Андрей Черных
До-бемоль минор
Дар речи к этому времени уже успел изменить мне, тело мое переместилось на прежнее место, а глаза я прикрыл руками и отвернул в сторону голову. Тогда приоткрылась дверь комнаты, и пожилая гадалка осторожно произнесла:
– Алиса, голубушка, осталось пятнадцать минут – не забудь приготовиться.
Меня попросили на кухню, и я к чему-то начал отсчитывать по секундам длительность пятнадцати минут, понимая мистическое рождение несуществующей дочери как нелепое чудо женской психологии.
На кухне интерьер продолжал терзать меня новизной, а на исходе двенадцатой минуты, в одежде для уличной прогулки и с крысой палевого цвета на вороте плаща, появилась старуха. Она любезно предложила мне вернуться обратно в комнату, сама же – с едва заметным налетом манерности – схватила зонтик в розовых наплывах, щелкнула замком входной двери и исчезла.
…Я испугался странностей и молчанья, и оттого решительнее, чем прежде, отворил дверь и затворил ее изнутри.
Алиса возлегала посреди комнаты на сизой постели глядела в распахнутое окно, сложив при этом кисти рук поверх разбросанной по ее телу простыни.
Пузырек с молоком стоял на полу у изголовья, тишина заставляла меня приближаться, а крупные родинки на шее почему-то напомнили Трускавец, воинствующую актрису театра и кино и что-то еще – какую-то небыль и темную тайну.
Я подошел вплотную и замер в лихорадке. Не шелохнувшись, Алиса тихо заговорила:
– Закройте окно и опустите штору… Слышите?
– Слышу…
– Теперь подойдите ко мне, возьмите молоко и наберитесь хладнокровия… Взяли?
– Да, беру… Дальше?
– Дальше будете аккуратно выливать его мне на грудь.
С этими словами она отвернула часть простыни. Красивые груди слегка подрагивали от неровного дыхания и растеклись от собственного веса мягкими ровными полушариями. Боковое зрение угадывало, что Алиса пристально смотрит в мою сторону, а я, застигнутый, не смог ответить встречным взглядом – глаза уже поползли вверх по стене, пока не уткнулись в изломанные одежды Анны Ахматовой… Вероятно, чтобы выиграть время, память наскоком пробежалась где-то в давнем далеке и выхватила светлую стену одного из залов Русского музея, а заодно и голое черное дерево в ста метрах от могилы художника Альтмана…
Я знал – нужно что-нибудь сказать или, хотя бы, посмотреть Алисе в глаза. Но странность копии, повисшей на стене, сковала мышцы и застучала кровью по вискам: Ахматова сидела в той же мудрой стеклянной позе, но сквозь одежды нежным теплом проступала… грудь самой Алисы, дышавшая светом и страхом.
«Какая дикость! Что это со мной, маньячество какое-то… позор… кретин…»– десятки быстрых слов мелькали от затылка к задавленным зубам. Душа, однако, не разделила их механического смысла и закричала свое: «Я хочу эту женщину! Хочу наброситься и прижаться, хочу терзать и выть, как лед в начинающемся костре…».
Шепот Алисы Николаевны током врезался в шею и плечи, он казался мне неправдой, чужим туманом.
– Я прошу вас… приказываю вам – скорее! Лейте же, уходят секунды…
Профиль Ахматовой неожиданно менялся на лицо Алисы в фас.
– Не терзайте, умоляю вас… Уважайте хотя бы то, что это молоко мне отнюдь не легко досталось…
На стене уже исчезла нога и начинали шевелиться руки. А душа моя теперь кричала о том, что во всем виновата Ахматова… или жена… или нога… и опять закричала о том, что хочу схватить за голые руки…
Вдруг в три секунды затихло ВСЕ, лишь слышно было, как хрустят сосуды в голове. Я обернулся. Алиса молчала; в глазах у нее расселись крупные слезы, губы дрожали, как у мальчишки, а руки – тоже дрожали и.. тянулись ко мне.
– Родной мой… милый…
И я сорвался…
***
Восьмого декабря теперь уже далекого года„ в 20 часов по Москве, я встретил свою первую любовь. Светлана была девушкой немного избалованной, но заболел я ею смертельно с первого взгляда и до последних своих дней буду нести по жизни ее нежную и добрую женственность, великолепную красивую преданность и ЕЕ счастье и жизнь, которые во мне не умирают…
Так вот, вечером восьмого декабря, околдованный неизведанным смыслом и жгучей тревогой еще раннего сердца и наблюдавший ее, танцующую, с расстояния четырех метров, я каждым кончиком пальца ощущал любое движенье уже тогда любимой фигуры, в ладонях же чувствовал колыханье оставленных ею следов на паркете.
