Андрей Жеребнев
Как небо серого не оставило
Талантливый человек
Обедали, как частенько случается у строителей, на обрезке гипсокартона, установленном на стопке мешков с клеем. Однако не приземленный разговор зашел о таланте.
– На детях талантливых людей природа отдыхает, как правило! – не мог не вставить свои пять копеек я.
И тогда мой товарищ – электрик Павел (Паха), – оторвавшись от стеклянной банки со своим обедом, участливо обернулся в мою сторону.
– Это ж какой, получается, у тебя батя талантливый, просто жуть берет!
Эх, Паха, Паха, ешь давай, тщательно пережевывая: из правил, умные люди говорят, тоже возможны исключения…
Охранник и бродяга
Памяти моего любимого писателя, незабвенного О'Генри
В ту зиму трудился Эндрю охранником в круглосуточном продовольственном магазине между морскими своими рейсами: никакие деньги молодому семейству, вот-вот готовившемуся к пополнению, лишними не были. Хоть и не его совсем это была работенка. Прямо сказать, собачья: стереги, чтобы какой-нибудь вороватый покупатель или иная продавщица чего-нибудь да не утянули.
«Припахивали», конечно, ушлые продавщицы и на подсобную работенку: пиво в холодильник вовремя загружать, чего-нибудь к прилавку из склада принести. Но что были эти смешные своим весом ящики для трюмного матроса, играючи перебрасывавшего могучими руками до тридцати тонн замороженной рыбы за вахту!
И повадился к ним в магазин захаживать полуночный бомж. Покупал каждый раз полбулки серого хлеба и бутылку самого дешевого пива, да и убирался восвояси. Но в один поздний морозный вечер, совершив обычные свои покупки, он накрепко прилип к витрине, дотошно изучая ценники на красную рыбу и черную икру.
– Андрей, выведи ты его! – не выдержала наконец одна из продавщиц, место которой было скорее в базарных рядах. – Он нам весь народ распугает.
Да, вид бродяга имел живописный. А уж запах!.. «Зори Парижа»! Однако чуткий Эндрю колебался: выставить человека, хотя бы и без определенного места жительства, вот так, как собачонку, на мороз только из-за того, что отличается он убогостью и ветхостью одежды и употребляет одеколон совсем не для бритья?.. И все же охранник двинулся к бедолаге.
Вмиг оценив ситуацию, тот завел проникновенно:
– Вот есть у Джека Лондона рассказ…
Богатое и, признаться, сострадательное воображение Эндрю тотчас начало рисовать образ просвещенного, чуткого и ранимого эстета, знатока литературы, так нещадно побитого слепой и жестокой судьбой.
– …как вот такого же вида человека впустили в дорогой ресторан и обслужили по высшему разряду.
Эндрю устыдился своему невежеству – среди хранимых памятью произведений великого писателя ничего подобного не находилось. Вот ведь какой начитанный стоял перед ним человек!
– А он всего лишь, – видя, что страж местных порядков сдается, победно воздел заскорузлый палец бомж, – хотел в тюрьму попасть, чтоб перезимовать.
– Э-э, дядя! – воскликнул тут Эндрю возмущенно. – Да ведь это и не рассказ Джека Лондона, а новелла О'Генри «Фараон и хорал». И в дорогой ресторан, кстати говоря, бродягу того не только не пустили, но и уложили буквально небритым фейсом на мостовую: мордой об асфальт – по-нашему… Так что давай, дядька, от греха!..
И на законных уже основаниях (плохое знание иностранной литературы, плюс искажение ее в корыстных целях) вытеснил постоянного клиента за дверь: интеллектом, получилось.
А из магазина знатный многим мореходам Эндрю (в береговой жизни, впрочем, Андрей) вскоре уволился – в море было пора. И через месяц, привычно и весело перебрасывая в трюме тяжеленные коробки с рыбой, вдохновенно бурчал себе под нос: «Уж лучше в трюме свою шкуру поморозить, чем самому последней шкурою прослыть: людей за то, что мало смыслят в прозе, в ночи за дверь, на холод лютый выводить… Как НИИ пеняли бы его за попустительство: без повода – людей!.. Людей без места жительства!»
