Андрей Посняков
Довмонт. Князь-меч
Девушка опустила ресницы и, чмокнув князя в губы, взяла его за руку:
– Ну, пошли? Да… а кто следит-то?
– Да уж не кто попало, не бойся, – покивал князь. – Гинтарс – вернейший мой человек.
– А! Тот красавчик литвин…
– Но-но! Не очень-то на людишек моих засматривайся.
На улице еще было темно, но восточный край неба уже алел рассветом. Еще немного и станет светло, запоют ранние птахи, и первый луч солнца упрется в слюдяные окна хором.
– Я отворю ворота, мой князь, – верный Гинтарс возник из темноты, неслышно, как оборотень.
Разбойница вздрогнула и тут же улыбнулась, сверкнула глазищами из-под мохнатой, натянутой на самый лоб шапки:
– Здрав будь, отроче.
– И ты будь здрава, дева.
Литовец вежливо поклонился и принялся лично отодвигать тяжелый воротный засов. Конечно, стража была в курсе дела, но так, поверхностно: мол, кого-то надобно выпустить без лишних слов. Кого именно – им знать было не надо, хватало и Гинтарса. Сей верный ратный слуга уже был пожалован князем землицей и званием сотника. С того момента, как Довмонт – тогда еще Даумантас – впервые увидел парня еще совсем мальчишкою, прошло уже около четырех лет. За это время Гинтарс вырос, раздался в плечах и вытянулся… но по-прежнему оставался все тем же добрым и преданным парнем с копною светлых волос и горящим взором больших светло-голубых глаз.
На траве уже выпала роса. По светлеющему небу побежали сизые облака, подул ветер, и Довмонт заботливо запахнул на Рогнеде плащ.
– Смотри, не простудись, девица.
– Уж как-нибудь. Прощай.
– Прощай…
Одарив на прощание улыбкою, разбойница скрылась в ночи… и тотчас где-то за углом, за длинной оградою, заржали кони. Послышался стук копыт…
– Уехала, – улыбнулся князь. – Ну, в добрый путь…
Князь… Аспирант Игорь Викторович Ранчис, петербуржец с литовскими корнями… именно им и был когда-то кунигас Даумантас, псковский князь Довмонт. С помощью языческих литовских жрецов сознание Игоря перенеслось далеко в прошлое, дабы уничтожить проклятье Миндовга, вплотную касавшееся семьи Ранчисов.
Довмонт принял крещение – только имя Христа могло справиться с языческими проявлениями сознания. Только как христианин, Игорь смог сохранить свой разум… ставший частью сознания Довмонта. Навсегда. Без всякой надежды на возвращение. Более того – именно это и сняло проклятье Миндовга. Там, в том мире, все остались живы. И Лаума, сестра, и юная красавица Ольга… невеста… а теперь уже – и жена.
* * *
Кирилл Осетров, верный человек Степана-тиуна, начал свой сыск с небольшого торжища, что притулилось на самом краю Застенья, невдалеке от высокой крепостной стены, выстроенной недавно по приказанию князя и с одобрения веча. Вообще-то во Пскове имелся и большой рынок, где, окромя русских торговых гостей, бойко торговали и купцы из Риги, Ревеля, Дерпта. На запад из Пскова шли караваны с мехом, медом, воском, кожей, щетиной, салом, льном и многим другим. Иноземные же купцы везли в Псков золото, серебро, медь, олово, свинец, сукно, полотна, драгоценные камни, вина, пергамент… Но это все – большая ярмарка, далеко не каждый день бывала. На каждый же день – вот, торжище. Кому пироги, кому квас, кому зелень. Уже и ягоды и первые грибы пошли – ими торговали мальчишки. Просили недорого, Кирилл остановился прицениться, завел разговор.
Про друзей убитых отроков отце их, Еремей-охоник, ничего толком сказать не мог, как ни пытался Степан вытянуть из него хоть какие-то сведения. Да и до отроков ли ему? Главный ловчий – голова забот полна. То же и жена его новая – ничего толкового не поведала. Прежняя же супруга охотника, Лося с Кабаном мать, померла еще лет десять назад.
