Андрей Десницкий
Библия: Что было «на самом деле»?
1.3. Искушение фундаментализмом
На буквальном понимании настаивает фундаментализм, который отчего-то становится все более популярным среди верующих в России. Предупрежу, что читателям, далеким от вопросов религии, этот раздел может показаться самоочевидным или неинтересным. Но проблема в том, что фундаментализм существует вне зависимости от того, насколько он нам интересен, а уж там, где речь заходит о Библии, столкновение с ним становится неизбежным.
Теперь слово «фундаментализм» применяют к любой религиозной группе, которая настаивает на безукоризненном исполнении правил своей религии и нередко активно навязывает ее всем остальным. Но фундаментализм в строгом смысле слова возник на рубеже XIX–XX вв. среди протестантов в США.
Историю человеческой мысли Нового времени можно условно поделить на три этапа: традиционализм, модернизм и постмодернизм. Традиционализм настаивает, что жить надо по дедовским заветам, модернизм решительно порывает с ними и вводит новые правила (в этом смысле советский атеизм есть пример радикального модернизма), а постмодернизм оставляет все на усмотрение каждого и отказывается давать общие рецепты и рекомендации.
Фундаментализм в строгом смысле слова возник как ответ на волну модернизма в западном богословии во второй половине XIX и начале XX в. Его название восходит к серии публикаций «Основы» (The Fundamentals), вышедших в 1910-х гг. под руководством Лаймана и Милтона Стюартов. Как нетрудно понять из названия, сторонники этого движения настаивали на некоторых фундаментальных истинах христианской веры: девственном рождении Христа, его телесном воскресении, достоверности сотворенных им чудес. В принципе, это естественная позиция любой группы христиан, придерживающихся своей традиции.
Но есть в фундаментализме и нечто такое, что превосходит эту консервативность и разделяется уже далеко не всеми традиционными христианами, – это прежде всего принцип буквальной непогрешимости Писания: поскольку оно есть Слово Божие, то каждое высказывание в нем истинно в прямом и непосредственном смысле. Писание следует толковать буквально, если только сам текст Писания не призывает к обратному (например, не называет повествование притчей).
Ситуация в российском обществе отличается от ситуации на Западе прежде всего тем, что за годы советской власти, по сути, единственным дозволенным отношением к библейскому тексту была атеистическая гиперкритика. В новейшее время у некоторых исследователей возникает желание противопоставить ей такой же однобокий фундаментализм.
Эта позиция тоже кажется традиционной, но на самом деле она не такова, ведь для отцов Церкви, да и вообще практически для всех средневековых толкователей аллегорический и иные непрямые смыслы Писания имели ценность никак не меньшую, а обычно даже и большую, чем смысл буквальный[14]. Фундаментализм, напротив, настаивает на безусловном первенстве и непогрешимости именно буквы Писания, которую отцы Церкви нередко оставляли в стороне ради более возвышенных аллегорических толкований.
В результате сторонники этого направления, например, категорически отвергают теорию эволюции на том основании, что в Книге Бытия сотворение животных описывается как единовременный процесс, не оставляющий места постепенному развитию. Да и сами шесть дней творения понимаются фундаменталистами обычно как шесть промежутков по 24 часа, а возраст Вселенной при таком подходе насчитывает примерно 7000 лет. Такой взгляд называется единственно соответствующим Библии, но, по-видимому, с тем же успехом можно было бы считать единственно библейским представление о плоской неподвижной Земле, над которой движутся Солнце, Луна и звезды, поскольку именно этим языком пользуются библейские авторы.
На самом деле такой подход – другая крайность по сравнению с радикальной библейской критикой. Отрицая ее произвольные реконструкции, фундаменталисты сами начинают создавать искусственные и неубедительные реконструкции (например, свою геологию, которая согласуется с представлением о мире, созданном 7000 лет назад в готовом виде). Затем принцип непогрешимости распространяется еще дальше – таким же свойством наделяется вообще вся традиция и лучшие ее представители.
Науку, строго говоря, фундаменталисты не отвергают, но, как и марксистские идеологи, полностью подчиняют ее идеологии и принимают лишь те выводы, которые этой идеологии не противоречат.
