Да ну? Что ещё расскажете?
– Я хочу понять: заметили вы что-то или нет?
– Тогда спросите того пердуна, которого она называет своим врачом. Потому что меня она к себе не подпустила.
Михалыч без особых усилий изобразил непонимание. Бегемот закатил глаза, и они пару раз повторили эту пантомиму, пока врач не прошептал под нос что-то похожее на ругательство.
– Сморогдин. Кажется, такая фамилия. Голубь с каким-то сыпучим наполнителем. Семейный врач. Шуршит децибел на двадцать при каждом движении.
Фамилия была Михалычу незнакомой. Он записал ее в блокнот, старательно выводя печатные буквы, и просяще посмотрел на врача.
– Ну хоть что-нибудь осмотрели? Заметили? Да-да? Нет-нет?
Бегемот засопел, махнул бумагами и пошёл прочь, забыв на стойке медицинский степлер.
– Да я же пытаюсь ей помочь! – без особой надежды крикнул Михалыч и, пока никто не видел, уронил степлер к себе в карман.
– Ушибы наполнителя, – бросил врач, не оборачиваясь. – Получены неделю или две назад. Похоже на домашнее насилие.
***
Омерзительно-розовое здание, где вел прием Сморогдин, находилось по соседству с Госбанком и Первым художественным электротеатром. Типичная местечко, в котором двери открывает фотоэлемент, а обычный зверь чувствует себя лишним на празднике жизни.
На первом этаже располагался ресторан, и играло что-то новогоднее; со второго по четвертый тянулись офисы известных юристов, психологов, предпринимателей и других общественных паразитов.
Михалыч поднялся на третий этаж и прошел по тихим коридорам. Его ждала серая дверь с электронным замком и металлическими буквами.
СМОРОГДИН В.В.
ДМН.
ПН-ВТ
Был вторник, но на стук никто не ответил. Соседи по этажу заявили, что видели Сморогдина за последние полгода пару раз да и то лишь с зайцем и авокадо.
Михалыч побродил туда-сюда, постучал снова. Подождал еще, а потом яростно потер лапы друг об друга.
– Один поросёнок разжег костёр, второй запустил атомную станцию. Третий плотину купил на реке, а четвёртый…
Медведь коснулся замка и содрогнулся от статического разряда. Голубая молния забегала между лапой и дверью, пошел дымок, где-то щелкнуло.
– Тоже мне, прогресс.
Приемная врача оказалась крохотной, как тюремный карцер, но занятно обставленной: ярко-красная мебель, полированный столик с пачкой прошлогодних журналов, бюст уродливой обезьяны в медицинской шапке. Пахло натуральной кожей, пылью. Полы застилал двухцветный линолеум, серебристо-зеленый, на котором можно было играть в шахматы. Казалось, владельцы очень хотели произвести впечатление, но плохо понимали, как это сделать и где найти деньги.
В барочном зеркале обнаружился медведь с вставшей дыбом шерстью, как и следовало после удара током. Михалыч причесался, потом вытряхнул мусорную корзину: в ней нашёлся только порванный договор на оплату медицинских услуг, подписанный Зубовым. Несколько строк в договоре подчеркнули. Приглядевшись, Михалыч обнаружил в подчёркнутых предложениях пару орфографических и пару грамматических ошибок и живо представил высокомерную заячью морду, владелец которой отказывается заверять документы, пока все запятые не будут расставлены по местам.