Так что: никто – ничего. И что делать? Ходить по соседям, выспрашивать – не во всякий дом чужого человека пустят, да и злодеев можно спугнуть. Вдруг да они тоже недобитого Кольшу выискивают? Оченно может статься! Кирилл Осетров хоть и молодой еще был, да ушлый, понимал – не все лиходеи дураки, попадаются иногда и умные. Редко, но бывает. По большому-то счету – да, злодейства все по-глупому совершались. Нагло ограбят кого или охальники завлекут девку в толоки – снасильничают вшестером, потом и проговорятся, не выдержат. А как же – охота ж похвастать, какие, мол, мы молодцы! Между тем город слухами полнится, и по слухам этим охальников отыскать проще простого.
Вот и сейчас помощник тиуна сильно надеялся на людскую молву. Не на взрослую молву – на ребячью. Ну, кому еще-то отроки сопливые интересны?
– Грибы-то, отроче, случайно, не на Гнилом мысу собирали? – тщательно перебирая крепенькие подосиновики, прищурился молодой человек.
– Не-а, не на Гнилом. Не на Гнилом, а… – продавец, босоногий мальчишка с копной соломенно-желтых волос, поковырял пальцем в носу и прищурился. – А ты почто, челочек, спрашиваешь? Сам хочешь набрать?
– Да некогда мне по грибам. – Бледное лицо сыскаря презрительно скривилось. – По лесам да болотам шастать – еще чего не хватало!
Тут Кирилл словно бы невзначай, от жары будто бы, распахнул верхнюю одежку – простую холщовую свиту, какие обычно носили простые люди – всякие там подмастерья, смерды да рядовичи-закупы. Однако же под холщовой свитой оказалась длинная верхняя рубаха доброго немецкого сукна с богатой вышивкой по вороту, рукавам и подолу, да еще с парчовыми вставками-клиньями. О-очень недешевая рубаха, к слову сказать! Сыскной специально так одевался: покажет рубаху – знатен, богат! А накинет на плечи свиту – простолюдин простолюдином. Чтоб людей-то разговорить, кем только не прикинешься. Люди-то, они разные, разный к ним и подход.
Увидав богатый наряд, парнишка поспешно поклонился:
– Ой, дяденька! Ты, поди, боярин? И сам-то… на торг…
– Не боярин я. Приказчик у гостя заморского, – отмахнулся Кирилл. – А покупать все люблю сам. Так откель, говоришь, грибы?
– С Синего болота. Там, за Псковой-рекой…
– Знаю я, где Синее болото, – пригладив редкую сивенькую бородку, сыскной скривил тонкие губы. – Там Еремеевы братцы захаживали… раньше все они мне грибы продавали. Чегой-то нынче братовьев не видать? Потому я и к тебе…
При этих словах отрок ахнул:
– Ой, господине! Убили Еремеевых-то! Живота лишили и съели. Одни косточки в лесу за Великой нашли!
– О как! – услыхав такое, помощник тиуна несколько опешил. – Съели, говоришь? Интересно, кто же?
– Знамо, кто, – мальчик испуганно оглянулся по сторонам и, хлопнув серыми глазенками, понизил голос: – Людоеды!
– Людоеды?!
– С недавних пор где-то за Великой они завелись. Целая шайка, – сверкая глазами, шепотом продолжал отрок. – Говорят, детей воруют да девок молодых. И на лодке – за реку, а там… Ужас один, прости, Господи! – Мальчишка перекрестился на деревянную маковку видневшейся невдалеке церкви.
Другой бы эти дурацкие байки просто откинул, не обратил бы внимания… но только не Осетров Кирилл! Уже достаточно опытный в сыскном деле, молодой человек хорошо понимал – дыма без огня не бывает. Раз болтают, значит, что-то такое есть. Ну, не людоеды, конечно – голода уж лет пять как, слава богу, нет… Однако людокрады – очень даже запросто! Крадут молодых девок, парней да продают втихаря тем же новгородским купцам. В Новгороде-то Великом – самое большое живого товара торжище. Правда, недешево – заморские купцы приезжают из далеких полуденных стран, всякие там персияне и прочие. Значит, людокрады… Снова, что ль, завелись? Ведь в прошлое лето только целую шайку словили. И вот – опять. Надо все обстоятельно обсказать тиуну… да еще подразузнать… впрочем, это позже…
– Так эти-то, Еремеевых-грибников, одних только и съели?
Отрок опять ахнул, округлил глаза:
– В том-то и дело, что не одних. И дружка их – Микитку Овруча – тоже! До последней косточки все обглодали.