Российская библеистика до революции 1917 г. была наукой достаточно молодой, собственной научной школы отечественные ученые еще не успели сформировать, и основные их усилия сводились к тому, чтобы осмыслить и творчески перенять лучшие достижения западной библеистики. В результате российские библеисты на данном этапе вынуждены так или иначе перенимать методы западных коллег, пользоваться их выводами; для христиан вполне естественно при этом следовать наиболее консервативным образцам.
Вероятно, поэтому фундаментализм – протестантское по происхождению течение – вдруг начинает восприниматься в России как некое чуть ли не святоотеческое учение, якобы единственно возможное для православных. Но на самом деле он скорее разрушителен, нежели полезен для российской библеистики, которая только начинает у нас складываться. Отчасти это было так уже с поколением дореволюционных ученых: когда Николай Никанорович Глубоковский в эмиграции принялся с помощью историко-филологических методов доказывать, что Послание к Евреям было написано непосредственно апостолом Павлом[15], он взял на себя неразрешимую задачу.
Можно было сказать: «Я верю, что Послание написал сам апостол, поскольку об этом свидетельствуют многие церковные писатели», и это стало бы самодостаточным утверждением, ведь вера не требует доказательств. Но если уж прибегать к анализу стиля, композиции, манеры изложения, если учитывать место этой книги в новозаветном каноне, то придется признать, что она сильно отличается от всех прочих посланий, носящих имя апостола Павла. Метод противоречит выводам, более того, научный анализ, направленный исключительно на доказательство заранее заданной точки зрения, перестает, по сути, быть научным. Исследователь здесь не столько разбирает разные аргументы, сколько отбирает те, которые ему потребны для доказательства заранее заданного вывода. Потому утрачивает смысл и дискуссия: если обе стороны имеют определенную и неизменную точку зрения, которая ничем не может быть поколеблена, то им и говорить меж собой не о чем. К сожалению, именно по такой модели и протекают многие «диалоги» в нашем обществе.
Когда разразилась революция, отечественные библеисты во многом еще не определили своего положения на шкале, одним полюсом которой были либеральные критики, а другим – фундаменталисты. Понятно, что после 1917 г. на повестку дня вышли совершенно другие вопросы, но много ценного было сказано, к примеру, Антоном Владимировичем Карташевым в его докладе 1944 г., до сих пор не утратившем своей актуальности, хотя в части конкретных примеров там есть что исправить[16]. И его попытка познакомить православного читателя с библейской критикой, равно как и попытки других авторов сделать то же самое, вызвала ожесточенное несогласие и сопротивление. Позиция Карташева заключается в том, чтобы позволить себе свободу научного анализа, оставаясь в рамках церковных догматов (в разделе 1.5 «В поисках цельности» мы вернемся к вопросу о том, насколько это возможно).
На Западе дискуссия о фундаментализме идет давно, назову лишь две интересные работы и далее вкратце перескажу их принципиальные положения[17].
Прежде всего отмечу, что здесь исключительно важен психологический фактор. Фундаменталист жаждет уверенности. Он должен точно знать, что некие важные для его веры положения остаются незыблемыми и никто не дерзает на них посягнуть. Казалось бы, такая уверенность напрямую связана с верой. Но она на самом деле исключает еще одно понятие, названное словом от того же корня. Уверенность исключает доверие. Если я в чем-то уверен, значит, я знаю все наверняка, все контролирую сам и никому не позволю на этой территории распоряжаться. Но если я кому-то доверяю, то ни в чем не могу быть уверенным, кроме как в благополучном исходе дела, и потому готов принять любой поворот событий.
Собственно, такое доверие лежит в основе поведения многих библейских персонажей, начиная с Авраама: «Господь вывел Аврама из шатра и сказал ему: “Посмотри на небо, сосчитай звезды: можешь пересчитать их? Таким, – сказал Господь, – будет и твое потомство!” Аврам поверил Господу – и в этом Господь увидел его праведность» (Быт. 15:5–6, пер. РБО). Отметим, что в тот момент Аврам (так выглядело его имя сначала) был бездетным и не мог рассчитывать на рождение хотя бы одного потомка в ближайшем будущем.