А если случалось ей пролетать чуть ближе к моему углу в просторной комнате, то вспыхивала кожа под покровом волос и комочки молний сухим льдом продвигались в разных направленьях по ногам, по рукам и по всему организму. ТОГДА я боялся мечтать о первом робком поцелуе, страшась отпугнуть невозможное и близкое счастье.
Память не глохнет.
Поэтому я навеки влюблен в ушедший декабрь любимого святого времени…
***
Ну а Т Е П Е Р Ь был август совсем другого года, другой город и другой вечер… Теперь я не ощущал даже кровавых ран на спине от ногтей художницы Алисы, не слышал несвязных и громких ее криков и лишь напрягался всеми мышцами и костьми, а еще— молча и грубо впивался губами в отрубленную ногу чужой женщины…
***
Прошли какие-то часы с минутами. О них не помню— мы спали. Спали глубоко, без сновидений, переплетясь руками— как Родные или как змеи…
От назойливой сирены, кричавшей огромной жалобной птицей, завертелись в ушах острые механизмы, а тело рвануло короткой судорогой – это сработало в темноте двора противоугонное устройство чьей-то машины, одновременно разбудившее и напугавшее меня. Омерзительная сущность этого звука помогла мгновенно освободиться от мертвого сна.
Я не спешил открывать глаза, это казалось выше сил. Сначала ожили колени и руки, левая щека, губы и часть живота – все то, что слито было с мерно дышавшим горячим телом…
Она еще спала.
« Кто она? И кто здесь я? И нужно ли задавать себе эти вопросы сейчас? Да, необходимо… Но – не хочу, не буду! Лучше после: сейчас я голый и даже не знаю какой сегодня день… А может это вовсе не я.. » .
Глаза наконец открылись, а тусклый свет далекого окна освещал ее лицо. Брови были перечерчены путанными волосами, щеки держали едва угадываемый румянец, и подрагивали веки – как у девчонки-притворщицы. Мятые от сна «черты» не сделали Алису старше, напротив – она чему-то улыбалась сквозь лицо текущим изнутри спокойным светом и оттого становилась много моложе… все так же подрагивая веками.
Я увлекся, долго глядел на нее и долго к чему-то привыкал, затем осторожно поцеловал чуть вскинутый вверх подбородок.
Запах кофе, просочившийся со стороны кухни, вернул меня к действительности и напомнил о чужой неосязаемой квартире, вчерашнем дне, жене и дожде, о 5-й Линии и о.. ноге. И об Анне Ахматовой, Обернувшись к стене, я не смог ее там отыскать (и теперь не уверен, была ли она в самом деле или же только грезилась мне).
Алиса вдруг проснулась, и мы надолго встретились глазами. Я уже начинал не выдерживать взгляда, когда она испустила глухой стон и гримасой животного дернулись губы.
– У х о д и! – вырвало ее единственным словом.
5
Я вышел на улицу оглушенным, медленным и каким-то стареюще-одиноким психом. Возможно, я и был рад новому трепету, вдумчиво сам себе улыбался и, казалось, еще держал в кулаке Нормальную молодость, однако – не чувствовал ни страсти, ни надежды и.. действительно был «стареюще-одиноким». Переживал «цейтнот средней силы в стадии миттельшпиля», как сказал бы Глобус.
Стало страшновато. Даже страшно. В нижней части горла подташнивало, перед глазами вскружился преувеличенных размеров обрубок ноги, а собственные подошвы с трудом отлипали от прохладного асфальта. Пришлось совсем остановиться, чтобы унять бессилие в коленях, к тому же – уши уловили стук картонного квадрата о водосточную трубу: перемещениями воздуха квадрат увлекался то влево, то вправо. Объявление гласило: «Умер муж. Фото прилагается. Все, кто обладают аналогичным дизайном лица и желают обрести любовь и беспрестанную заботу, могут в дневное время суток позвонить по тел. 279-2…» и тр. пр.
«Это— не шутка, нет!», – вслух решил я, оглянулся на угол Малого и Линии, достал из кармана часы.
« Ха-Ха-Ха! Через семь минут будет семнадцать, еще минут через шесть должна выползти рыба Анна и… Любопытно получается! Дождался-таки… » .
Некая гнусная черта характера мгновенно обрела еще одно дыханье, частный извоз в который раз пришел на помощь, и уже в 16–59 я стою с тремя рыжими хризантемами все на том же углу. В течение сорока секунд справляюсь с одышкой, а хладнокровное ежедневное уважительное к себе отношение или же вчерашние лужи с пузырями кажутся мне голой фантазией, ну а какая-то там моя любовь к Врубелю и к его певице-жене, предыдущая ночь и любимые поэты – вообще враньем…
Анна пришла без опоздания, прикинулась девчонкой и, бегло коснувшись губами моего носа (в знак старой дружбы), неприятно кольнула меня совсем другим запахом кожи и волос: Алиса не выветрилась еще.
