Андрей Фурсов
Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

9. Марксизм как идеология и «марксизм-ленинизм» как антиидеология («власть-знание»)

В свете того, о чем сказано выше, марксизм выступает как отрицание капитализма внутри совокупного общественного процесса, но не на основе субстанции, не в рамках действительного процесса производства, а на основе функций капитала, с их помощью. Здесь функциональные аспекты совокупного процесса общественного производства в целом как бы обрушиваются на один из его элементов (или на несколько элементов).

Марксизм – идеология целостного функционального отрицания капитала.

Получается, что марксизм объективно есть идеология тех социальных групп, которые воплощают в своем бытии функциональные аспекты капитализма как противостоящие субстанциональным, и отрицают вторые с позиций первых. Маркс ошибочно посчитал персонификатором функционального отрицания капитализма пролетариат, с которым ошибочно же отождествил европейские, прежде всего английские, низы первой трети XIX в. Капиталистический же, формационный пролетариат на самом деле является персонификатором субстанции, агентом капитала как содержания и действует внутри него. Поэтому-то социал-демократическое движение лишь первоначально выступало против капиталистических порядков, а затем постепенно интегрировалось в них, поскольку противоречие, отрицание здесь имеет место в рамках одного качества – субстанции, а потому не может быть полным: это означало бы самоотрицание, социальное самоубийство рабочего класса.

Борьба рабочих ядра капиталистической системы против капитала под знаменем марксизма была не столько адекватным марксизму политическим движением, сколько результатом временного, обусловленного неразвитостью самого капитализма совпадением еще не полной обособленности, расчлененности двух принципиально различных форм социального отрицания – внутрикапиталистического, в рамках самого капитала (овеществленного труда) как субстанции, с одной стороны, и антикапиталистическогоотрицания капитала как субстанции его социальной функцией – с другой. Можно сказать, что длительное время функциональное отрицание капитала внутри самого капитализма проявлялось в неадекватной ему содержательной форме и (или) совпадало с неадекватной формой. Однако по мере развития капитализма база для этого истончалась и исчезала. Вехи этого процесса – идеологический и организационный кризис социал-демократии и марксизма на рубеже XIX–XX вв. (ревизионизм против ортодоксии на Западе, меньшевизм против большевизма, особенно в его крайней, необольшевистской – ленинской – форме в России), крах II Интернационала во время Первой мировой войны, австромарксизм и, наконец, Бад Годесберг (1959), который формально зафиксировал фактически уже наступившую смерть «ортодоксального марксизма» и антикапитализма «рабочих партий». И. Валлерстайн «с подачи» Н. Элиаса верно называет эту разновидность «марксизмом партий», но ошибочно смешивает в одну кучу Каутского, Ленина и Сталина, социал-демократические и коммунистические партии^[76], демонстрируя непонимание непартийной природы коммунистической партии, их властного содержания и принимая форму за содержание.

В ядре, в центре капиталистической системы, где капитал силен прежде всего как субстанция, его функциональное отрицание вообще имеет крайне мало шансов на успех (Франция – 1871 г., Германия – 1918, 1923 гг.) и может существовать лишь до поры как элемент внутрикапиталистических «стадиальных отрицаний». Иное дело – полупериферия и периферия, где сильны функциональные аспекты капитала, а субстанционально он слаб; где капитал выступает, прежде всего, как функция, нередко – в некапиталистической или раннекапиталистической форме – и где сама капиталистическая эксплуатация носит функциональный характер и развивается на основе не столько местных доиндустриальных производительных сил, сколько мирового рынка и индустриальных производительных сил центра. В результате чего, несмотря на слабость или даже отсутствие местной капиталистической субстанции, противоречие между субстанцией и функцией капитала носит острый характер, а функция значительно более сильна и автономна, чем в центре. В такой ситуации принципиально возможен полный отрыв функции от субстанции, приобретение ею самостоятельности и создание адекватной ей структуры, отрицающей капитализм. Поскольку отрицание носит функциональный характер, исходное социальное содержание агента отрицания значения не имеет.