А еще такая уверенность исключает возможность удивления: фундаменталист все расставил по местам, произвел инвентарный учет и теперь может только охранять свой склад. Ничего неожиданного на нем не может обнаружиться по определению.
Британский библеист Джеймс Данн говорит, что фундаментализм отказывается от трех вещей, и я с ним в этом согласен. Прежде всего отказывается помнить об ограниченности человеческого слова и условности наших формулировок. Для традиционного богословия как раз всегда был значим апофатический подход: мы просто не в состоянии словесно выразить всю полноту Истины, а можем лишь указать на нее, очертить те пределы, за которыми ее нет. Но фундаменталист начинает претендовать на то, что словесные формулы вмещают всю ее полноту. Среди протестантов это приводит к так называемой библиолатрии, когда люди поклоняются тексту Библии, а не Тому, о Ком текст говорит.
Во-вторых, фундаментализм отказывается от ситуативности и контекстуальности текстов Библии. Мы видим в ней множество человеческих историй, и то, что говорится одному человеку в его ситуации, не обязательно может быть применено к другому в другой, но при фундаменталистском подходе текст бронзовеет в виде законченных догматических формулировок, изреченных единожды и на все времена. Из него уходит личное измерение, он уже становится не свидетельством о жизни людей, а правилами, по которым людям следует жить. Именно такой подход обличал Иисус, споря с фарисеями.
Наконец, фундаменталист утрачивает разнообразие стилей и приемов, становится нечувствительным к поэтичности библейского текста. Все, что может быть понято буквально, должно для него пониматься буквально, но это приводит ко множеству несуразностей. Например, когда Книга Исход повествует о том, что вода в Ниле превратилась в кровь, должны ли мы понимать это так, что она стала настоящей животной или человеческой кровью, а следовательно, содержала эритроциты и лейкоциты, была определенной группы? Едва ли. Но, если быть последовательными фундаменталистами, нам придется доказывать, что такое и только такое прочтение может считаться истинным.
Нетрудно убедиться, что отцам церкви такой подход все-таки не был свойствен. Их обычно вообще мало заботило буквальное, историческое толкование – да это и неудивительно, они прекрасно сознавали, что живут в другой стране и спустя века после этих событий, говорят на другом языке, чем библейские персонажи, и не имеют достаточных средств и способов, чтобы прояснить детали тех или иных исторических событий. Более того, можно отметить, что отцы не отказывались от философии своего времени, по происхождению языческой, и привлекали для толкования Писания зачатки естественно-научных знаний того времени, весьма несовершенных (чему наилучший пример – Шестоднев Василия Великого).
Можно отметить, что та самая святоотеческая экзегеза заключалась прежде всего в том, что библейский текст был прочитан глазами людей, получивших классическое воспитание и образование, языческое по своей природе. Некогда отцы церкви переложили слова библейских пророков на язык Аристотеля, почему бы сегодня не поставить перед собой задачу переложить их на язык Рикёра и Деррида?
Также Данн говорит о трех практических последствиях фундаментализма. Во-первых, это отказ от интерпретации текста, в православном варианте он может формулироваться как «отцы за нас уже все сказали». В любом случае это представление о том, что существует очень ограниченный набор правильных толкований, который уже исчерпывающим образом перечислен в немногих книгах, и нам достаточно их просто повторять. Понятно, что текст Библии при таком подходе просто становится излишним, он заменяется вторичными источниками.
Второе последствие – гомогенизация текста, то есть его приведение «к виду, удобному для логарифмирования». В свое время примерно по тем же мотивам Татиан составил «Диатессарон» – сводную версию четырех Евангелий, но церковь его отвергла: ей важно было сохранить свидетельства четырех евангелистов, пусть даже они в каких-то мелких деталях расходятся меж собой.
А третье следствие – это гармонизация, стремление к устранению любой ценой всех формальных противоречий не только между разными книгами Библии, но и, к примеру, между Библией в целом и данными естественных наук. Книгу Бытия при таком подходе обязывают быть заодно учебником по космологии, астрофизике, геологии, палеонтологии, ботанике и десятку других дисциплин.
