Андрей Платонов
Неизвестный цветок (сборник)

Ещё мама

– А я, когда вырасту, я в школу ходить не буду! – сказал Артём своей матери, Евдокии Алексеевне. – Правда, мама?

– Правда, правда, – ответила мать. – Чего тебе ходить!

– Чего мне ходить? Нечего! А то я пойду, а ты заскучаешь по мне. Не надо лучше!

– Не надо, – сказала мать, – не надо!

А когда прошло лето и стало Артёму семь лет от роду, Евдокия Алексеевна взяла сына за руку и повела его в школу. Артём хотел было уйти от матери, да не мог вынуть свою руку из её руки; рука у матери теперь была твёрдая, а прежде была мягкая.

– Ну что ж! – сказал Артём. – Зато я домой скоро приду! Правда, скоро?

– Скоро, скоро, – ответила мать. – Поучишься чуть-чуть и домой пойдёшь.

– Я чуть-чуть, – соглашался Артём. – А ты по мне дома не скучай!

– Не буду, сынок, я не буду скучать.

– Нет, ты немножко скучай, – сказал Артём. – Так лучше тебе будет, а то что! А игрушки из угла убирать не надо: я приду и сразу буду играть, я бегом домой прибегу.

– А я тебя ждать буду, – сказала мать, – я тебе оладьев нынче испеку.

– Ты будешь ждать меня? – обрадовался Артём. – Тебе ждать не дождаться! Эх, горе тебе! А ты не плачь по мне, ты не бойся и не умри смотри, а меня дожидайся!

– Да уж ладно! – засмеялась мать Артёма. – Уж дождусь тебя, милый мой, авось не помру!

– Ты дыши и терпи, тогда не помрёшь, – сказал Артём. – Гляди, как я дышу, так и ты.

Мать вздохнула, остановилась и показала сыну вдаль. Там, в конце улицы, стояла новая большая рубленая школа – её целое лето строили, – а за школой начинался тёмный лиственный лес. До школы отсюда ещё было далеко, до неё протянулся долгий порядок домов – дворов десять или одиннадцать.

– А теперь ступай один, – сказала мать. – Привыкай один ходить. Школу-то видишь?

– А то будто! Вон она!

– Ну иди, иди, Артёмушка, иди один. Учительницу там слушайся, она тебе вместо меня будет.

Артём задумался.

– Нету, она за тебя не будет, – тихо произнёс Артём, – она чужая.

– Привыкнешь, Аполлинария Николаевна тебе как родная будет. Ну, иди!

Мать поцеловала Артёма в лоб, и он пошёл далее один.

Отошедши далеко, он оглянулся на мать. Мать стояла на месте и смотрела на него. Артёму хотелось заплакать по матери и вернуться к ней, но он опять пошёл вперед, чтобы мать не обиделась на него. А матери тоже хотелось догнать Артёма, взять его за руку и вернуться с ним домой, но она только вздохнула и пошла домой одна.

Вскоре Артём снова обернулся, чтобы поглядеть на мать, однако её уже не было видно.

И пошёл он опять один и заплакал. Тут гусак вытянул шею из-за изгороди, крякнул и защемил клювом штанину у Артёма, а заодно захватил и живую кожу на его ноге.

Артём рванулся прочь и спасся от гусака. «Это страшные дикие птицы, – решил Артём, – они живут вместе с орлами».

На другом дворе были открыты ворота. Артём увидел лохматое животное с приставшими к нему репьями, животное стояло к Артёму хвостом, но всё равно оно было сердитое и видело его.

«Ктой-то это? – подумал Артём. – Волк, что ли?» Артём оглянулся в ту сторону, куда ушла его мать, – и не видать ли её там, а то этот волк побежит туда. Матери не было видно, она уже дома, должно быть, это хорошо, волк её не съест. Вдруг лохматое животное повернуло голову и молча оскалило на Артёма пасть с зубами. Артём узнал собаку Жучку.

– Жучка, это ты?

– Р-р-р! – ответила собака-волк.