В результате марксизм как идеология находит адекватную себе социальную ситуацию на полупериферии мировой капиталистической системы, не зависит жестко и непосредственно от социальной природы персонификатора отрицания и от уровня развития производительных сил данного общества (вспомним Ленина, Мао, Кастро и т. п.). Генетически марксизм становится идеологией захвата власти (государства), а функционально (или негативно содержательно) – идеологией обеспечения индустриального развития на антикапиталистической основе в национально ограниченных рамках (отрыв функции от субстанции в мировом масштабе в условиях промышленного капитализма, – а именно его противоречия и выражает исходно марксизм как идеология, – невозможен). При этом идеология утрачивает свои идеологические характеристики и превращается в отрицающую идеологию как явление власть-знание, универсалистские претензии которого становятся фактором легитимности существования этой власти в национально-ограниченном пространстве. Это и есть марксизм-ленинизм, т. е. идеология марксизма, превратившаяся во власть-знание, утратившая черты идеологии и борющаяся с немарксистскими идеологиями уже не только как с немарксистскими, но и как с идеологиями, точнее как с Идеологией.

«Марксизм-ленинизм» отрицает либерализм, консерватизм и «неленинские формы марксизма» не по отдельности, не как рядоположенные, а в целом, как целое, как Идеологию. Будучи коррелятом коммунистического строя, т. е. всевластия власти, «власти власти» (кратократии), снявшим в себе, выражаясь марксистским же языком, «противоречие между базисом и надстройкой» и оказавшимся по ту сторону их дихотомии, «марксизм-ленинизм» не может терпеть и отрицает любую идеологическую форму, поскольку она автоматически, самим фактом своего существования подрывает основы его бытия. В то же время внешне, по форме «марксизм-ленинизм» должен был оставаться и остаться идеологией – так же, как негосударственная, отрицающая государственность структура СССР должна была внешне, по форме выступать как государство со всеми внешними атрибутами. Таковы правила игры – Большой игры – мировой капиталистической системы: любая суверенная политическая структура, чтобы быть допущенной в игру, должна выступать элементом межгосударственной системы, т. е. государством, по крайней мере, внешне. Аналогичным образом любая идейная система Современности – «доидеологическая», «антиидеологическая» или «неидеологическая» – должна выступать как идеология.

Это касается не только «марксизма-ленинизма», но, например, таких форм, как национализм или исламизм. Сам по себе национализм идеологией не является. Однако в идеологизированном поле Современности он автоматически превращается в идеологию. Точнее, приобретает ее внешние атрибуты и претендует на идеологический статус.

Если национализм исторически возник на Западе в современную эпоху, т. е. в том месте и в том времени, с которыми исторически тесно связана идеология, и которые суть социокультурное «магнитное поле», породившее идеологию как явление, то исламизм к этому всему не имеет никакого отношения. Его религиозный, интегралистский и антизападный характер не содержит в себе ничего идеологического. Однако поскольку исламизм возник как реакция на идеологическое и социокультурное давление Запада, капитализма, поскольку он выступает как идейно-политическое средство борьбы в современной мировой капиталистической системе, функционально, негативно и формально он приобретает идеологические черты. Западной универсалистской идеологии – будь то либерализм или марксизм, исламизм противостоит как идеология. Правда, по мере ухода Современности в прошлое и в связи если не с упадком, то с ослаблением универсалистских идеологий либерализма и марксизма антизападные идейные течения, по-видимому, все меньше будут примерять идеологические одежды и станут выступать в адекватной им этноцивилизационной или религиозной форме – этот процесс уже вполне различим. Иранская революция 1979 г. – тому пример и иллюстрация.