– Только его одного? – хитро прищурился сыскной. – У них же дружков много было.
– Да немного, – парнишка покачал головой. – Они завсегда втроем гужевались. Еремеевы да Микитка. Микитка – за главного.
– Втроем, говоришь?
– Ага. Втроем.
– А мелкий такой… Кольша? – помощник тиуна изобразил на лице самую широкую и дружелюбную улыбку. – Неужто не помнишь, а? Ну, Кольша…
– Да не знаю я никакого Кольши! Они все втроем ходили… Не, не было больше у них в дружках никого.
– Ну, как же! – не отставал Кирилл. – Мелкий такой хрюндель… голодный вечно, все грыз – то ногти, то ложку… то какой-нибудь плесневелый сухарь…
– Голодный? Ногти грыз?
Судя по вспыхнувшим глазам отрока, сыскной все же напал на след!
– А-а-а! Вот вы про кого, господине… Есть такой, да – мелкий, голодный, лопоухий. Все его Шмыгай Нос кличут. А уж Кольша он там или кто – я не ведаю. Приставучий, гад, привязчивый… Ко всем напрашивался – возьмите с собой поиграть или там, по грибы да за рыбой… Крал по мелочи, особенно – чего покушать… Змееныш!.. Что вы, говорите, господине? Ой, не знаю я, где он живет… Хотя нет. Знаю! Он как-то про Мордуху-вдову говорил…
* * *
В Троицком храме уже начинали звонить к обедне, когда молодой растрепанный парень в длинной суконной рубахе и остром, заломленном назад колпаке неспешно спустился к пристани и, заложив руки за спину, принялся глазеть на немецкие барки. Ярмарки сегодня не было, но зеваки на берегу имелись. Кто принес чего по мелочи – выменять на какой-нибудь товар, чтоб подешевле, кто просто так – любопытничал. Таких было немного, всего-то с дюжину человек, день-то стоял не воскресный – обычный, так что все в трудах… впрочем, не все – вот ведь зеваки-то брались откуда-то!
Хотя… не простые это оказались зеваки. Как только с немецкой барки сошла по дощатым мосткам парочка приказчиков, тонконогих, в смешных кургузых кафтанах и круглых суконных шапках, так зеваки тут же бросились к мосткам, закричали, перебивая друг друга:
– Уважаемый герр, у вас сурьмы не найдется?
– А сулемы?
– Я бы тотчас же и купил! О цене сговорились бы.
– И правда – чего вам потом на солнцепеке стоять? Может, и не купит никто вашу сулему.
Не простые это были зеваки – «кокошники», так их на Пскове прозвали. Сии ушлые молодые люди промышляли девичьим да женским товаром, не артелью – сами по себе. «Кокошниками» их прозвали от девичьего головного убора – кокошника, одеваемого обычно по праздникам. Впрочем, основными потребителями их товара были вовсе не юные девушки, а знатные – и не очень – женщины, многие в возрасте весьма солидном, подкатывающем годам к тридцати. Молодость безвозвратно уходила, и увядающая красота остро нуждалась в косметических средствах, всяких там притираниях, благовониях, румянах, белилах, сурьме. Чем старше дама – тем больше она красилась! А все эти средства стоили ой как недешево, к тому же в их состав входили ядовитые соединения: соли свинца и сернистая ртуть (киноварь). Для выведения же с тела волос модницы использовали негашеную известь! Постепенно на коже появлялись тёмные пятна, их нужно было замазывать, требовалось еще больше косметических средств.
Это все – о коже. Что же касаемо бровей да ресниц – то и там дело обстояло ничуть не лучше. Их чернили смесью из жира, масла и ядовитой сурьмы. Брови приобретали роскошный чёрный цвет, завлекающе блестела сурьма… Обрекая модниц на медленную, но верную смерть! Температура, боль в животе, тошнота и бессонница объяснялись обычно сглазом или порчей…
Вот только Довмонт-князь – Игорь Ранчис – в порчу да сглаз не верил, а вот в ядовитые вещества – вполне. Потому в прошлое лето убедил вече издать указ о почти полном запрете на торговлю всеми этих убийственными излишествами, чем вызвал на себя гнев многих боярских и купеческих жен. Противу женской красоты выступил – о как! Церковь, конечно, поддержала, святыне отцы и раньше-то эти белила-румяна-сурьму не жаловали. И безуспешно боролись.