– Тронь только! – сказал Артём. – Ты только тронь! Ты знаешь, что тебе тогда будет? Я в школу иду. Вон она виднеется!

– М-м-м, – смирно произнесла Жучка и шевельнула хвостом.

– Эх, далече ещё до школы! – вздохнул Артём и пошёл дальше.

Кто-то враз и больно ударил Артёма по щеке, словно вонзился в неё, и тут же вышел вон обратно.

– Это ктой-то ещё? – напугался было Артём. – Ты чего дерёшься, а то я тебе тоже… Мне в школу надо. Я ученик – ты видишь!

Он поглядел вокруг, а никого не было, один ветер шумел павшими листьями.

– Спрятался? – сказал Артём. – Покажись только!

На земле лежал толстый жук. Артём поднял его, потом положил на лопух.

– Это ты на меня из ветра упал. Живи теперь, живи скорее, а то зима настанет.

Сказавши так, Артём побежал в школу, чтобы не опоздать. Сначала он бежал по тропинке возле плетня, да оттуда какой-то зверь дыхнул на него горячим духом и сказал: «Ффурфурчи!»

– Не трожь меня: мне некогда! – ответил Артём и выбежал на середину улицы.

На дворе школы сидели ребята. Их Артём не знал, они пришли из другой деревни, должно быть, они учились давно и были все умные, потому что Артём не понимал, что они говорили.

– А ты знаешь жирный шрифт? Ого! – сказал мальчик из другой деревни.

А ещё двое говорили:

– Нам хоботковых насекомых Афанасий Петрович показывал!

– А мы их прошли уже. Мы птиц учили до кишок!

– Вы до кишок только, а мы всех птиц до перелёта проходили.

«А я ничего не знаю, – подумал Артём, – я только маму люблю! Убегу я домой!»

Зазвенел звонок. На крыльцо школы вышла учительница Аполлинария Николаевна и сказала, когда отзвенел звонок:

– Здравствуйте, дети! Идите сюда, идите ко мне.

Все ребята пошли в школу, один Артём остался во дворе.

Аполлинария Николаевна подошла к нему:

– А ты чего? Оробел, что ли?

– Я к маме хочу, – сказал Артём и закрыл лицо рукавом. – Отведи меня скорее ко двору.

– Нет уж, нет! – ответила учительница. – В школе я тебе мама.

Она взяла Артёма под мышки, подняла к себе на руки и понесла.

Артём исподволь поглядел на учительницу: ишь ты, какая она была, – она была лицом белая, добрая, глаза её весело смотрели на него, будто она играть с ним хотела в игру, как маленькая. И пахло от неё так же, как от матери, тёплым хлебом и сухою травой.

В классе Аполлинария Николаевна хотела было посадить Артёма за парту, но он в страхе прижался к ней и не сошёл с рук. Аполлинария Николаевна села за стол и стала учить детей, а Артёма оставила у себя на коленях.

– Эк ты, селезень толстый какой на коленях сидит! – сказал один мальчик.

– Я не толстый! – ответил Артём. – Это меня орёл укусил, я раненый.

Он сошёл с коленей учительницы и сел за парту.

– Где? – спросила учительница. – Где твоя рана? Покажи-ка её, покажи!

– А вот тута! – Артём показал ногу, где гусак его защемил.

Учительница оглядела ногу.

– До конца урока доживёшь?

– Доживу, – обещал Артём.

Артём не слушал, что говорила учительница на уроке. Он смотрел в окно на далёкое белое облако; оно плыло по небу туда, где жила его мама в родной их избушке. А жива ли она? Не померла ли от чего-нибудь – вот бабушка Дарья весною враз померла, не чаяли, не гадали. А может быть, изба их без него загорелась, ведь Артём давно из дому ушёл, мало ли что бывает.

Учительница видела тревогу мальчика и спросила у него:

– А ты чего, Федотов Артём, ты чего думаешь сейчас? Почему ты меня не слушаешь?

– Я пожара боюсь, наш дом сгорит.

– Не сгорит. В колхозе народ смотрит, он потушит огонь.