Повторю главное: в идеологизированном мире Современности идеологическую форму приобретали даже такие идейно-политические явления, структуры и институты, которые содержательно возникали как отрицание идеологии, как антиидеология. И это несовпадение было внутренним системообразующим противоречием указанных явлений, структур и институтов. Нетрудно заметить, что несовпадение и противоречие, о которых идет речь, повторно-зеркально воспроизводят внутри форм, возникших на основе несовпадения субстанции и функции капитала, на основе противоречия между субстанцией и функцией, эти самые несовпадение и противоречие, интериоризируют их, превращая во внутреннее противоречие негативнофункциональных форм. Но противоречие это уже выступает как таковое между содержанием (антикапиталистическим) и формой (капиталистической, буржуазной), которую они вынуждены принимать в соответствии с логикой функционирования мирового капиталистического целого, в которое они вписаны, хотя и со знаком «минус». Это относится и к «марксизму-ленинизму».

Именно в форме «марксизма-ленинизма», трансформирующегося затем в «маоизм», «чучхе» и т. п., марксизм успешно распространялся на полупериферии и периферии. Особенно в тех странах Азии, где идейные («религиозно-этические») системы фиксировали жесткое закрепление групповых социальных ролей и полномасштабную регуляцию их властью, т. е. были «власть-знанием» генетически, на «докапиталистической» основе, а не как отрицание капитализма и его идеологий. «Недоидеология», если можно так выразиться, и «постидеология», «гиперидеология» совпали по негативу – как «азиатские способы производства» и «реальный коммунизм». Но это – далеко не единственная причина успеха «марксизма» («марксизма-ленинизма») в неевропейском мире.

Дело еще и в следующем. Будучи такой критической социальной теорией и идеологией, которая возникла на пересечении нескольких линий социального, экономического и идейно-политического развития и отразила взаимодействие (позитивное и негативное) между различными типами исторических систем (и между системами одного типа) – Европейской цивилизацией, буржуазным обществом и мировой капиталистической системой, марксизм объективно мог быть использован как средство идеологического отрицания и в его рамках – социального теоретического анализа любой из этих систем. Будучи антикапиталистическим, он мог стать основой и орудием критики европейского капитализма (капитализма «ядра») и «изнутри», и «извне», с позиций мировой системы – как в целом, так и с «точки зрения» ее периферийных и полупериферийных элементов (докапиталистических и некапиталистических). В то же время без серьезного нарушения его внутренней логики марксизм может быть использован как средство критики мировой системы и капитализма с позиций как европейской цивилизации, так и неевропейских цивилизаций. Наконец, он мог быть использован для критики европейской цивилизации с позиций капиталистической системы в целом.

Иными словами, благодаря функциональному антикапитализму марксизм приобрел черты содержательного антизападничества («антиимпериализма»), реализуемого посредством западной же по происхождению системы идей. Перефразируя К. Леонтьева, который охарактеризовал чехов как оружие, которое славяне отбили у немцев и против них же направили, можно сказать, что марксизм – это оружие, которое He-Запад (прежде всего Россия, а затем Восток) отбил у Запада и против него же направил; это оружие, которое не-капитализм отбил у капитализма и против него же направил: «Ступай, отравленная сталь, по назначенью». Но дело в том, что в ходе «отбития» и изменения направления удара серьезнейшие качественные перемены происходят с марксизмом и как с марксизмом, и как с идеологией. Во-первых, он перестает быть марксизмом, т. е. специфической, одной из трех идеологий Большого Идеологического Треугольника Современности, перестает быть чисто западной идейно-политической формой. Во-вторых, он, как уже говорилось, вообще перестает быть идеологией по содержанию, а в значительной степени и по функции; только форма осталась, да и то не во всем.

В то же время необходимо отметить, что такие трансформации оказались (были) возможны только с марксизмом, у марксизма. Создается впечатление, что только в ходе этих трансформаций, посредством их и на их основе и смогло реализоваться на практике полное тотальное отрицание капитализма, характерное для марксизма, смогло реализоваться заложенное в нем, его «генетическая» программа. Только так могла реализоваться на практике идеология марксизма, т. е. путем самоотрицания. Похоже, было нечто в марксизме, что для полной реализации его на практике в качестве марксизма требовало преодоления его идеологичности, что бы по этому поводу ни думал сам Маркс. По-видимому, в самом марксизме неидеологическое было очень важным, но непроявленным компонентом, представляло собой hidden transcript. Некоторые исследователи именно в этом видят идеологичность марксизма и ленинизма и противопоставляют его идеологию, в строгом смысле слова, либерализму и консерватизму. На мой взгляд, дело обстоит с точностью до наоборот. Именно либерализм и консерватизм были идеологиями, по крайней мере, с точки зрения их реализации на практике.