– Пойдем поужинаем где-нибудь? – спросил я.
– Конечно, – она улыбнулась вполне приятной гримаской и взяла меня под руку.
Сначала мы шли молча – прямо, направо и еще метров триста; затем она спросила:
– И что же, вспоминал ты меня эти дни?
– Что? Да, вспоминал…
Взрослее прежнего показалась мне Анна. И равнодушнее. Это чуть задело и даже, пожалуй, оскорбило. Но не сильно, скорее – рефлективно.
А часы в руке пропищали половину шестого…
***
– Две киевских, персики и красного сухого —, заявил я официанту, – два салата, воду… хлеб… И чуть позже – мороженое, сто пятьдесят.
– И сразу же – маленький двойной и пачку сигарет, – продолжила Чужая, но все еще Золотая рыба.
А через час распахнулась с улицы дверь и в зал, точно выцветший воздушный шар, ввалился приятель Глобус, а следом за ним… моя «кроткая» супруга. Кроткая, законная и в новых штанах.
«Вот это да-а!! Неужели выслеживала? Да нет, глупости… И почему с Глобусом?! Этот идиот всегда пред- почитал здравому смыслу активную несусветность…» – пронеслось в растеплившихся мозгах.
Они зачем-то не заметили нас, подошли к лысеющему шустрому метру и очень вежливо (как мне показалось) прощебетали ему несколько тихих словосочетаний, после чего заполучили громкий ответ, сопровождавшийся жестом большого пальца в нашу сторону:
– Проходите туда, к молодым людям… Да, за пятый столик, официант подойдет.
В пору студенчества мы часто заглядывали с Глобусом в это заведение, а прежний персонал изрядно оживлялся при встрече со «старыми. знакомыми». Когда же несуразная пара приблизилась к нашему «пятому» столу, взгляды пересеклись и бурые пятна побежали по лицу жены, а рыхлый нос ее кавалера изумленно задышал, – я тотчас же сообразил, что Глобус приволок сюда мою несчастную совершенно случайно, по давней привычке (привычке «сюда», а не «ее»).
– Присаживайтесь, не стесняйтесь. Вы нам не помешаете, – любезно хохотнула веселая Анюта, схватила сигарету и протянула мне зажигалку (чтоб не забывался).
Такой лихой выпад живо вернул Глобуса к более «естественному» самочувствию. Замешательство его длилось недолго, после чего он встряхнулся на манер промокшего пса и почти задорно прогремел:
– А мы и.. это… вообще ничего не стесняемся. Да! Не комплексующая мы молодежь, так сказать— из ультра-авангарда… Я верно говорю, любовь моя?.. Ну а что очами вашими заинтересовались, так это только лишь с целью выбрать подходящую стратегию для возможной приятной беседы. Скажем так, прикинуть с кем имеешь дело… Садись, дорогая. И прочти там чего-нибудь самого вкусного… Позвольте зажигалочку?
– Да, конечно, – прошипел я вдруг обсохшими связками.
Глобус расположился рядом с Анютой и по диагонали ко мне. Первую «рыбу» мою усадил рядом со мной, по диагонали с рыбой Золотою.
И грянул вальс Брубека из раннего сочинительства. Это на тоненькой сцене колечком разместились старички —с аккордеоном, контрабасом и ударной установкой «о двух компонентах» (так когда-то выразился мой приятель Глобус, страстный обожатель побочных и ударных инструментов). Четвертый дедушка, самый трогательный, выгнул спину в сторону темного зала, а скрипку вскинул вверх от подбородка к мнимым небесным далям.
Вальс этот был знаком мне еще десять лет назад и запомнился тем, что в трехдольном размере мелодия была расписана на две четверти. Сходу, без подготовки исполнить это весьма затруднительно, зато уже освоив – дрожишь от наслаждения.
«Да я до сих пор помню его наизусть… Тогда я играл его в темноте, а Светлана слушала, прислонив голову к моей спине. Играл долго, не прерываясь, несколько раз подряд… а она зачем-то плакала. Тихо и спокойно…
Зачем?! Неужели ради того, чтоб с выправленной осанкой я сидел теперь и молчал в этом вонючем кабаке в роли самодовольного подлеца, закусывал рыбным салатом в обществе какой-то законной супруги и еще «более „какой-то”. рыбы?!»