А бороться было с чем! Сернистая ртуть входила и в румяна, и в краску для волос, ртутная сулема считалась непременным компонентом средства для смягчения кожи. Даже белый мышьяк – и тот употребляли «для аппетита» и мягкости кожи! Под воздействием свинца портились, желтели и гнили зубы, изо рта иной боярыни несло, словно из нужника. На этот случай ушлые «кокошники» предлагали мятные лепешечки, гвоздику и кардамон, местные же знахари продавали мел и кору дуба для чистки зубов. Впрочем, существовал и более радикальный способ – просто-напросто отбелить зубы ртутью! Результат – ослепительный! Только вот через пару месяцев от зубов оставались лишь гнилые пеньки.
С высокой смертностью женщин Довмонт боролся, как мог. Иное дело, что указ был введен в действие не так давно, и многие его нарушали. Опять же, появились мелкие спекулянты – «кокошники», до которых покуда не доходили руки.
Ага! Вот «кокошники» легко завлекли приказчиков! Словно малых детей какой-нибудь вкусняшкой. Правда, немцы не очень-то и сопротивлялись… да и не пустые с барки сошли – с мешками. Зашли за амбар – там уж торговлишка пошла вовсю!
– Сулему, сулему возьму – даю две белки!
– А я – три! Не слушай его, герр!
Между прочим, кричали «кокошники» по-немецки, на том его диалекте, что был в ходу в ливонских городах типа Риги, Ревеля или Дерпта.
– Белила, белила есть? А сурьма?
– А мне киноварь, киновари бы. Три куницы дам! Или могу – пфеннигами…
– О, я, я… Пфенниг!
Обработали приказчиков быстро. Парень в остром колпаке – звали его Семеном – и глазом моргнуть не успел, как довольные «кокошники» поспешно убрались с пристани прочь, завидев появившихся на берегу стражников.
Быстро подсчитав выручку, немцы направились в город… Семен их тут же догнал, улыбнулся:
– Гутен таг, мейне геррен!
– О! Гутен таг. Вы, к сожалению, уже опоздали, молодой человек.
– Да я не за сурьмой, – парень сдвинул колпак на затылок. – Я просто спросить хотел: не прибыл ли нынче мой старый друг, Ганс Меллинг из Дерпта?
– Ганс Меллинг? – приказчики переглянулись, задумались. – Гм…
– Он мог быть на отставшей барке, – помог немцам Семен… как научил тиун Степан, начальник.
– На тех судах, что пришли ночью, я уже спрашивал. Не нашел дружка своего, увы…
– А! Так тебе на «Красную корову» надо. Она там отстала… а потом и побоялись дальше в темноте плыть, утром только явились. Шкипера зовут Йост Заммель. Йост Заммель из Ревеля.
Со шкипером Семен говорить пока не стал; поболтал, с приказчиками, с матросами. Вернее сказать – попытался, больно уж нелюдимым оказался экипаж «Красной коровы»! Суденышко небольшое – двадцать матросов-гребцов, пара приказчиков да сам шкипер. Матросы лениво удили с борта рыбу, но особенной разговорчивостью не отличались.
– Ганс Меллинг? Ты слыхал про такого, Курт?
– Нет.
– Вот и я нет. Не, не знаем такого. Что-что? Да, припозднились, вынуждены были ночевать у излучины. Там, в камышах отстоялись, а как рассвело – в Плескау пришли.
Стояли в камышах, да. И того – не более. Ничего подозрительного, что ж. Однако ж тиуну во всех подробностях доложить надо.
* * *
Сыскарей лично Довмонт не слушал – на то тиун Степан имелся. Тот уж и доложил князю. Впрочем, особенно-то докладывать было нечего. Ну да, была немецкая барка. Припозднились купцы, встали на реке – выжидали. Бывает, чего уж. В чем криминал? А ни в чем. Какое отношение они имеют к убийству отроков? Да, судя по всему, никакого. Других, других надо искать!
Князь и сам уже не помнил, с чего бы вдруг он стал подозревать отставшую барку? Наверно, инстинктивно – потому что немцы, а от немцев, известно, всяких пакостей жди.
