Андрей Дмитрук
МНВ
Памяти гениального Герберта Дж. Уэллса, чьи пророчества, изложенные в «Машине времени», я до 1991 года считал устаревшими…
I
Некоторое время я еще пытался ехать среди толпы, потом остановил машину. Улица была запружена во всю ширину, вместе с тротуарами, вплоть до подъездов домов, да и на старинные тумбы коновязи кто-то выбрался.
Люди, одетые, словно на фольклорный праздник, плотно сбились на перекрестке и в сквере перед фасадом Дворца Конгрессов. Мужчины, молодые и старые, в широких коротких штанах, белых чулках до колен, вышитых жилетах и заломленных шляпах с фазаньим пером; женщины в длинных платьях с кружевными воротничками и манжетами, в передниках, – на многих еще и приталенные безрукавки, расшитые шнуром, и чепцы с загнутыми крылышками. Вот когда пошли в ход запасы из бабушкиных сундуков!..
В открытое окно моей машины заглянул краснощекий молодец, обдав приятным запахом пива; из-за его плеча выглядывала голубоглазка с пшеничной челкою, выглядевшая в чепце и старинном платье куда краше, чем была бы в какой-нибудь майке с эмблемой «Макдональдса».
– Вы, часом, не на саммит, мой господин? – очень вежливо спросил парень, но в глубине его баска прогудела угроза.
– Да нет… я не так богат! – Отвечая, выбрал я, должно быть, правильный тон; девушка хихикнула. – Мне вообще-то направо.
– Придется объехать. – Молодец мотнул головой, показывая, куда; перо за лентой его тирольки лихо закачалось. – А не то, бросайте машину, – ничего с ней не случится, – и давайте с нами ко дворцу! Мы им сегодня дадим жару…
– Нет, – может быть, вам нравится то, что они делают? – с веселым вызовом спросила девушка. – Весь мир пьет и есть одно и то же, носит одно и то же, думает…
– Да не думает он вообще, – перебил ее парень. – В том-то и задача, чтобы мир ничего не думал, а верно служил своим хозяевам.
– Мне это нравится не больше, чем вам, – сказал я, откровенно любуясь блондинкой. – Просто – разгар рабочего дня. А то бы кинул пару кирпичей в стекла…
– Наш человек, а? – Парень выпрямился, отчего я увидел его широкий кожаный пояс с созвездием медных кнопок. Свежий бас пролился сверху: – Если освободитесь, приезжайте. Это быстро не кончится. Скоро будет выступать Лехнер. Вам бы его послушать, – последние сомнения пропадут.
– Постараюсь, – сказал я, улыбнулся девушке и стал объезжать толпу.
Пятясь задним ходом, я видел, как подбегают новые группы ряженых, неся плакаты и лозунги. Ненависть выплескивалась в аршинных буквах, веселая и опасная. Грубо намалеванные рисунки изображали, в основном, нашу планету. Здесь зубастые монстры с надписями на лбу, не менее известными людям, чем имена Христа или Будды, но обозначавшими лишь компьютерное божество или мировую империю трикотажа, выгрызали куски из земного яблока. Там – бугристая ручища смахивала с Земли Парфенон и Тадж-Махал, другая же лапа на очищенный бок лепила фирменные этикетки.
Свернув, наконец, в улицу Густава Климта, а оттуда – на засаженный старыми акациями бульвар Людвига Баварского, я подумал, что и впрямь сочувствую демонстрантам, надевшим наши старые национальные костюмы, дабы этим противостоять всемирному обезличиванию. Конечно, у подножия фирм-титанов, засыпающих Гвинею и Лапландию одинаковыми кроссовками, кетчупами и мыльными операми, суетились еще какие-то группочки, пытаясь сохранить все цветение народной и личной жизни. Но духу человеческому приходилось все хуже. Не говоря о трех четвертях землян, чьи мысли не простирались дальше завтрашнего обеда, а тела были истощены тупым трудом, – относительно сытые «счастливчики» день за днем привыкали к жизни биороботов. Их учили молиться лишь на успех и удачу, обожать дутых идолов спорта и видео, испытывать оргазм от покупки новых вещей. Религии и обычаи, наследие безмерно древних культур Запада и Востока, святость и рыцарство, верность и целомудрие, личная неповторимость, – все подминалось и расплющивалось корыстью. Франциск Ассизский и доктор Фауст, Мария Волконская и Жанна д’Арк – все они нынче были бы осмеяны, объявлены психопатами. Плодились только добытчики, безмозглые, бессердечные и… пугающе одинаковые.