Либерализм и консерватизм реализовывали себя на практике, не переставая быть идеологиями, не исчезая как специфические качественные определенности. Это говорит не только об их специфике, но и о специфике самого марксизма и его места в Западной Системе или, более узко, в «цивилизации XIX в.», и о специфике его роли в мировой капиталистической системе. Точнее говорить о спецификах. Одна из них заключается в том, что марксизм возник позже двух других идеологий. Ненамного позже, но в условиях бурного и динамичного XIX в. это «ненамного» – два десятка лет – дорогого стоит. Консерватизм и либерализм возникли «вглуби» революционной эпохи 1789–1848 гг., на них (даже на либерализме) лежит еще сильный отпечаток локального европеизма, они еще не так близки к краю, за которым начинается превращение, исторически почти моментальное, «локальной Европы» в «мировой Запад», они сравнительно далеки от «точки бифуркации», пройдя которую «европейский локус» превратился в центр «мирового глобуса». Марксизм же находится не просто близко к этой точке, а по сути в ней. Или почти в ней. В этом (но только в этом!) смысле марксизм – это самая современная и мировая из современных идеологий, во многом – самая квинтэссенциальная, не говоря уже о том, что самая революционная идеология. Обладание таким количеством качеств сделало марксизм исключительно плотным, насыщенным, внутренне противоречивым – вплоть до возможности самоотрицания (в качестве идеологии) и придало ему исключительно динамичный характер, причем не только как идеологии, но и в еще большей степени как социальной теории и научной программе. Но прежде чем перейти к ним – последнее замечание, точнее, предположение о марксизме как идеологии.

По-видимому, именно «мировые» и «переломные» качества, помимо прочего, способствовали усилению неидеологического (гиперидеологического – марксизм исторически оказался не просто идеологией, но преодолением идеологии и идеологичности) компонента и потенциала в марксизме. Это лишний раз свидетельствует о том, что идеология – явление европейское; это такая же «европейская роскошь», как политика. Можно сказать и так: буржуазная роскошь. И чем больше буржуазное европейское общество становилось капиталистической мировой системой, точнее – ядром этой системы, тем большее напряжение испытывала идеология, связанная с европейскими буржуазными ценностями. Принципиальных ответов на рост напряжения могло быть два.

Первый – самоконсервация на уровне и в качестве идеологии, что и продемонстрировали либерализм и консерватизм, оказавшиеся с этой точки зрения в «одной лиге». Второй – преодоление идеологии, трансидеологичнось, гиперидеологичность, «идеологический сюрреализм». Это путь марксизма, превращающегося в «марксизм-ленинизм», коммунизм. Но был еще и промежуточный вариант – социализм. Это та «часть» марксизма, которая, опершись на определенные структуры субстанции в ядре капиталистической системы и «зацепившись» за идеологию (главным образом – за либерализм), сохранила себя в качестве идеологии и начала свое историческое «болтание в проруби». Но к марксизму это уже имеет лишь косвенное отношение.

10. Теория и научная программа Маркса

К чему стремился Маркс с точки зрения разработки социально-исторической теории, какова была его научная программа? Что он хотел, что (и почему) получилось, что можно извлечь из его опыта конструирования социально-исторической теории?

В свое время Ленин писал о трех источниках, трех составных частях марксизма, называя в качестве источников английскую (точнее было бы – шотландскую) политическую экономию, французский социализм (т. е., по сути, социально-политическую теорию) и немецкую философию, элементы которых Маркс активно использовал в собственной теории. Задержимся немного на этой ставшей уже тривиальной констатации.