– Что ж касаемо Кольши, княже, – был такой паренек. У Мордухи-вдовы на усадьбе жил приживалом. Был, но сгинул.
– Как это сгинул? – отпив сбитня из большого серебряного кубка, уточнил князь. Тиуна он принимал по-простому, в малой горнице, площадью около тридцати квадратных саженей. – Пропал, что ли?
– Пропал… Но, князь, – перед этим на усадьбу вернулся! – погладив бородку, Степан поднял вверх большой палец. – Никому ничего не рассказывал, но весь трясся. Мордуха-вдова его к дьячку за маслом лампадным послала – он и пропал. Ушел, да не вернулся. С тех пор и нет.
– А что дьячок?
– Божится, что не дошел до него отрок сей.
– А…
– Нет, княже. Никто до нас к Мордухе не заходил, Кольшу этого не спрашивал. Мой человек проверил накрепко. Да… – тиун вдруг усмехнулся. – На Застенье про людоедов слух пошел. Дескать, отроков да отроковиц ловят да едят с жадностью. Вот и Еремеевых, мол, съели!
– Ого! – Довмонт всплеснул руками. – Съели, говоришь? Но ведь дыма без огня… Сам знаешь!
– Ведаю, княже. И мыслю так – людокрады в городе объявились. Ну, не в самом городе, скорей – в окрестностях, за Великой-рекой.
– За Великой-рекой…
Князь покривил губы и вновь потянулся к сбитню. Вчера посидели с боярами и верным Любартом. Выпили фряжского вина преизрядно, не побрезговали и медовухой, вот голова и потрескивала, – а сбитень помогал.
– Коли там… то мы их быстро разыщем, ага!
Степан не повел и бровью. Уж конечно, он знал о связи Довмонта с юной разбойницей Рогнедой, что держала в страхе весь правый берег Великой. Знал, но помалкивал. Так оно надежней.
Потянувшись, князь подошел к распахнутому оконцу, глянул на двор… Усмехнулся, увидев, как некий молодой увалень с бледным вытянутым лицом, распахнув холщовую свиту, подпирал спиною березу, искоса посматривая на крыльцо.
– Степан Иваныч, ну-ко, глянь… – псковской властелин обернулся. – Там твой человечек весь уже изнемог. Как его… Кириллов Осетр.
– Осетров Кирилл, – выглянул в оконце тиун. – Я его сюда не звал. Небось, сам что-то важное доложить хочет.
– Так пусть доложит, – Довмонт кликнул слуг. – Парня там, во дворе, позовите. Вон, у березы…
Явившись на зов, Кирилл Осетров сын с порога поклонился в пол. Волновался, еще бы – сам князь позвал. Надежа и опора Пскова!
– Ну, молви, – махнул рукой князь. – Только лоб не разбей.
Сыскной покрутил в руках шапку:
– К Мордухе-вдове с расспросами заявились. То мне челядин ее поведал, Онфим.
– Та-ак…
– Заявились, вызнали о пропаже и тут же ушли. Ушел. Ликом неприметен, борода пегая, рост небольшой, но широк в плечах. Одет по-простому: холщовая рубаха, порты, поршни. На поясе – нож.
– Да уж, – выслушав, хмыкнул тиун. – С таким приметами мы его сто лет искать будем.
Кирилл виновато помял в руках шапку:
– Уж, господине, что есть. Онфим-челядин сообщит, если что вдруг.
Людокрадами за рекой Великой (если они вообще там имелись) Довмонт решил заняться сам. Уж больно было щекотливое дело, вернее сказать – место. Шайка Рогнеды обитала именно там, «весь брег держала». Работорговлей юная атаманша вроде бы не промышляла… хотя кто ее знает? Чужая душа – потемки, особенно – душа разбойницы… честно-то сказать – не столь уж и чужая душа. Ну, вот такая Рогнеда? Добрая, запутавшаяся в жизни девчонка, много чего хлебнувшая на своем коротком веку. Уж так все сложилось, что, кроме как в шайке, этой зеленоглазой красотке другой дороги нет. Князь и хотел бы помочь – но как? Раве что выдать замуж за кого-нибудь из своих людей. Только вот за кого? Любарт с Гинтарсом женаты, остальные – кто что-то из себя представлял – тоже. Да и не за всякого Рогнеда пойдет, не всякого будет слушать. Да вообще никого слушать не будет! К свободе привыкла, чего уж. Ежели муж хоть словечко поперек молчит – братина в лоб полетит! А то – и не братина, а то – и сразу нож. Неуживчива Рогнедушка, и для спокойной семейной жизни, верно, не создана. С другой стороны, кто знает молодых дев? Они и сами-то себя не знают. Сегодня одного хотят, завтра – другого, послезавтра – третье. В данном случае не про мужиков речь… хотя и о них тоже.