II
Задумавшись о мрачном, я едва не влетел в угол чугунной ограды, за которой в маленьком парке высился желто-розовый особняк нашего института. Вывернув руль в последний момент, я подъехал к растворенным воротам. Дом строился в начале прошлого века для семьи процветающего адвоката: кто мог знать, чем однажды начинят трехэтажку с лепными карнизами, островерхою башенкой на черепичной крыше и выпуклыми эркерами?..
Пробежав под липами и одолев четыре ступени перед входом, я приложил пальцы к сенсорной пластине на резных, с витражами дубовых дверях. Охранник в вестибюле приветствовал меня, взяв под козырек. Делом минуты было взбежать по ковровой лестнице на второй этаж и войти в машинный зал.
В большой комнате, ранее, очевидно, служившей для балов, а теперь обшитой звуконепроницаемыми панелями, загроможденной мониторами и другой аппаратурой на столах и стендах, возился старина Герхард в окружении пяти-шести сотрудников из разных отделов. Люди все были солидные, включая старейшую из наших лаборанток, широкоплечую, мужиковатую Еву Чонску. Молодежи о сегодняшнем эксперименте вообще не полагалось знать. Вся эта компания отлаживала кресло на помосте, почему-то называемое у нас «нюрнбергскою девой» (было такое средневековое орудие пыток). Пахло горелою резиной, канифолью и растворимым кофе. За руку со мной поздоровался один Герхард, остальные отделались приветственными жестами или даже не обернулись. А между прочим, эксперимент предстоял не рядовой; можно сказать, вершина лестницы, по ступеням которой много лет поднимался наш институт. Если результаты будут достойны внимания, мы повторим опыт в присутствии высокого начальства. Может быть, нам увеличат содержание на следующий год, и даже очень увеличат: насколько я знаю, учреждение под скромною вывеской «Институт экономических прогнозов» финансирует даже оборона…
Сначала меня простукал и прослушал доктор Кнорре из нашего медотдела, воткнул в предплечье тонкую иглу экспресс-анализатора и с минуту смотрел на экран. Последовал милостивый докторский кивок. Я был годен.
– Ну, садись, путешественник, – сказал Герхард, не отклеивая окурка от угла губ. Если бы даже сейчас стояли рядом наши парламентарии в отменных костюмах и генералы в парадной форме, он и не подумал бы сменить на что-нибудь иное свою мятую рубаху, еле заправленную в брюки с подтяжками, смахнуть пепел с колен и пригладить чем-либо иным, кроме послюненной ладони, редкие седеющие волосы. Галстук на научном руководителе института болтался, будто колокольчик у козла – вожака бараньего стада.
Я сел, и Герхард, двигаясь, словно в полусне, однако на редкость экономно и точно, закрепил на мне ручные и ножные браслеты с датчиками, сунул под майку металлический присосок. Скуластая Ева, похожая на переодетого дамой костолома-телохранителя, надела мне на голову тяжелый шлем, соединенный проводами с компьютером. После этого нос мой был оседлан тяжелыми непрозрачными очками, проводки от них прилепили к вискам – и на том окончили меня мучить.
– Не думай ни о чем постороннем, – напутствовал невидимый Герхард. – Ты знаешь, – при любых тревожных показателях возвращаешься автоматом. Отождествление должно быть полным. Удачи! Даю отсчет…
Кто-то еще пожелал мне удачного возвращения, и в ушах запикали сигналы.
Тренажи подготовили меня ко всему, но сердце все же билось чаще, чем обычно, и во рту воцарилась сушь, заставив вспомнить о кофе. Однако было поздно что-либо переигрывать. Пискнул десятый сигнал, растаяли оковы датчиков и само кресло подо мной. Все кругом залил жаркий солнечный свет. Я прибыл.