Одним словом, фундаментализм приводит к утрате в Библии человеческого элемента. Она понимается исключительно как Слово Божие, и это кажется вполне правильным и благочестивым, но при этом отрицается, что она содержит в себе и нечто человеческое. И перед теми, кто это отрицает, встает ряд очень и очень серьезных проблем. Снова назову, вслед за Данном, три.
Им не избежать проблемы научно-методической: они сами себя принуждают доказывать то, что от имени науки доказать просто невозможно, например Павлово авторство Послания к Евреям (как Глубоковский, см. пример выше) или сотворение мира 7000 лет назад. Но именно такой и обречена быть фундаменталистская наука – хотя на самом деле она вовсе не будет наукой, а будет только заимствовать некие научные формы.
Вторая проблема – педагогическая. Мне доводилось видеть людей, которые отказывались от веры, познакомившись с выводами ученых-библеистов по той или иной конкретной проблеме. Этим людям объяснили в свое время, что в церкви есть некий стандартный набор правильных ответов на все вопросы. Пока они не подвергали эти ответы самостоятельному анализу, те их устраивали. Но как только они постарались разобраться во всем с позиции разума, ответы перестали быть убедительными. Честность требовала отбросить либо доводы разума, либо постулаты веры – они решили последовать разуму.
Наконец, это духовная проблема. При таком подходе любая церковь рискует превратиться в фольклорный заповедник, где воспроизводятся обряды и тексты – и не более того. В этом смысле фундаментализм не тождествен здравому, творческому консерватизму, а о том, каким этот консерватизм может быть, поговорим далее.
1.4. Что такое библеистика?
Теперь разберемся: что же она такое, эта самая библеистика – наука, которая так тесно связана с вопросами веры. Казалось бы, все очевидно: это наука о Библии. Но ведь науки бывают разными, как мы уже выяснили, и библеистика на самом деле тоже целый набор достаточно разных дисциплин.
Так где же на шкале – от наук «антиобщественных» к наукам «противоестественным» – расположились дисциплины, относящиеся к библеистике? Конечно, среди точных наук библейских дисциплин не обнаружишь, но вот текстология (исследование рукописей) и археология имеют много общего с науками естественными, хотя традиционно их относят к дисциплинам историческим. Они изучают то, что существует объективно: материальные объекты и рукописи, дошедшие до нас из древних времен. Таким образом, эти дисциплины, по сути, самые объективные и менее всего соотносятся с верой: ну какая, по большому счету, разница, в каком веке был разрушен тот или иной город или написан тот или иной манускрипт?
Лингвистическое изучение библейских языков, и в особенности филологический анализ написанных на них текстов, уже ставит вопросы об их сути. Что именно хотели сообщить библейские авторы и как они это сказали? Как можно перевести их слова на современные языки, объяснить современному человеку? И это уже более сложная сфера, поскольку нам приходится иметь дело с идеями и высказываниями, а значит, выражать свое отношение к ним.
Но можно пойти еще дальше – в историю. Можно задаться вопросом: а как все сказанное соотносится с реальностью? Что там на самом деле было (вопрос, ставший названием для самой этой книги)? И как оно происходило? Вот тут и начинаются ожесточенные сражения между носителями разных учений и идеологий. Реконструкций много, они друг другу обычно противоречат, проверить истинность каждой из них практикой невозможно. И любая реконструкция говорит больше о самом реконструкторе, нежели о том, что он старается реконструировать.
Главное при этом – не путать одно с другим и всегда осознавать степень точности, с которой мы можем говорить. Книга по библейскому переводу, изданная в 1969 г. американскими лингвистами Юджином Найдой и Чарльзом Тейбером, начиналась со следующей истории: «Один специалист по устному и письменному переводу в области самолетостроения сообщил, что в своей работе не посмел применить принципы, которым зачастую следуют библейские переводчики. “У нас, – сказал он, – полное понимание есть вопрос жизни и смерти”. К сожалению, переводчики религиозной литературы порой не испытывают такого же стремления к ясности выражений»[18].