Так вот. Рогнеду Довмонт собирался всячески прикрывать, как делал и раньше. И вовсе не потому, что та с ним спала. Могла бы и не спать. Просто князь почему-то знал, что неспособна зеленоглазая атаманша ни на какую подлость. На убийство – способна, на грабеж – так очень даже, а на подлость, предательство – нет. И это несмотря на то что ее-то саму предавали и продавали множество раз. Если б тогда, в Литве, Даумантас не выручил, не помог бежать из собственного же замка… где б была Рогнеда? Да на том свете уже.
Да что греха таить – Рогнеда сильно нравилась князю. Как и он ей… Однако никаких перспектив у такого союза не имелось. Как мог князь взять в жены лиходейку-разбойницу? Кто такая Рогнеда – все знали… или узнали бы. Так и сейчас приходилось скрывать греховную связь, которая новообращенного христианина Тимофея, как в крещении нарекли Даумантаса, почему-то не тяготила, да и юной красавице, похоже, вовсе не была в тягость.
Так что на поиски людокрадов «псковская надежа и опора» отправился самолично, прихватив с собой Степана-тиуна и двух его людей – юного сыскаря Семена с Кирилловым Осетром… тьфу – с Осетровым Кириллом. Ни у кого такая прыть Довмонта никаких подозрений не вызвала. Такие уж стояли времена, когда князья сплошь и рядом занимались теми – вроде бы обычными и простыми – делами, какие в более поздние эпохи владетельные особы, несомненно, поручили бы слугам. Да и не был псковский князь (как, впрочем, и новгородский) никакой владетельной особой. Боже упаси, не правил, а служил Псковской республике по мере своих сил. Военачальником, верховным судьей… и вот – организатором сыска. А кто же о безопасности горожан думать будет? Конечно, князь. Кому же еще-то? На то он и призван, на то – «защита и опора». От внешнего супостата псковичей защитить – хорошее дело, но и усмирить внутренних врагов – дело не менее важное. Чтоб жили люди спокойно, без страха. Чтоб не боялись за себя и детей, чтоб ночью спокойно на улицу могли выйти. Не только бояре – все.
Да и другие-то князья, вроде б и властелины, еще не вошли в подлый вкус самовластья, еще особенно себя не выделяли, свою стать не подчеркивали. Это много позже все началось, в пятнадцатом веке, в конце, с подачи ромейской бесприданницы-нищебродки Зойки – Софьи Палеолог, – ставшей благодаря папе римскому женой Ивана Васильевича, великого московского князя. Эта змея и стала на ухо Ивану петь, мол, ты же князь, Иван, да не простой – великий. Не какой-нибудь там Ванька-Иван, а Иоанн! Разницу понимать надо. И не надобно всех подряд бояр в гости звать, пусть в очереди стоят, записываются, да и поклоны как следует кладут, ломают шапки.
С тех пор и расползся, разлился византийский яд по всем русских землям… впрочем, и раньше еще великие владимирские князья от татар эту моду переняли. А чего же не перенять-то? Вон как удобно. Правило же известное, понятное и простое: я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Я – власть, лижите мне задницу до мозолей, а кто не лижет, тот власть не уважает, и вообще – подлый христопродавец и сам себе на уме гад!
Но вот не было еще так-то! Ни во Пскове, ни в Великом Новгороде – не было. Не родилась еще злоковарная ромейка Софья, не взяли еще Констатинополь-Царьград турки, да и Москва еще – в заскорузлых владимирских лесах самая поганая деревуха. Есть ли есть во вселенной какой-то край, то это вот он и есть. Вернее, был. Когда-то.
Ввиду всех этих рассуждений, Довмонт и не заботился никаким прикрытием своей деятельности. Все ведь про отроков убитых знали, и то, что сам князь лично убийц ищет – в том ничего такого необычного по тем временам не было. В конце концов – кому же еще-то?