Конструируя свою теорию, Маркс использовал, во-первых, три качественно различные социальные дисциплины, которые в совокупности охватывали все основные сферы человеческого бытия, – экономическую, социальную, политическую, духовную. Во-вторых, в каждой отдельной дисциплине было отобрано последнее слово – новейшее и на то время обладавшее наибольшим эвристическим потенциалом теории (при всем критическом отношении к ним Маркса), за которыми стояли Смит, Рикардо, Фурье, Сен-Симон, Гегель. Иными словами, Маркс находился на переднем крае социальной мысли своего времени. Но дело не только в этом. Каждая из дисциплин-источников была национально окрашена и на своем научном (т. е. универсальном) языке отражала специфический национально-исторический опыт. Отражала и фиксировала посредством той дисциплины, которая была наиболее адекватна этому опыту, – в том плане, что была осмыслением наиболее развитой, продвинутой в данном обществе социальной сферы. Для Англии это была экономика (следовательно – экономическая теория); для Франции – социальная и политическая сфера; наконец, для Германии – философская. Так, таким образом, в такой научно-дисциплинарной форме эти три страны, три главных национальных потока европейского развития реагировали на проблемы, которые ставили перед ними Капитализм и Современность. Ведь было же замечено: то, что в Англии есть дело экономической теории, во Франции становится проблемой политики и, следовательно, социально-политической теории, а в Германии – философии. Но это значит, что три дисциплины, три научных дискурса, о которых идет речь, по-своему отражали, выражали и обобщали трехсотлетний опыт развития Англии, Франции и Германии. Под этим углом зрения теория Маркса оказывается попыткой синтеза, попыткой разработки общеевропейской (макроевропейской) теории социального развития, причем не только и не столько пространственно-исторически, сколько методологически, со стремлением найти общий наднациональный язык-знаменатель, которым и должен был стать понятийный аппарат Маркса.

Синтетический (перекрестно-объединяющий) характер марксистской теории проявился и в другом. Для развития европейской мысли была характерна дифференциация – то, что В. Соловьев назвал традицией гипостазирования частностей в западной мысли: диалектика – метафизика, материализм – идеализм и т. д. с дальнейшим дроблением. Маркс нарушил эту традицию, более того – повернул вспять: конструируя свою теорию, он пошел по пути объединения частностей, причем таких, которые нередко выступали элементами разных оппозиций (например: диалектика, но материалистическая; именно так, а не диалектический материализм^[77]). Тем самым теория Маркса и марксизм в научном аспекте этой идеологии опять, но уже иначе и в другой плоскости оказывались на пересечении нескольких основных направлений развития европейской теоретической мысли. И опять выходит, что Маркс стремился к созданию квинтэссенциальной или общей европейской теории, квинтэссенциального, общего европейского метода познания социальных явлений, которым и стала для него комбинация материализма и диалектики.

Возможно, именно эта тенденция к разработке «гомогенизированной», квинтэссенциальной, целостной теории европейского развития, европейского исторического субъекта была одним из первых признаков упадка или, по крайней мере, кризиса европейской «локальной» цивилизации, показателем тройного перелома, о котором говорилось в начале настоящей работы. Превращение «европейской мир-экономики» в мировую капиталистическую экономику, выход Европы (Запада) в мир в качестве некой целостности – ядра этого мира, в которой, насколько это можно, устраняются различия и снимаются противоречия между локальнонациональными «частностями», включая традиции мысли, – по-видимому, все это и нашло отражение в Марксовом опыте концентрации, синтезирования, объединения «гипостазированных» частностей в целостность. Трансформирующаяся в Запад, в ядро мировой капиталистической системы Западная Европа (а не просто Великобритания) превращалась в нового субъекта этой системы – субъекта мирового качества, который в противостоянии системе в целом и отдельным ее элементам (зонам) в частности выступал как единый, цельный. По отношению к этой целостности различные локально-национальные традиции выступали в качестве лишь ее аспектов, оставаясь внутри самой этой целостности, взятой не как мировой субъект, а как цивилизационный локус в качестве элементов, составляющих целое и неперемолотых им. Перед нами нетождественность Запада (Европы) самому себе как целого – целому, взятому в разных ипостасях, и как целого – совокупности элементов. Маркс своей теорией и в ней самой зафиксировал, помимо прочего, эту нетождественность.