– Без меня потушат? – спросил Артём.

– Без тебя управятся.

После уроков Артём первым побежал домой.

– Подожди, подожди, – сказала Аполлинария Николаевна. – Вернись назад, ты ведь раненый.

А ребята сказали:

– Эк, какой – инвалид, а бегает!

Артём остановился в дверях, учительница подошла к нему, взяла его за руку и повела с собою. Она жила в комнатах при школе, только с другого крыльца. В комнатах у Аполлинарии Николаевны пахло цветами, тихо звенела посуда в шкафу, и всюду было убрано чисто, хорошо.

Аполлинария Николаевна посадила Артёма на стул, обмыла его ногу тёплой водой из таза и перевязала красное пятнышко – щипок гусака – белой марлей.

– А мама твоя будет горевать! – сказала Аполлинария Николаевна. – Вот горевать будет!

– Не будет! – ответил Артём. – Она оладьи печёт!

– Нет, будет. Эх, скажет, зачем Артём в школу нынче ходил? Ничего он там не узнал, а пошёл учиться, значит, он маму обманул, значит, он меня не любит, скажет она и сама заплачет.

– И правда! – испугался Артём.

– Правда. Давай сейчас учиться.

– Чуть-чуть только, – сказал Артём.

– Ладно уж, чуть-чуть, – согласилась учительница. – Ну, иди сюда, раненый.

Она взяла его к себе на руки и понесла в класс. Артём боялся упасть и прильнул к учительнице. Снова он почувствовал тот же тихий и добрый запах, который он чувствовал возле матери, а незнакомые глаза, близко глядевшие на него, были несердитые, точно давно знакомые. «Не страшно», – подумал Артём.

В классе Аполлинария Николаевна написала на доске одно слово и сказала:

– Так пишется слово «мама». – И велела писать эти буквы в тетрадь.

– А это про мою маму? – спросил Артём.

– Про твою.

Тогда Артём старательно начал рисовать такие же буквы в своей тетради, что и на доске. Он старался, а рука его не слушалась; он ей подговаривал, как надо писать, а рука гуляла сама по себе и писала каракули, не похожие на маму. Осерчавши, Артём писал снова и снова четыре буквы, изображающие «маму», а учительница не сводила с него своих радующихся глаз.

– Ты молодец! – сказала Аполлинария Николаевна. Она увидела, что теперь Артём сумел написать буквы хорошо и ровно.

– Ещё учи! – попросил Артём. – Какая это буква: вот такая – ручки в бочки?

– Это Ф, – сказала Аполлинария Николаевна.

– А жирный шрифт что?

– А это такие вот толстые буквы.

– Кормлёные? – спросил Артём. – Больше не будешь учить – нечему?

– Как так «нечему»? Ишь ты какой! – сказала учительница. – Пиши ещё!

Она написала на доске: «Родина».

Артём стал было переписывать слово в тетрадь, да вдруг замер и прислушался.

На улице кто-то сказал страшным заунывным голосом: «У-у!», а потом ещё раздалось откуда-то, как из-под земли: «Н-н-н!»

И Артём увидел в окне чёрную голову быка. Бык глянул на Артёма одним кровавым глазом и пошёл к школе.

– Мама! – закричал Артём.

Учительница схватила мальчика и прижала его к своей груди.

– Не бойся! – сказала она. – Не бойся, маленький мой. Я тебя не дам ему, он тебя не тронет.

– У-у-у! – прогудел бык.

Артём обхватил руками шею Аполлинарии Николаевны, а она положила ему свою руку на голову.

– Я прогоню быка.

Артём не поверил.

– Да. А ты не мама!

– Мама!.. Сейчас я тебе мама!

– Ты ещё мама? Там мама, а ты ещё, ты тут.

– Я ещё. Я тебе ещё мама!

В классную комнату вошёл старик с кнутом, запылённый землёй; он поклонился и сказал:

– Здравствуйте, хозяева! А что, нету ли кваску испить либо воды? Дорога сухая была…

– А вы кто, вы чьи? – спросила Аполлинария Николаевна.