Иными словами, библейские представления о Боге должны излагаться с той же степенью точности, с которой авиаконструкторы обучают пилотов управлять своей техникой. Разумеется, это просто невозможно уже потому, что текст Библии, как бы к нему ни относиться, не техническая инструкция по пользованию Богом.
Далее, если библеистика – это наука, то самое первое, что она должна для себя установить, – пределы своей компетенции. Ведь только «британские ученые» из желтой прессы доказывают все на свете, причем каждую неделю разное. А настоящие ученые (в том числе из Британии, где библеистика на высоте) прекрасно понимают и осознают свои границы. Или… или не всегда единообразно понимают их и даже зачастую спорят об этом.
«Наука мало что может сделать, но что она может, она может хорошо» – это утверждение, высказанное в частной беседе российским лингвистом Яковом Георгиевичем Тестельцом, мне кажется самым точным и верным. Вот простейший пример из области точных и естественных наук. В фантастике 60–70-х гг. прошлого века наше нынешнее время рисовалось как время освоения дальнего космоса и колонизации далеких планет. Но наука так и не предложила конструкцию звездолета, способного долететь хотя бы до ближайшей звезды.
Зато наука занялась другой сферой человеческого опыта – компьютерами и средствами связи. В этой области она добилась таких успехов, какие не снились самым радикальным фантастам прошлого: в их произведениях звездолет дальней галактической разведки был оснащен единственным компьютером в виде огромного железного шкафа с лампочками, питающегося перфокартами. У смартфонов в наших карманах несравнимо больше возможностей.
Примерно так обстоит дело и в гуманитарной сфере: есть задачи, где мы настолько же далеки от хорошего решения, как и полстолетия назад, когда проблема была всерьез поставлена. Пример – машинный перевод. В 1960-х гг. казалось, что скоро можно будет научить компьютеры переводить художественные тексты, сегодня мы видим, насколько корявы и неуклюжи эти попытки, притом что мощность самих компьютеров возросла неизмеримо.
Зато неожиданного успеха лингвисты добились в областях, о которых тогда никто и не думал. Они научились гораздо лучшее и точнее описывать, как используются человеческие языки для общения и представления информации. Прикладное применение этих теорий – знаменитые поисковики, способные за доли секунды пересмотреть колоссальный объем информации и предложить пользователю страницы и изображения, которые ему действительно интересны. А ведь полвека назад этой проблемы просто не существовало, так как не было тогда общедоступных компьютерных баз данных.
Как мы видим, границы возможного для науки постоянно раздвигаются, а кроме того, происходит уточнение задач, перенаправление поиска. И в самом деле, для обычного пользователя смартфон куда полезней звездолета! Зачем компьютерный перевод Шекспира, когда его уже прекрасно перевел Б. Л. Пастернак, а вот поисковики – исключительно полезные ресурсы. Наука многие задачи пробует на зуб, но не все способна решить, да и не все ей нужно решать.
Но вернемся к библеистике. Какие же задачи ставила она перед собой, какие удалось ей решить? Задачи, конечно, были разными в разные времена и для разных исследователей.
Как обычно, самая простая и очевидная – описание и классификация наличного материала, например сравнение рукописей и содержащихся в них разночтений. И по сию пору мы читаем в русском Синодальном переводе Книги Бытия: «Адам жил сто тридцать [230] лет и родил [сына] по подобию своему [и] по образу своему, и нарек ему имя: Сиф. Дней Адама по рождении им Сифа было восемьсот [700] лет» (Быт. 5:3–4). Слова, выделенные квадратными скобками, взяты из греческого текста, а те, которые стоят без скобок, – из еврейского.
Какой вариант изначальный, какой более правильный? Мы не можем точно сказать, у нас просто нет достаточных данных: авторские рукописи библейских текстов до нас не дошли, равно как и параллельные жизнеописания Адама, независимые от Бытия, не говоря уже о том, что в нашем мире люди столько не живут. И многим от такой неопределенности неуютно, но тут проблемы только начинаются.