Дабы простой народишко не смущать, Довмонт даже не одевался в простое платье. Он и так одежду носил простую. Ну, конечно, не в сермяге ходил, однако – такая вот суконная рубаха, такой плащ, как ныне на князе, у любого боярина средней руки сыщется, да и у купца – торгового гостя – тоже. У приказчика даже, чего там о купцах говорить.
О внешнем же виде – высокий, красивый, стройный, с мягкими светлыми волосами и такой же бородкой, со взглядом серо-стальным – речи вообще не шло. Да, средневековые люди отличались редкой памятью, в том числе – и на лица. Однако мало ли во Пскове стройных мужиков? Да пруд пруди. И все в большинстве своем – светлоглазые.
Потому и не опасался князь, что узнают… а и узнают – так что с того? Выехав со двора, особенно не таился, однако и не кричал на каждом углу – вот он я, князь псковский! Надежа, защита и опора.
Оставив коней на попечение воротной стражи, Довмонт и его люди спустились к пристани, однако на княжеской ладье не поплыли, а наняли у перевозчика скромную лодку… забавную такую ладейку, украшенную узорочьем и паволоками. На такой обычно дети боярские любили кататься.
– На тот берег отвезешь, пристанешь, где скажем, да подождешь.
Чернобородый мужик лодочник хмыкнул было презрительно – это еще кто тут распоряжается, еще не заплатив даже? Хмыкнул, да усмешка с губ испарилась тут же – узнал!
Рука сама собой к шапке рванулась:
– Ой… господине!
– Тихо! – цыкнул Довмонт. – Спокойно все спроворь, понял?
Лодочник закивал, побежал к ладейке, что-то крикнул гребцам – двум дюжим парнягам. Те засуетились, быстренько повыкидывали из ладьи всякий мусор.
Семен – он первым шагал – внезапно наклонился к воде… и вытащил потешную скоморошью личину – маску.
– Скоморохи, – подбежав, оглянулся на князя Кирилл Осетров.
– Ну-ну, – Довмонт скривил губы. – Начал, так договаривай.
– Я к тому, что скоморохи частенько отроцев беглых сманивают, – щурясь от отражавшегося в речной воде солнышка, быстро пояснил сыскной. – Не силой, конечно… но бывает и силой. Ежели отрок наш сам от чего-то бежать задумал – мог и к скоморошьей ватаге прибиться. Оченно даже мог.
– Умен, – скупо похвалив помощника, Степан искоса глянул на князя – вот, мол, какие у меня орлы-молодцы! Похвалил и сразу же повернулся к лодочнику. А того и спрашивать уже не надо было. Бородищу пригладил да отрапортовал:
– Сеночь бояричи со скоморохами катались. И с непотребными девками. Одна – Настасья Заваруха, другая – Олька Кривая нога, третья – Миленка Розова.
– Что, Миленка родила уже, что ли? – тиун Степан Иваныч не постеснялся обнаружить весьма близкое знакомство с предметом своей деятельности. Ну, а кого было стесняться-то? Князя, что ли? Так одно дело делали.
– Давно уже родила, еще на Пасху, – важно пояснил владелец резной ладьи.
Тиун покивал:
– А младенца, поди, придавила-приспала…
– Отчего ж придавила? Выращивает. Лебедушкой назвала. Дочку родила-то.
– Молоде-ец, – вслух подивился Степан. – Не знал, что Миленка такая… Ладно! Так что, княже, к скоморохам пойдем? Они ж, верно, где-нибудь на реке становищем встали?
– Там, там, на реке, – лодочник охотно указал рукой. – По течению, у плеса. Да я ж вас довезу вмиг! Прошу – пожалте.
Отвалив от пристани, ладейка так и поплыла вдоль берега, не выбираясь на середину реки. Видать, ловко управлявшийся кормовым веслом лодочник прекрасно знал все здешние мели.
Кибитки скоморохов виднелись за деревнями у самого плеса, невдалеке от утрамбованной возами дороги и луга со свежескошенным сеном. Сено сохло на летнем солнышке, еще не складывали стога, и запах стоял такой, что князь невольно закусил губу – больно уж сладко и славно пахло! Сухой травой, покосом… Родиной.
– Боярина Федора Скарабея землица, – выпрыгнув из ладьи, пояснил тиун. – Боярин прижимист. Не за просто так скоморохов пустил. Поди, выгодно.