– Мы дальние, – ответил старик. – Мы скрозь идём вперед, мы племенных быков по плану гоним. Слышите, как они нутром гудят? Звери лютые!

– Они вот детей могут изувечить, ваши быки! – сказала Аполлинария Николаевна.

– Ещё чего! – обиделся старик. – А я-то где? Детей я уберегу!

Старик пастух напился из бака кипячёной воды – он полбака выпил, – вынул из своей сумки красное яблочко, дал его Артёму. «Ешь, – сказал, – точи зубы», – и ушел.

– А ещё у меня есть ещё мамы? – спросил Артём. – Далеко-далеко, где-нибудь?

– Есть, – ответила учительница. – Их много у тебя.

– А зачем много?

– А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина – ещё мама тебе.

Вскоре Артём пошёл домой, а на другое утро он спозаранку собрался в школу.

– Куда ты? Рано ещё, – сказала мать.

– Да, а там учительница Аполлинария Николаевна! – ответил Артём.

– Ну что ж, что учительница. Она добрая.

– Она, должно, уже соскучилась, – сказал Артём. – Мне пора.

Мать наклонилась к сыну и поцеловала его на дорогу.

– Ну, иди, иди помаленьку. Учись там и расти большой.

Корова

Серая степная корова черкасской породы жила одна в сарае. Этот сарай, сделанный из выкрашенных снаружи досок, стоял на маленьком дворе путевого железнодорожного сторожа. В сарае, рядом с дровами, сеном, просяной соломой и отжившими свой век домашними вещами – сундуком без крышки, прогоревшей самоварной трубой, одежной ветошью, стулом без ножек, – было место для ночлега коровы и для ее жизни в долгие зимы.

Днем и вечером к ней в гости приходил мальчик Вася Рубцов, сын хозяина, и гладил ее по шерсти около головы. Сегодня он тоже пришел.

– Корова, корова, – говорил он, потому что у коровы не было своего имени, и он называл ее, как было написано в книге для чтения. – Ты ведь корова!.. Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет.

У коровы был теленок – бычок; он вчерашний день подавился чем-то, и у него стала идти изо рта слюна и желчь. Отец побоялся, что теленок падет, и повел его сегодня на станцию – показать ветеринару.

Корова смотрела вбок на мальчика и молчала, жуя давно иссохшую, замученную смертью былинку. Она всегда узнавала мальчика, он любил ее. Ему нравилось в корове все, что в ней было, – добрые теплые глаза, обведенные темными кругами, словно корова была постоянно утомлена или задумчива, рога, лоб и ее большое худое тело, которое было таким потому, что свою силу корова не собирала для себя в жир и в мясо, а отдавала ее в молоко и в работу. Мальчик поглядел еще на нежное, покойное вымя с маленькими осохшими сосками, откуда он кормился молоком, и потрогал крепкий короткий погрудок и выступы сильных костей спереди.

Посмотрев немного на мальчика, корова нагнула голову и взяла из корыта нежадным ртом несколько былинок. Ей было некогда долго глядеть в сторону или отдыхать, она должна жевать беспрерывно, потому что молоко в ней рожалось тоже беспрерывно, а пища была худой, однообразной, и корове нужно с нею долго трудиться, чтобы напитаться.

Вася ушел из сарая. На дворе стояла осень. Вокруг дома путевого сторожа простирались ровные, пустые поля, отрожавшие и отшумевшие за лето и теперь выкошенные, заглохшие и скучные.

Сейчас начинались вечерние сумерки; небо, покрытое серой прохладной наволочью, уже смежалось тьмою; ветер, что весь день шевелил остья скошенных хлебов и голые кусты, омертвевшие на зиму, теперь сам улегся в тихих, низких местах земли и лишь еле-еле поскрипывал флюгаркой на печной трубе, начиная песнь осени.

Одноколейная линия железной дороги пролегла невдалеке от дома, возле палисадника, в котором в эту пору уже все посохло и поникло – и трава и цветы. Вася остерегался заходить в огорожу палисадника: он ему казался теперь кладбищем растений, которые он посадил и вывел на жизнь весной.