Вальс закончился, пожилая дама за соседним столом пыталась даже скромно аплодировать, а Глобус уже успел наполнить «свою» пару бокалов, мигнул Анюте, чтоб мы следовали их примеру и едва не уронил вазу с персиками (поскольку, видимо, был навеселе с утра). Спина и шея жены, до этого момента являвшие собою нечто гипсовое и монументальное, вдруг слегка изогнулись, плечи неравномерно опустились, и она произнесла максимально вкрадчивым тоном:
– Что же мужчины не хотят предложить какой-нибудь тост? Ну… хоть бы за тихую музыку, например. Или, скажем, за здоровье присутствующих здесь дам…
– Действительно, так даже и не честно. Танцевать – не приглашаете, развлекать – не развлекаете, будто в рот чего понабирали да только и думаете, как бы нас быстрее напоить. Все вы такие, – поспешила протрещать вконец захмелевшая Анюта и, с выражением крайней сентиментальности, провела кончиками пальцев у меня за ухом.
Супруга моя в три глотка осушила бокал, что с нею бывало исключительно редко (а при мне – впервые), а Глобус, через паузу, проделал то же самое в, один глоток- и вдогонку промычал в опустевшее стекло:
– Да… тихая музычка… это приятно, редко в наши дни… Скрипочка, контрабас и чей-то забытый вальсочек… А установочка!– тут он слегка воодушевился и решил налить еще. —Я бы сказал, о двух всего компонентах, а так ласково покачивает, что даже и всплакнуть не грех…
Я придавил его ногу пяткой (вероятно, для полноценности интриги), а старичок со скрипкой, сделав короткое вступление, запел: «Когда проходит молодость…».
«Золотая» тянула меня за рукав, кривлялась как довольная собою невеста и звала танцевать. Тогда я резко встал, коротко бросил ей – «Сидеть!», а сам направился к соседнему столу.
Старушка, склонная аплодировать Брубеку, ютилась в неосвещенном углу стола, поэтому ей нетрудно было прикрыть глаза, подпереть ладонями подбородок и слушать дивную мелодию, вспоминая молодого Утесова и нелегкое, но доброе время юности.
– Позвольте. – сказал я и протянул руку.
Она отвела ладони и вонзила в меня изучающие глаза. Затем уже вопрошающим взглядом обвела своих друзей и, наконец, решительно поднялась.
– С огромным удовольствием!! – последовал ее ответ, и под перекрестным огнем четырех нар глаз (и еще трех) мы двинулись в направлении сцены…
Я вел ее за руку и краем глаза, с каким-то злым восторгом, отмечал, как максимально опустились и чуть подались назад отвыкшие плечи, как вскинулся лоб и вытянулись шейные позвонки, как в локте и запястье верно изогнулась худая рука, а глаза… – наверняка сверкали и думали! И я уже знал главное об этой женщине, ибо эти краткие и узнаваемые за версту черточки манер благородны уже сами по себе как таковые, независимо от того, кому принадлежат: за ними кроется та земная сила, которою способны овладеть лишь долгая женская судьба и прочная вера.
«Что в этом понимают разные Анюты и прочие…», – спрашивал я себя, загораясь нервным холодом и заодно, быть может, оправдывая себя за что-то.
Захотелось вдруг забыть обо всех хоть на минуту, и я целиком сосредоточился на сокровенных и лаконичных фигурах медленного полу-вальса: старался вести партнершу едва ощутимыми посылами правой ладони и выверенными противодействиями кончиков пальцев левой руки. А она забыла о шестидесяти восьми годах, о сидящих за столом друзьях и была легка, чиста и благодарна: судьбе за минутную Память, себе за молодость в сердце, а мне— за сдержанное не притворное удовлетворение и.. за молчаливое доверие. Она прошептала, не оборачиваясь ко мне лицом:
– Почему вы пригласили именно меня?
– Это не я, это – скрипач.
– Скрипач? Каким образом?.. Ах да, поняла…
А старичок уже заканчивал петь, взвешивал тихие паузы: «…когда проходит молодость… еще сильнее… любится…».
Я задержал сухие длинные пальцы в своей руке, вгляделся в них сквозь темноту и коснулся губами, а скрипка растаяла в субдоминантовой минорной ноте, оставив залу незаконченность и надежду.
– Я думаю, вы добрый и очень ранимый человек. Спасибо вам… Не провожайте, я сама…
Еще мгновенье я следил за нею взглядом, а затем прямиком рванул на кухню и оттуда – через служ. выход – на улицу.
«Ничего, Глобус расплатится. Ну а я… Да чего уж теперь, поздно за волосы хвататься… Старушка права – жить надо… правильно!.. Но чем? Когда уже это (сш.. фв.. мнн.. зд.. бб.. твою…) искусство «откроет мне свои ворота»? Когда уже доступен буду я начать по-настоящему работать подчинить единому счастью свои разнузданные порывы…».