И гул морозильных вентиляторов отзывался в такт.
Датский шок
В магазинчике женской одежды, что располагался в тихих улочках Копенгагена, шла примерка. Вокруг пожилой дамы, стоявшей, словно статуя на постаменте, на круглом невысоком деревянном примерочном подиуме, сновали, приседали, корпели с булавками в руках три продавщицы. Подобрать, подогнать, продать женскую юбку добропорядочной покупательнице – целое дело, требующее и времени, и сил, и терпения, главным образом. Все должно сойтись идеально и безупречно. А не то в следующий раз требовательная матрона предпочтет для покупок другой магазин.
И в эту самую минуту внутрь стремглав ворвались три молодых женщины – высоких, статных, красивых, неудержимых. Кивнув на бегу продавщицам, женщины в темпе принялись откладывать на прилавок одежду с вешалок:
– Так, и еще вот это возьми!..
– Тоже посмотри: какая прелесть!
– И это берем!
Ошеломленные продавщицы, равно, как и возмущенная, забытая ими покупательница, невольно застыли с открытыми ртами.
В пять минут навалив гору одежды на прилавок, неведомые чужеземки потребовали расчета. А расплатившись не глядя, принялись спешно совать и утрамбовывать модные бренды в большие пакеты и хозяйственные сумки. Скоро и умело завершив занятие, шустрячки помахали на прощание ручкой и исчезли – так же стремительно, как появились, бесшабашно оставив при том за покупки сумму недельной, дай Бог, выручки магазинчика и вконец сбитых с толка датчанок.
Откуда последним было знать, что три лихих покупательницы – это пассажирки новой паромной линии, что пролегла с другой стороны Балтийского моря. Три официантки самого крутого в далеком отсюда городе ресторана (а у одной еще и муж в нем музыкант – вообще золотое дно!), что спешат воспользоваться возможностью прибарахлиться, затовариться в европейской столице – спасибо предзакатной Перестройке!
Эх, чопорная Европа: не понять тебе все же русского разудалого размаха!
Европеец несостоявшийся
Эту кофейную стекляшечку, что располагалась в угловом закутке продуктового маркета, в полной мере уютной назвать было никак нельзя: проходной, собственно, двор. Но кофе здесь был отменный. Да и по-современному фешенебельно все, демократично, чисто, быстрое обслуживание – в общем, вполне себе по-европейски! Новые, не затертые еще пуфы и диваны, музыка ненавязчивая и фотографии этого европейского города почти вековой давности. Девизы пекарские надо всем: «Настоящий хлеб делается только вручную», «Сегодняшний хлеб всегда печется только сегодня».
А еще «замануха» – до одиннадцати утра завтрак: булочка к маленькому стакану кофе или какао почти даром.
Насчет «хлеба сегодня» Хомутов мог бы и поспорить – его хлебам пышным, что на судне он на славу выпекал, девять часов требовалось, чтоб только остыть. На здешний же завтрак он почти никогда не поспевал. Как это: «Люблю я утренний кофе в обед». А что, мог себе позволить так поздно в давно наступивший день входить вразвалочку: в отгулах он нынче за целый год морских рейсов накопились! Само собой с легкой руки да указующего перста супруги накопилось за этот год и по квартире кой-каких ремонтных дел и доделок: какая же нормальная жена праздного мужа долго терпеть будет! Вот по пути в строительный магазин (у хорошего мастера вечно ведь чего-то для работы не хватает!) и стал Хомутов в эту кофейню заворачивать: от суеты, за большим капучино, на четверть часа отрешиться да сил на невеликие свои свершения набраться… Мазню шпаклевочную да сверление отсрочить.
Повадился! Как какой-нибудь европеец. Как француз добропорядочный!
Дождавшись у стеклянной витрины, заполненной сладостями и выпечкой, пока кофейный аппарат отшипит ему кофе в фирменный бумазейный стакан (было, правда, пару раз, что он, только за заказ рассчитавшись, тут же хапал чужой, что добрые люди дожидались), Хомутов брал с отдельной «посудной» стойки три пакетика сахара (в самый раз на большой-то стакан!) и деревянную палочку из самого детства: мороженое такими ели. Именно палочку: ей удобней было со стенок пенку собирать – самый смак! Памятуя, конечно, при этом загадочную, как настоящая француженка, Амели из одноименного фильма: «Сломать сахарную корочку чайной ложкой».