Таким образом, с самого начала теория Маркса конструировалась как теория западного субъекта. Но субъект этот был, во-первых, системообразующим элементом капиталистической системы, а потому, во-вторых, не был социально единым, однородным, а распадался как минимум на два класса – буржуазию и пролетариат. Сам этот факт вел к существенной модификации теории Маркса, ее субъектных качеств. Но обо всем по порядку.

Уже в «Тезисах о Фейербахе», в одиннадцатом из них («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), Маркс заявил активный субъектный характер своей теории – как руководства к действию некоего субъекта. Теория Маркса планировалась как теория определенного субъекта для организации определенного субъектного действия. В соответствии с этой задачей вырабатывались определенные принципы, закладывался методологический фундамент, но построил на этом фундаменте доктор Маркс совсем другое, чем планировал. Ему не удалось создать то, к чему он стремился, хотя путем, который он планировал, но не прошел, можно пройти – речь об этом пойдет ниже. Однако логика идеологии и политических установок Маркса, а также общий дух эпохи обусловили деформацию и сужение теории Маркса, а также качественное изменение ее содержания.

Поскольку социальная теория Маркса развивалась в русле его идеологии, в тесной связи с ней, в центре внимания Маркса оказался определенный исторический субъект – класс пролетариев, отрицавший, по мнению герра доктора, буржуазное общество и его ценности – буржуазные, национальные, общечеловеческие. Так как главным было освобождение пролетариата именно как класса, т. е. коллективно, то сама логика идеологического дискурса и политической борьбы вела Маркса к максимальному вниманию к коллективному субъекту, а индивидуальная субъектность вытеснялась на задний план – и как менее важная и интересная, и как помеха общему делу. Эта же логика вела Маркса ко все большему пренебрежению индивидуальным субъектом, т. е. личностью, что неоднократно отмечалось исследователями^[78], хотя далеко не всегда объяснялось адекватным образом. Трирец свел личность к совокупности общественных явлений, точке их пересечения. Но личность и жизнь самого Маркса опровергают подобную интерпретацию.

Далее. Поскольку Маркса интересовали коллективные действия угнетенного класса, Sein Kampf, системное в субъекте, то в самой деятельности субъекта на первый план выходили системные черты, и именно к ним, на них разворачивалась теория, теоретическая система – чтобы ни обещал метод. Кроме того, поскольку в центре внимания Маркса была классовая борьба пролетариата и буржуазии как двух коллективных субъектов, а также борьба пролетариата против буржуазии и буржуазного общества в целом, сама субъектная тематика приобрела в его теории в значительной мере негативный характер, а теория субъекта оказывалась в большей степени теорией отрицания субъектности (буржуазного) общества, одним из его элементов. Главный субъект капиталистического общества – капитал в лице его персонификатора, буржуазии, становился объектом отрицания; антикапитализм, антибуржуазность принимали форму антисубъектности, отрицания любых ценностей, кроме пролетарских. Но поскольку в обществе доминируют идеи и ценности господствующего класса, ценности пролетариата – это тоже ценности буржуазного общества, буржуазные ценности, но модифицированные, вывернутые наизнанку, чаще всего заземленные на материальном. Это не плохо и не хорошо – это реальность. Как заметил Дж. Оруэлл, если для американского социалиста-интеллигента социализм – это вопросы теории и ценностей, то для социалиста-рабочего – лишняя бутылка молока для ребенка. Именно материальные ценности Маркс сделал центральными в своей идеологии (и теории), придав им статус коммунистических и проинтерпретировав таким образом. Получилось, что коммунистические, пролетарские ценности – это в значительной степени буржуазные ценности со знаком минус, сфокусированные на материальной сфере в самом узком смысле слова. В этом смысле есть резон в мысли, которую высказала автор очень женской и в целом слабой (но не такой слабой как «Марксова религия революции», г. Норта, Екатеринбург, 1994) книги о Марксе Ф. Леви. Она считает, что в теории Маркса пролетариат оказывается отраженным, зеркальным образом буржуазии^[79].