Скоморохи варили уху, вкуснейший ее запах смешивался с запахом сена и росшей неподалеку смородины.
– Налимья? – подойдя, Довмонт кивнул на кипящий котелок.
– Присаживайся с нами, господине. Похлебаем. Ложка, чай, есть?
Староста бродячих мимов, потешников и музыкантов чем-то походил на цыгана… или на постаревшего музыканта, осколка хард-роковых групп семидесятых. Длинные темные патлы, кудлатая бородища почти до самых глаз – еще джинсов и черных очков не хватало.
– Ищете кого? – пригласив незваных гостей к костру, староста вовсе не намеревался тратить время даром. Лучше уж заранее расспросить, узнать…
– Да вы ешьте, ешьте! Рыбы еще наловим, наварим ушицы… хозяин разрешил.
– Скарабей-боярин? – присаживаясь, усмехнулся князь. – И много он с вас берет?
Скоморох спокойно зачерпнул деревянной лодкой ароматное варево, подул, попробовал… немножко посидел, блаженно щуря глаза, и только потом ответил:
– Сколько б ни брал – все его. Зато место удобное – и Плесков-град рядом, и на Изборск дорожка – вон. Да хлебайте вы, ватажники мои пока отдыхают. Вчерась наработались, ух! По всей реке слыхать было.
Рядом с кострищем, на свежесрезанной коре были аккуратно разложены ложки, некоторые – недавно вырезанные, светлые. Одна их таких – обгрызена, и, судя по зубам – грыз ребенок…
Уха и впрямь оказалась вкусная, налимья. Спутники князя не преминули усесться рядом, вестимо, с разрешения, и теперь тоже работали ложками, словно три дня не ели. Довмонт все подумывал, с чего бы начать расспросы, да вот беда, с таким-то вкуснейшим варевом никакие умные мысли в голову не лезли, не хотели – перебивала проклятая налимья уха!
Так ничего и не придумав, надежа и опора Пскова спросил прямо:
– Отрок с вами давно ль? Ну, этот… Кольша. Вон, ложка его.
– Ложка-то есть, – степенно покивал скоморох. – А самого отрока – нету. Сбежал! Вчерась еще уговаривался с нами в Изборск идти – и вот, видать, раздумал.
– Так вот, без ложки – сбежал? – не поверил тиун Степан Иваныч.
– Рыбу он ловить пошел, – послышался вдруг за спиной князя звонкий девичий голос. Оборачиваться не пришлось – к костру присела юная дева. Одета была просто – длинная рубаха из выбеленного холста с вышивкой, поверх подола – юбка-понева – два куска пестрой ткани, подпоясанные шнурком. Светлые волосы забраны тоненьким кожаным ремешком, симпатичное личико, большие голубые глаза… под рубахой явно проглядывала грудь – еще небольшая, не округлившаяся, с остренькими торчащими сосками. Однако вовсе не грудь юной красули сейчас привлекла внимание Довмонта – ожерелье! Янтарное ожерелье на шее. Откуда? Впрочем, это ж Псков, не глушь владимиро-суздальская! Балтика – почти что рядом.
– Глянутся бусы? – взяв одну из разложенных на куске коры ложек, девчонка потянулась к котлу.
– Красота! – улыбнулся князь. – Подарил кто?
– Да уж не украла! – хлебнув ушицы, задорно отозвалась красавица. – Я ж и на свирели, и на гудке… еще и плясать могу с бубенцами. Вчера вот наплясалась.
– Это Машенька наша, – представил девушку скоморох. – Маруся.
– Так ты вчера на ладейке плясала? – Степан Иваныч тоже вставил свое слово.
Маруся отмахнулась:
– Не-а, не на ладейке. На ладейке наши на дудках да бубнах играли, а плясала я на лугу. Невдалеке, там, где ромашки. Там и покос, а невдалеке – пристань рыбацкая. Там бусы и подарили. Парни плечистые шли, видать, к реке… остановились послушать… и бросили! Ну, право слово, бросили, Купавной клянусь. Видать, понравилось, как я плясала да пела.
– А нам можешь спеть? – подмигнул Довмонт. – Нет, ты поешь сначала…
– Угу…
Быстро дохлебав уху, Маруся поднялась на ноги, поймала брошенный старостой бубен…
