Андрей Платонов
Среди животных и растений
– Охота – либо глупость, либо бедность, Иван Алексеевич! – говорил ему отец (после исполнения сыну восемнадцати лет отец его начал называть по имени-отчеству). – Ты видал: сидит человек один с удочкой на озере, нанижет червяка и обманывает безумное животное в воде: стервец! А другой – взял ружье и пошел в чащу: никто, дескать, мне не нужен, живите себе без меня, а я один прокормлюсь, я один сам собой доволен… ему собака – друг; а не мы с тобой…
Когда Иван Алексеевич был мальчиком, отец ему показывал лица убитых зайцев и птиц – они были кроткие, и иногда даже умные, и есть их не хотелось, но потом приходилось.
Отец ел добытых животных и птиц экономно, разумно, приучая к тому же детей, чтобы погибший дар природы превращался в человеке в пользу, а не пропадал напрасно в отхожем месте. Он советовал приобретать из мяса и костей убитых не одну лишь сытость, но и хорошую душу, силу сердца и размышления. Если же не можешь брать из птицы или зверя его лучшее добро, а хочешь только напитаться, тогда ешь одну траву во щах или хлеб с тюрей. Отец считал, что зверь и птица – дорогие души на свете, и любовь к ним – это экономия.
Иван Алексеевич поднял ружье. Что-то пошевелилось в небольшой, ближней траве. Он прошел туда немного. Там показался маленький заяц, еще детеныш; он сидел почти по-человечески и быстро жевал травинку, помогая себе передними лапками, потом он утерся и стал часто дышать чистым, здоровым воздухом; он, наверно, утомился, добывая себе пропитание с малолетства: родители его, должно быть, погибли, и он живет один, сиротой. Охотника заяц не замечал или не понимал его значения. Оправившись, заяц скакнул и исчез. Иван Алексеевич не убил его: он слишком мал и почти бесполезен для пищи, и жалко, потому что он еще ребенок, а уже труженик. Пускай подышит.
Вскоре Иван Алексеевич вышел за поляну. Тот же мелкий, пухлый заяц-младенец рылся там лапками в земле, добывая себе какие-то корешки или оброненный, прошлогодний капустный лист. Он занимался заботой о своей жизни неутомимо, потому что ему надо было расти и есть хотелось беспрерывно. Поев то, что нашлось в земле, заяц немного опорожнился и начал играть со своим хвостиком, тремя лапками с четвертой, затем с остатком мертвой древесной коры, с кусочками своих испражнений и даже с пустым воздухом, ловя его передними ножками. Отыскав водяную лужу, заяц напился, осмотрелся вокруг влажными сознательными глазами, потом лег в стороне в ямку, свернулся в теплоту собственного тела и задремал. Он уже перепробовал все наслаждения жизни: ел, пил, дышал, осмотрел местность, почувствовал удовольствие, поиграл и уснул. Во сне ему тоже хорошо: животные часто, почти всегда, видят счастливые сны; их ум не может освободиться от впечатлений переживания жизни, он слаб и легко поддается обману воображения снящейся радости, потому что беспомощен и ничтожен во сне. Иван Алексеевич еще с детства помнит, как он с удивлением, осторожно рассматривал спящих собак, кошек и кур. Они жевали ртом, произносили блаженные звуки, иногда приоткрывали ослепшие от беспамятства глаза и снова закрывали их, шевелились, кутались в тепло своего тела и стонали от сладости своего существования.
Охотник подошел к маленькому зайцу, поднял его и положил себе за пазуху; заяц пискнул и не проснулся, он лишь еще больше свернулся и пригрелся к телу человека, хотя сам был парной и горячий.
* * *
На Лобской Горе, как созвездие бедных звезд, стояла деревня в четыре избушки. Одна изба топилась, из нее шел дым в воздух, а на крыше другой избы сидел человек, размером в половину самой избы, и смотрел оттуда на Онежское озеро, в далекое место. Человек на крыше был в больших годах, но бритый, с оскобленным тщательно лицом, как зажиточный или ученый. Он совмещал свое колхозное положение со службой в Академии Наук в качестве пункта – для измерения воды и бури. Сейчас он глядел на озеро, наблюдая там ветер, либо какие-то другие научные признаки и события. Иван Алексеевич тоже хотел бы иметь такую должность, но там бриться надо, писать и разговаривать…