Мать зажгла лампу в доме и выставила сигнальный фонарь наружу, на скамейку.

– Скоро четыреста шестой пойдет, – сказала она сыну, – ты его проводи. Отца-то что-то не видать… Уж не загулял ли?

Отец ушел с теленком на станцию, за семь километров, еще с утра; он, наверно, сдал ветеринару теленка, а сам на станционном собрании сидит, либо пиво в буфете пьет, либо на консультацию по техминимуму пошел. А может быть, очередь на ветпункте большая и отец ожидает. Вася взял фонарь и сел на деревянную перекладину у переезда. Поезда еще не было слышно, и мальчик огорчился; ему некогда было сидеть тут и провожать поезда: ему пора было готовить уроки к завтрашнему дню и ложиться спать, а то утром надо рано подниматься. Он ходил в колхозную семилетку за пять километров от дома и учился там в четвертом классе.

Вася любил ходить в школу, потому что, слушая учительницу и читая книги, он воображал в своем уме весь мир, которого он еще не знал, который был вдали от него. Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки – Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане – все это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним. Но он еще нигде не успел побывать: родился он здесь же, где жил и сейчас, а был только в колхозе, в котором находилась школа, и на станции. Поэтому с тревогой и радостью он всматривался в лица людей, глядящих из окон пассажирских поездов, – кто они такие и что они думают, – но поезда шли быстро, и люди проезжали в них не узнанными мальчиком на переезде. Кроме того, поездов было мало, всего две пары в сутки, а из них три поезда проходили ночью.

Однажды, благодаря тихому ходу поезда, Вася явственно разглядел лицо молодого задумчивого человека. Он смотрел через открытое окно в степь, в незнакомое для него место на горизонте и курил трубку. Увидев мальчика, стоявшего на переезде с поднятым зеленым флажком, он улыбнулся ему и ясно сказал: «До свиданья, человек!» – и еще помахал на память рукою. «До свиданья, – ответил ему Вася про себя, – вырасту, увидимся! Ты доживи и обожди меня, не умирай!» И затем долгое время мальчик вспоминал этого задумчивого человека, уехавшего в вагоне неизвестно куда; он, наверное, был парашютист, артист, или орденоносец, или еще лучше, так думал про него Вася. Но вскоре память о человеке, миновавшем однажды их дом, забылась в сердце мальчика, потому что ему надо было жить дальше и думать и чувствовать другое.

Далеко – в пустой ночи осенних полей – пропел паровоз. Вася вышел поближе к линии и высоко над головой поднял светлый сигнал свободного прохода. Он слушал еще некоторое время растущий гул бегущего поезда и затем обернулся к своему дому. На их дворе жалобно замычала корова. Она все время ждала своего сына – теленка, а он не приходил. «Где же это отец так долго шатается! – с недовольством подумал Вася. – Наша корова ведь уже плачет! Ночь, темно, а отца все нет».

Паровоз достиг переезда и, тяжко проворачивая колеса, дыша всею силой своего огня во тьму, миновал одинокого человека с фонарем в руке. Механик и не посмотрел на мальчика, – далеко высунувшись из окна, он следил за машиной: пар пробил набивку в сальнике поршневого штока и при каждом ходе поршня вырывался наружу. Вася это тоже заметил. Скоро будет затяжной подъем, и машине с неплотностью в цилиндре тяжело будет вытягивать состав. Мальчик знал, отчего работает паровая машина, он прочитал про нее в учебнике по физике, а если бы там не было про нее написано, он все равно бы узнал о ней, что она такое. Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют. Поэтому он не обиделся на машиниста, когда тот проехал мимо и не поглядел на его фонарь; у машиниста была забота о машине, паровоз может стать ночью на долгом подъеме, и тогда ему трудно будет стронуть поезд вперед; при остановке вагоны отойдут немного назад, состав станет врастяжку, и его можно разорвать, если сильно взять с места, а слабо его вовсе не сдвинешь.