А можно ли проверить достоверность, к примеру, повествований об Аврааме и других праотцах? Или об Исходе из Египта и заселении Ханаана? Или даже евангельских повествований? Когда-то, век назад, многие библеисты были настроены на этот счет очень оптимистично, сегодня оптимизма сильно поубавилось. Проверить, жил ли некогда человек по имени Авраам и по какому маршруту он прошел, практически невозможно.
Но зато можно очень хорошо проследить историю «авраамической идеи»: как устроены тексты об Аврааме, о чем они говорят читателю, как понимались, цитировались, истолковывались эти тексты на протяжении последующей истории, что они значат для нас сегодня. Вот тут, пожалуй, библеистика добилась куда более серьезных успехов, чем можно было представить себе столетие назад.
О возникновении библеистики как науки и о том, с чем это было связано, мне уже доводилось писать в отдельной книге[19], здесь уместно очень кратко повторить некоторые общие выводы.
Библеистика, по сути, дитя Ренессанса с его интересом к древности (прежде всего греко-римской) и развитием образования и книжного дела, а также дитя Реформации с ее стремлением дать каждому христианину возможность самостоятельно анализировать священный текст в поисках ответов на насущные вопросы. Отказавшись от обязательного авторитета церковных институций, первые протестанты встали перед необходимостью выработки общепринятых и общедоступных методов толкования Библии.
Выход в свет полиглотт (изданий Библии на разных языках) в XVI в. привел к тому, что читатели начали сравнивать различные тексты, находить в них несовпадения и пытаться возвести их к некоему изначальному варианту. В результате возникла текстология с ее критическим подходом к тексту, прежде всего трудами Эразма Роттердамского (XV–XVI вв.). Но если было доказано, что текст Библии дошел до нас с некоторыми изменениями и искажениями, возможной и необходимой стала историческая критика как попытка восстановить историю происхождения этого текста и реконструировать стоявшие за ним события.
Мы видим, что библейские книги Царств ссылаются на не дошедшие до нас источники: «книгу Праведного» (2 Цар. 1:18) и «летописи царей» (3 Цар. 14:19, 29 и др.). А сравнивая сами эти книги с книгами Хроник (традиционное название – Паралипоменон), мы видим явную редактуру. Так, из истории царя Давида в Хрониках исключены все эпизоды, которые выставляют его в невыгодном свете. Можно предположить, что подобной редактуре (если не сказать «цензуре») могли быть подвергнуты и другие повествования.
Прежде всего нужно было разобраться с авторством Пятикнижия (к этой истории мы еще вернемся в разделе 2.5. «А теперь Пятикнижие»). В то время библейская критика делилась на «низкую», то есть текстологию, и «высокую», под которой обычно понимали историческую реконструкцию. По сути, речь шла о создании полноценного историко-критического метода для многопланового анализа текста, его происхождения и источников, традиций, редакций и т. д. Когда эта работа выполнена, можно говорить о том, как данный текст соотносится с историческими событиями, которые описаны в нем или повлияли на его создание.
В конце XIX – начале XX в. в библейской науке царствовала библейская критика. Все внимание таких критиков было обращено на реконструкцию некоего изначального состояния текста или, точнее, на реконструкцию событий, лежавших в основе этого текста. Из этой реконструкции заведомо исключалось все чудесное, да и вообще все, что в той или иной мере не соответствовало теориям реконструкторов. Нет ничего удивительного в том, что для традиционных христиан любых деноминаций такой подход выглядел атеистическим и совершенно неприемлемым, об этом мы уже говорили в связи с рождением фундаментализма.
Большую роль здесь сыграло также развитие философии и историографии, прежде всего в Германии, где на рубеже XIX–XX вв. возникла школа истории религий (наиболее известным ее представителем можно считать Германа Гункеля). Она видела свою цель в том, чтобы восстановить, «как это произошло на самом деле», по классическому определению историка Леопольда фон Ранке. Открытие и дешифровка других текстов Древнего Ближнего Востока (из Египта, Вавилонии и др.), в свою очередь, позволило вписать библейские события в их изначальный историко-культурный контекст, отметить параллели и различия между разными культурами древности.