В центре исследования Маркса находилось капиталистическое общество, капиталистическое производство, в котором отдельный человек (рабочий, индивидуальный субъект труда) превращается функционально в элемент техники, объективных условий, становится орудием машины: не индивидуальный рабочий применяет условия труда, а, как писал Маркс, машинная система, «условия труда применяют рабочего». Реальным субъектом производства выступал совокупный рабочий (опять же коллективный, а не индивидуальный субъект). Кроме того, поскольку при капитализме овеществленный труд господствует над живым, все внимание было сконцентрировано прежде всего на предметновещественных («объективных») факторах и условиях производства. В результате в рамках и на языке своей политэкономии Маркс часто ставил и решал вопросы экономической теории капитализма, в которых он нередко бывал слабее профессиональных экономистов; к тому же иногда Маркс некритически заимствовал у либеральной социальной теории то, что не имело права на существование в его теории, противоречило ее логике (например, как показал Дж. Комнинел, понятие «буржуазной революции»). В тех случаях, когда Маркс от политэкономического измерения переходил к узкоэкономическому, смешивая их, он порой превращался в заурядного экономиста XIX в., для которого, как и для либеральных экономистов, главное заключалось в изучении объективных условий развития процессов капиталистического производства и накопления. Субъектная тематика в такой ситуации (и это было правилом для XIX в.) могла исследоваться преимущественно в идейных конструкциях консерватизма, где она, однако, получала в основном интерпретацию некой иррациональной силы (например, в философии Шопенгауэра и особенно Ницше).

Если с проблемой личности Маркс сумел справиться по-марксистски, запрятав ее глубоко в совокупность социальных отношений, то со свободой воли (субъектность) и ее соотношением с детерминизмом (системность) так – по-марксистски – не получилось. Данная проблема так и осталась у Маркса в оголенно-нерешенном виде, и в этом тоже проявляется промежуточно-переломный, кризисный характер теории (и личности) Маркса. Маркса, как мы помним, формировался в революционную эпоху, эпоху субъектного действия, тождества свободы воли над законами (детерминизмом) Старого Порядка, уходящего в прошлое. Это обусловило формирование теории Маркса исходно с самого начала как активистской, субъективной, волевой. Однако была и другая сторона.

На смену революционной эпохе пришла системно-капиталистическая – с ее детерминизмом, с ее законами, анализ которых считал своей главной задачей доктор Маркс. Именно из системных законов капитализма выводил он теперь революцию, ее неизбежность. Субъектное, волевое действие приобрело системный, детерминистский характер. Однако то, что нормально звучало на уровне социально-экономической теории, оборачивалось несостыковкой и концептуальным напряжением на уровне философии вообще и социальной философии в частности. Здесь Маркс так и не смог аналитически связать и примирить свободу воли и детерминизм и, попав в заколдованный круг, бросался то в одну сторону, то в другую, что не могло не породить множество противоречий в его текстах.

Итак, логика исторического развития (смена эпох и их принципиальное различие), научные (политико-экономические) и практические (политические) установки Маркса, с одной стороны, характер эпохи его формирования и его общая социальная установка – с другой, породили острую и неразрешенную в его работах проблему соотношения детерминизма и свободы воли. Маркс явно склонялся ко второй (недаром он часто возвращался к теме освобождения от «цепей экономического детерминизма»^[80] – почти фрейдовская поговорка), но логика эпохи и теория заставляли его концептуализироваться на первом. В этом смысле эпоха, в которую мы вступаем, системный кризис капитализма, значительно более благоприятствует свободе воли, субъектному действию. И это позволяет нам, помимо прочего, сместить акценты в теории Маркса. Речь не идет о возвращении к «раннему Марксу» – это вообще во многом надуманная проблема^[81]. Речь идет о реконструкции/деконструкции марксизма, о субъектном действии по отношению к марксизму как объекту, о применении к нему самому одиннадцатого тезиса – не как формы, как руководства к действию.