Место он себе определил у самых стеклянных дверей на улицу, на краешке длинного пуфа, за маленьким столиком. Без затей: он только кофе свое выпьет и на выход. Чтоб, значит, не дарить напрасных надежд девицам напротив, не столько налегающих на свой кофе с пирожными, сколько наседающих на бедные свои айфоны-гаджеты.
С оптимизмом у Хомутова было все в порядке в его-то годы!..
Поэтому, не затевая бесполезной стрельбы глазами, стилизованному европейцу оставалось изучать бравые пекарские лозунги, разглядывать архивные репродукции во всю стену (жена-историк говорила как-то Хомутову, что в те годы этот город по праву считался одним из самых чистых, а может, и самым чистым в Европе) да скашивать по времени глаза в сторону витрины с продавцами.
Впрочем, на продавцах внимание задерживать было тоже предосудительно. Ибо, меняя друг друга через день, были юные похожи, как близнецы. Как брат и сестра. Но сказать наверняка, кто из них трудился у кассового и кофейного аппарата нынче, наш кофеман наверняка никогда не брался: одинаково стриженые почти под «ноль» головы под заломленным поварским колпаком, серебряные сережки – две, но в одном только ухе, отсутствие груди и бицепсов. И витиеватые татуировки на запястьях: тоже вроде одни и те же змеи-драконы!.. Поди, тут разберись, хоть и по-европейски нынче вполне! Да и какое твое дело – допивай кофе и отваливай!
Но как-то вместо кого-то из этих двоих Хомутов увидал у кассы дородную светловолосую девушку, тоже очень молодую и очень, виделось, добрую. Ее ясно-синие глаза глядели на посетителей открыто и радушно. Настоящая русская красавица, словно сошедшая с полотен Кустодиева.
Хомутов тогда лишь хмыкнул про себя: текучка! Вот молодежь – никак работать не заставишь! А и хозяева, наверное, не лучше – не платят, конечно! Да, в общем, все они!..
Здешний кофе очень бодрил!
И вот в один пасмурный февральский день, что был для Хомутова так же сер, как снег по обочинам дорог, прибрел завсегдатай в кофейню, как обычно. Сразу как-то не пофартило: очередь из трех человек была впереди. И двигалась медленно. В причине Хомутов скоро разобрался: на маленькой кухне пекарни, что наполовину видна была через дверной проем, собралась маленькая компания взрослых и детей. Верно, виделось по комплекциям, родственников нашей красавицы. Наверное, у кого-то из деток был день рождения – так Хомутов определил. Поэтому девушка в колпаке отвлекалась, поминутно заходя на кухню, отчего так вяло и двигалось у стойки дело.
Хомутова уже сразу профессионально покоробило: посторонним на кухне не место! Он с судового камбуза выпроваживал и праздношатающихся, и просящих без лишних стеснений. А тут – у всех на виду!
Подошла, наконец, его очередь… И только он открыл рот, чтоб выпросить, наконец, свой большой капучино, как красавица со сражающей простотой душевно заглянула в его глаза:
– Вы не подождете пару минут?
Видно, как раз пришло время ребятенку на кухне свечи на торте задуть, а взрослым шампанским бахнуть.
– Ну вот, еще и подождать! – недовольно пробурчал Хомутов то ли себе, то ли очереди приличной, за ним уже собравшейся. И вышел тотчас сквозь стеклянные двери… Сам себя уже через дюжину шагов коря: зачем праздник людям испортил, скотина?!
И больше он в той кофейне не появлялся. Стыдно потому что за свою черствость было! Сколько кофе тут перепил, а так и не проникся духом… этой… как его?.. Толерантности! Вот! Так и не стал по духу европейцем!
И долго еще, хоть путь его постоянно пролегал мимо стеклянных стен, огибал Хомутов кофейню козьими тропами… Ордынец!
Сейчас, правда, вернулся потихоньку: давно уж другие люди за стойкой заправляют. Но Хомутов больше никогда здесь не вякнет: добрее надо к людям быть, если по-русски.