При этом школа Гункеля отвергала прямолинейность подходов Юлиуса Велльгаузена: едва ли можно представить себе четыре законченных документа, из которых некий редактор делает один. Скорее, это устные традиции и можно пытаться реконструировать их развитие. Кроме того, разный материал изложен в разной форме: в Библии есть своды законов, песнопения, исторические повествования и т. д., каждый жанр обладает своими особенностями. Наконец, чтобы понять смысл текста, нужно определить его широкий историко-культурный контекст – за ним в школе Гункеля и далее закрепилось название Sitz im Leben, то есть «жизненная ситуация», в которой возник этот текст и которая в значительной мере определяет его смысл.
Но насколько этот анализ приближает нас к реконструкции событий древней истории? Ведь даже вопрос «Как это происходило на самом деле?» может вовсе не быть ключевым. Историкам средневековой Франции достаточно сказать, что Жанна д’Арк считала себя посланницей высших сил, с этим было согласно ее окружение и это обстоятельство существенно повлияло на ход Столетней войны. А вот являлись ли ей на самом деле ангелы, или это были галлюцинации, или даже просто вымысел – это уже намного труднее понять, да и разница между версиями мало повлияет на наше понимание истории этой самой войны.
С появлением археологии как науки задача вовсе не упростилась, как мы уже говорили в разделе 1.2. «Что такое “на самом деле”». В результате во второй половине XX в. стали предлагаться альтернативные реконструкции истории Древнего Израиля, самой известной из которых можно считать модель амфиктионии, предложенную Мартином Нотом[20]: никакого Исхода не было, Древний Израиль сложился как союз различных по происхождению племен с общим святилищем. Эта реконструкция, по сути, не опиралась ни на текст, ни на археологию, она знаменовала переход к иной модели исторической реконструкции: не «как было на самом деле», а как в принципе могло быть. К этой модели нам еще предстоит вернуться.
Радикально новое прочтение предложила в конце XX в. школа минималистов. Согласно ее установкам, описанные в Библии исторические события считаются вымыслом, если они надежно не подтверждены археологически[21]. В результате вся «допленная» история Израиля объявляется мифом, никак не связанным с реальностью. В частности, никакого централизованного государства в Израиле до вавилонского плена просто не было, потому что доказательств его существования нет. Да пожалуй, и плена не было – просто в персидский период разные люди переселились в область Ханаана и… придумали себе героическую историю: Древний Израиль, Давид, Соломон и т. д. Эта история должна была объединить людей разного происхождения, что и произошло, а со временем она стала восприниматься как реальная.
Минимализм, по сути, принимает отсутствие доказательств за доказательство отсутствия. Если нет доказательств, что такие-то события происходили в таком-то месте, это еще не доказывает, что они там и тогда происходить не могли. И если с подобными мерками подходить ко всей мировой истории, от нее мало что останется: далеко не все события однозначно доказываются археологическими находками. Последовательный скептицизм – неприятие всего, что только можно не принять, – тоже, в конце концов, вариант веры, пусть и со знаком минус.
Школа минималистов (а они называют себя школой) встретила целый ряд серьезных возражений со стороны более традиционных археологов[22]. Сжатое и в то же время полное изложение их доводов можно найти в кратком манифесте Уильяма Дивера, направленном против Филипа Девиса, которого можно считать главой этой школы[23]. Дивер считает минимализм зеркальным отражением фундаментализма и отмечает, что библейские повествования, даже если они содержат определенную идеологию, вписываются в контекст железного века (то есть Израиля до Вавилонского плена), а вовсе не персидского и уж точно не эллинистического периода. Характерно, что в этом споре не обошлось без идеологических ярлыков: минималисты называли консерваторов (таких как Дивер) сионистами и получали в ответ упрек в антисемитизме. Ничего удивительного, если вспомнить, что любое утверждение об истории Древнего Израиля тут же проецируется на текущую политику современного государства Израиль.
С другой стороны, во второй половине XX в. все большее распространение получили другие подходы, которые вообще не касаются исторической реконструкции текста. Во многом это было связано с пониманием того, что библейские повествования не только и не столько историчны, сколько мифологичны и организованы соответствующим образом.
